Тронутая

Даша при первом поступлении в психбольницу, в 13 лет, выдержка из эпикриза: «Не отвечает на вопросы. Назвала лишь свой возраст. Из глаз текут слезы, причину их не объясняет».

Теперь Даше исполнилось 26, трудится на раскладке в огромном магазине в центре Красноярска, и если, скажем, Сбермаркету надо узнать, чего и сколько в торговых залах, а сколько на складе, то лучше Дашиных консультаций нет, она все держит в голове. До этого — на кассе, но от постоянного контакта с соотечественниками можно сойти с ума, я ее понимаю.

Не понимаю одного: посвященная в ее судьбу адвокат (не Даши, а совсем наоборот) говорит мне, что в 18 лет Дашу признали невменяемой, после чего почти пять лет лечили, не выпуская из стационаров. Пролечили, смысла там держать больше нет, однако не надо заблуждаться на ее счет и верить ее словам. Она по-прежнему остается невменяемой.

Как это: может ли сумасшедший полгода просидеть на кассе в молле, сдерживая и обслуживая постоянно здесь текущие людские волны? Или только такой и может? Или минус на минус дает плюс? В чем, где спряталась невменяемость, если после всех наших разговоров (с привлечением психолога) Даша и ему, и мне кажется как раз в абсолютной степени адекватной окружающей нас действительности?

Впрочем, вы уверены в умении «читать» людей?

Как бы то ни было. Считайте это дисклеймером (все-таки здесь не кино, а строгая газетная публикация) к невероятной истории Дарьи Угрюмовой.

Итак, некоторые полагают Дашу ненадежным рассказчиком из-за болезни.

А Светлана Гринкевич, ее опекунша, — надежна? У нее другая правда о Даше. А адвокат Светланы — та, что говорит о Дашиной ненормальности?

Они, разумеется, душевно здоровы, но что, у них нет мотивов для лжи? Можем ли мы доверять их словам, если адвокат защищает доверителя, а Светлана отстаивает имя, утверждая, что не похищала сиротские деньги (миллион Даши) и не упекала ее в дурдом?

А прочие участники истории не предвзяты, не ограничены? Кто здесь надежен на все сто?

Невозможно полностью проверить их рассказы: психиатрия закрыта, суды, касающиеся несовершеннолетних (и начальных оснований судьбы Даши), закрыты, интернатная система закрыта. Сплошь тайны: врачебные, адвокатские, банковские (история, разумеется, упрется в деньги), и все охраняются законом, и это правильно.

• На запрос «Новой» о судимостях Даши региональный главк МВД ответил, что не вправе разглашать персональные данные.
• Председатель Канского горсуда Сухотин на запрошенное постановление суда о помещении Даши в психушку отказал тоже.
• Капитан Долгов из МВД сослался на закон о персональных данных, Сухотин — на инструкцию по судебному делопроизводству в районном суде.

Они вроде стоят на страже интересов самой Даши, так и надо. Правда, от этого что — Даша стала счастливей? Тем не менее часть информации нами верифицирована: нашлись свидетели, некоторые решения судов есть в открытом доступе. Ну и Даша по нашей просьбе лично — ей отказать не смогли — взяла бумаги и в главке МВД, и в краевом психоневрологическом диспансере. В т.ч. эпикриз и заключение экспертизы, на основании которого ее держали в психушках. Этой, документально или свидетелями подтвержденной, части и будем держаться, однако в том отрезке хождений по мукам Дарьи, что протекал в психиатрической системе, невозможно что-то проверить — говорю сразу.

Врать о порядках там у Даши нет сейчас причин, да и столь детально не врут, и Даша не первая, кто свидетельствует об этом, но опрошенные специалисты не смогли доказательно ни опровергнуть, ни подтвердить ее рассказы. Так что будем слушать одинокий Дашин голос.

Во всяком случае, его давно не видно. Перед нами маленькая девочка — так Даша выглядит в свои 26. Но, в отличие от ее 13-ти, слезы уже не текут, и она рассказывает, и на вопросы отвечает, на все, и только порой кажется, что она все же зарыдает. Потом, придя домой и включив чайник.

1.

Характером она напоминает психологу Щербакову Масяню. А Даша, вот ведь в чем штука, человек с такой судьбой, что лучше постороннего ей психолога никто ее и не знает.

Родилась в Красноярском крае, в Норильске, 5 августа 1998 года. Мать от нее отказалась сразу, подписав бумаги в роддоме. В свои два месяца от роду Даша летит на «материк», в дом ребенка в Сосновоборске. Затем интернат в Красноярске. А в 16 лет ее, как многих сирот, везут учиться на штукатура в Иршу, поселок на востоке края, в Рыбинском районе. Девочке всегда очень хотелось в семью, и в 2016-м, незадолго до 18-летия, она идет под опеку (по взаимному, конечно, согласию, но понятно, за кем решение) местной бизнесменши и эффектной блондинки Светланы Гринкевич: два магазина в Канске и Иланском, строит свой торговый центр, коттедж, машина, пятеро своих детей от двух браков. Деловая.

Совсем скоро и у Даши, и у Светланы все пойдет наперекосяк, а пока ничто не предвещает, и Даша едет в Канск, «домой». Со всеми своими «пятью сберкнижками», там миллион, пенсия по инвалидности за все годы в детдомах-интернатах, стипендия за учебу, далее подоспеют подъемные. Светлана делает девочке карту. И вскоре, уже в свои 18 лет, Даша пишет в полицию заявление на опекуншу: та похитила ее миллион.

Это посчитают заведомо ложным доносом. А девочка окажется на улице. Потом, чтобы поесть, украдет телефон и — в СИЗО. (Задавался ли кто-то из дознавателей, следователей, судей закономерным вопросом: если бы у Даши был тот миллион, ночевала б она по подъездам в зимнем Канске, ждала открытия библиотеки, чтобы согреться там, голодала бы? Пошла бы на кражу, чтобы выручить денег на горячий чай?) В 2017-м Дашу из тюрьмы отвезут в дурдом.

Сбывается все, что ей говорили, пока она с Гринкевич оформляла опеку: когда они едут в Красноярск в интернат, старшая медсестра, увидев опекуншу, говорит: «Не надо, Даша, не соглашайся». Врач: «Не соглашайся». Почему они не хотят счастья девочке (Даша: «А я все-таки в семью хотела, не слушала никого») — понятно. Они видят, что происходит с их воспитанниками по достижении ими совершеннолетия.

Дело исключительно в одном: на их счетах миллион, у кого полтора, два — пенсии по инвалидности, алименты от родителей, если те живы, или их сбережения, если умерли, госпособия. Еще получают жилье. Ну все эти благодеяния государства. А также подарки гражданского общества, откупающегося от сирот. Драма, заложенная изначально. И самые благие намерения прорастают в этих пространствах конфликтами, обманами, скотством, страстями. Сироты покидают интернаты, общаги своих училищ, и их уже у порога ждут: счета стремительно пустеют, сами бывшие детдомовцы исчезают и умирают, вливаются младшими к тем, кто их встретил, пополняя ряды криминалитета, раскручивают следующие выпуски детдомовцев на их деньги (это пирамида), идут в тюрьму.

Те недели и месяцы, что предшествовали августу 2016 года, ее 18-летию, Даша — в семье, в большом доме, с пятью детьми Светланы, в основном с младшими — малолетними, и это счастье. Недолгое. Даша видит изнанку бизнеса миллионерши, внезапно явившейся в ее жизнь. Говорит, что всегда и везде с ней ездила на ее машине. И все видела, при всем присутствовала. «Она всё это делала при мне». Что — «всё»? Даша называет ее мошенницей, и она, безусловно, имеет право на оценку. Столь же безусловно, что это лишь ее оценка — рассказов Даши, пусть очень подробных, для выводов мало.

Здесь — апология неподатливости. А не жалости или безрассудства — ну а что еще вело Светлану, если не подозревать ее в корысти, когда она связалась с Дашей? Как назвать произошедшее между Светланой и сиротой с диагнозом («умственная отсталость легкой степени со значительными нарушениями поведения, требующими ухода и лечения, обусловленная неуточненными причинами»)? Сиротой с постоянными побегами, к моменту их знакомства объехавшей все психушки в Красноярске и вокруг (начала в 13 лет; туда ее отправляли, как говорят свидетели, именно за эти побеги, из-за боязни, что забеременеет)?

Диагноз ей выставлен еще в раннем детстве и, на взгляд Щербакова, сомнителен. Сейчас именно Щербаков (а не Гринкевич в 2016-м, не кто-то еще) организовал независимую оценку — сам себя он от нее отстранил (как человека, давно знающего Дашу). И вот психолог с опытом работы более 25 лет посмотрела Дашу по тесту Векслера («посмотрела» — это говорят так, на самом деле это двухчасовая диагностика). Общий показатель 87 баллов, что является сниженным вариантом нормы. Таким образом, в детстве у Даши была, судя по всему, не УО (умственная отсталость), а ЗПР (задержка психического развития); диагноз «УО с нарушениями поведения» выставлен некорректно. С другой стороны, без него у Даши не было бы пенсии… Этого миллиона.

Но — не о деньгах, о девочке (Даша: «Знаете, обидно, что твоей судьбой распорядились, решили, что ты больной. Это очень тяжело — каждый раз доказывать, что это не так… Врачей полечить бы»). Чего у нее не отнять, так это четкого понимания, что такое хорошо и что такое плохо. Мало того, для нее это строгое разделение — прямое руководство к действию, их такому стереотипному поведению учили в интернате, Даша так и живет, потому жизнь со всеми ее подлыми нюансами на нее и обрушивается — с одной стороны. А с другой, как ни странно, такие дети больше адаптированы к миру вокруг, обучены не впадать в отчаяние и быть последовательными. Выбрать метод и — не сдаваться.

Ей исполняется 18, она видит оборотную сторону этого большого дома (пусть ей кажется, что она видит — это здесь одно и то же) и говорит опекунше: «Всё, я от тебя уезжаю». Пока к подруге, выпускнице того же интерната. А на следующий день, 25 августа, дом Светланы вспыхивает. Даше звонит свекровь Светланы. «У вас дом горит. Беги, спасай то, что возможно». — «В смысле?» — «Ну Ваня (муж Светы) дом поджег, он сознался, сейчас брат его заберет, до меня доедут, попрощается и потом в ментовку сдаваться».

Так и было. Иван написал явку с повинной, детально потом рассказал и показал, как поджигал. Даша ничего из вещей не спасла: когда с подругой прибегают, крыша рушится.

Даша: «Иван отомстил, получается. У него работа была хорошая, зарплата, две машины, дача была с его мамой. Она (Светлана) всё это продала, без работы он остался, начал пить, у него денег нет, он начал у нее просить, а ей жалко для него денег было, ссоры постоянные, она его на фиг послала, выгнала из дома, а на следующий день он пришел и поджег этот дом».

Зачем Светлане машины Ивана, дача? А зачем ей, миллионерше, сирота накануне 18-летия? Не знаю. Один из богатейших людей Красноярска 90-х в ресторане всегда просил долить в чайник кипятка, потом снова. И снова. Отношения наши позволяли, и я спросил об этом. Он сказал, что поэтому и миллиардер (речь о 90-х) он, а не я: все начинается с чайного пакетика. Глупость, конечно. Но это же повседневность — закрытые бумажкой номера дорогущих автомобилей: чтобы не платить за парковку. Не утверждаю, что и Светлана пыталась подобной глупостью спастись; я, исходя из нынешней судебной практики в отношении прессы, вообще не вправе говорить даже о каком-то корыстном интересе Светланы (а она действительно обижается даже на вопросы об этом), ну и действительно, из наведенных справок о ней ничего зловещего и особо расчетливого не видно.

У нее к тому дню, когда Даша сбегает, а дом полыхает, очевидные проблемы. Из открытых судебных решений видно: в 2013–2014 годах она (как ИП и соучредитель ООО) набрала кредитов в банках: на 7,8 млн, еще на 2 млн, еще на 3 млн наличными. А с погашением возникли трудности уже в 2015-м (обратите внимание: до появления на горизонте Даши). Во второй половине 2016-го, когда Даша рядом, подряд удовлетворяются иски банков: взыскать 2,6 млн (Бинбанку), 1,5 млн (Росбанку), иск о возврате 5,3 млн Сбербанку и обращении долга на заложенное имущество дает начало затянувшейся борьбе, но в 2017-м Светлана проигрывает. В том самом 2016-м, когда она забирает Дашу, ее бизнес рушится. «Она, нервничая, ногти грызла, — вспоминает Даша. — Если сейчас, говорит, эти деньги в течение часа не придут… И сидит в машине, ждет. И ногти грызет, все за час перегрызет».

Даша рассказывает (и это потом косвенно подтвердится в канской полиции, когда будут решать вопрос с ее «ложным доносом»), что Светлане угрожали «какие-то три мужика»: ее якобы вывозили в лес, требовали вернуть деньги, «иначе прибьем и закопаем». Даша думает, что поэтому Света всегда детей с собой возила — защищалась ими. Дети тянулись к отцам (к двум предыдущим), бабушкам, но она боялась отпускать, неохотно на это шла, дети, возможно, представлялись ей как бы заслоном от преследования — банков ли, криминалитета, государства. И когда появилась Даша, тоже всегда была с ней в машине: «Подъезжаем к подъезду. Звонит (старшей дочери): одевай детей, выводи к машине. А мне говорила следить, чтобы за нами никакая машина не ехала, мы еще и закоулками — чтобы точно понять, что нет слежки. То ли те сидевшие мужики, что ей угрожали, то ли еще кто-то?.. Еще ходили на концерт (младшей дочери), ее выступление. И она мне: Даша, следи, чтоб за нами машин не было. Несколько раз повторит. Мужик ей названивал, мол, я за тобой слежу. И она просила меня все эти разговоры на диктофон записывать. В магазин к ней заходили — просила снимать на камеру. Страшно, что там за мужики, кто знает. Она рассказывала, что должна и ей угрожают».

В это время, в 2016-м, ее недвижимость от нее утекает. В конце концов продаст даже машину. В это же время Дашу начинают «наблюдать» канские психиатры, пока — в группе диспансерного учета. В начале 2017-го Светлана прекращает деятельность как индивидуальный предприниматель, ее исключают из статрегистра (позже, в марте 2019-го, по заявлению Сбербанка Гринкевич признают банкротом, назначат управляющего ее имуществом, обяжут немедленно сдать ему все ее банковские карты).

Дом сгорит дотла. Пожарные приедут поздно, вода у них моментально закончится, они бессильны. (Потом Светлана будет пытаться отсудить у МЧС компенсацию, но не выйдет.)

Кино начать бы с пожара. А это кино — то, что случится дальше. Тюрьма, психушка, бунт и побег из нее, другая психбольница, эвакуация из нее под канонадой — на воздух взлетали гигантские артиллерийские арсеналы, страшные уколы «Мадам Депо», снова старый дурдом, а потом новый, судья Сухотин, председатель Канского горсуда… Он занимался делом канских подростков-анархистов, продлевал тюрьму Никите Уварову, и Сухотин же рассматривал дело о «ложном доносе» Даши, он сдаст его в архив — когда Дашу выпустят из психушки, спустя пять лет, и это произойдет одновременно с приговором Уварову, это уже трибунал, военные судьи, что прилетали в Канск, а через две недели начнется СВО, и вот теперь-то, после всех мытарств, все претензии к Даше закрыты, и ей, исправленной, позволено вернуться в этот прекрасный мир.

Дело канских подростков, Никиты Уварова здесь не просто к слову. Здесь вступают в историю местные психиатры, они говорят о необходимости принудительно лечить Дашу. Те же, что в деле Уварова, где врач-докладчик А.И. Зуев. В Дашином деле он, Зуев, — член комиссии.

Так вот, о качестве этих оценок. Никиту и его друзей эксперты только что эпикурейцами не назвали. Натурально: в амбулаторных комплексных психолого-психиатрических судэкспертизах насчет всех троих канских подростков сказано: «гедонистический характер интересов» (непосредственно под этой формулировкой подпись медицинского психолога-эксперта А.В. Лисовой). И эта характеристика впечатляет даже на фоне всего остального в обвинительном заключении. Это — о 14-летних, живущих на извечном кандальном тракте, в каторжном краю, бегавших клеить листовки в поддержку политзаключенных и об изначальном смысле Первомая на здания Росгвардии, Казначейства и ФСБ. Это — об авторе известного письма, искренне, не для чьих-то, кроме материнских, глаз, просившем ее не тратиться на продуктовые посылки ему в СИЗО, «а помочь деньгами бабушке с дедушкой или на благотворительность пожертвовать».

Ну вот, что же до Даши, она «не может осознавать фактический характер своих действий и руководить ими; представляет опасность для окружающих». Слова «невменяема» нет, это уже судья подытожит.

…После освобождения она прилетит в Москву, где вдруг найдется родная сестра, о которой она ничего не знала. Они вместе встретят 2023-й с видом на кремлевские башни, потом Даша получит как сирота квартиру в Красноярске с видом уже на Енисей. И снова полетят приветы от опекунши, ну а как? Прекрасный этот мир будет ловить тебя, пока не поймает… Это, конечно, кино, потому что за отношениями с опекуншей, вообще с окружающей действительностью Даши стоит куда большее, чем частный опыт. Такой мир теперь выстроен: выжить в нем позволяет либо слабоумие, либо закос под него (принуждение к нему), либо готовность быть слепоглухонемым, мир к таковым снисходителен, у остальных шансов немного.

Ну и в частном случае Даши особо примечательно большое число добрых людей — причем и в полиции, и в психиатрии, вообще в жизни. Она точно притягивала их, и они появлялись, без них эта история могла закончиться куда раньше.

Вот уж чья жизнь заслуживает внимания Голливуда. Да и Болливуд куда только смотрит: две родные сестры, разлученные, с одинаковыми именами, не знавшие ничего друг о друге…

А пока Даша смотрит на пламя, в нем мерцает грядущее. Хотя, если получится, можно обойтись без символизма и многозначительности.

2.

После пожара Даша то бежит от опекунши, то возвращается, бесхитростно надеясь снова попасть в то недолгое счастье, много ли ей надо, к детям опять же очень привязалась. Светлана, постояв на пепелище, снимает квартиру (и подает в суд, требуя от города жилье по социальному найму), а Даша живет у подруги. Приходит к опекунше, планируя, конечно, и деньги свои увидеть (никакого заявления от нее в полицию еще нет). Но снова ссора, опекунша ее выгоняет, и Даша идет жить к бабушке, свекрови Светланы, матери Вани.

Та, узнав от Даши, что произошло с ее деньгами, ведет ее в опеку, где предлагает все рассказать. И Даша выкладывает свое видение. В том числе о том, как Света думала еще одну девочку взять, на год младше, и в Даше все внутри протестовало. Даше никто не верит — она, кстати, так и думала, поэтому и не хотела выносить сор. Бабушка настояла. И на заявлении в полицию тоже. В то же время Даша ищет расположения опекунши, старается все уладить, не понимая еще, что уже приведены в движение государственные жернова, и прежде всего — по ее душу.

Бабушка, узнав об устремлениях Даши к сепаратному миру, выставляет ее. Даша бредет к опекунше, куда ей еще, рассказывает той о заявлении. Светлана стремительно объезжает с Дашей органы, где та уже опровергает свои прежние рассказы. Под принуждением или нет, гадать не будем. Даша говорит, что очень хотела вернуться, помириться, альтернатива же проста — улица. Но как это ее «раскаяние» выглядело со стороны? Да вот так — налицо состав «заведомо ложного доноса».

И она произносит все нужные слова, но никакие заявления забрать никто никому не позволяет, «процесс уже пошел, его не остановить», и они выходят на улицу, и хлопает за ними дверь, Светлана говорит: ну все, иди отсюда. Не знаю, так это помнит Даша. Да хоть какие тогда были произнесены слова, главное, что уже осень. Сибирь. Бездомные не выживают. Даша к вечеру приходит к съемной квартире Светланы, ждет ее у подъезда три часа, продолжая надеяться. Появившись, Светлана говорит: знать тебя не хочу. Даша заходит в соседний подъезд и, согревшись, засыпает. Наутро ей в ментовку, давать показания.

Там Даше основательно везет. Дознаватель (или следователь?), женщина в годах, узнав о том, что происходит с Дашей, слез не показывает, но отныне будет вызывать ее на опрос каждый день. И каждый день, выслушав то, что уже слышала, в заключение давать ей сто рублей — на чай с булочкой. Девочка отогревалась и ела, дознаватель каждое утро видела, что она жива. Она пыталась Даше внушить, что ей уже 18, надо строить самостоятельную жизнь, опекунша уже ни при чем.

Потом Даша шла читать в библиотеку. Ночевать — на вокзал, в подъезд, только надо постоянно менять место, чтобы не приняли за бездомную. Однажды в подъезде пожилая женщина останавливается. Говорит ей подняться в квартиру ее дочери. Хоть поесть. Наутро, как заведено, к дознавателю.

Но вот та говорит: все, в последний раз видимся, у тебя теперь новый следователь.

Даша идет в общагу, где у Светланы был магазин. Здесь тепло. Ночью к ней прибивается парень — она его не раз видела из-за прилавка как покупателя. Он отсюда, но его выгнала девушка. Они идут покупать ему коктейль в круглосуточный магазин, он предлагает Даше мороженое, но она и так намерзлась. Они сидят в коридоре, смотрят видео в его телефоне. Потом он засыпает. Даша очень хочет есть: дожидается раннего утра и несет его телефон в ломбард.

Задерживать ее потом приезжают на трех машинах: опасная же, бегала из интерната. «На вас поступило заявление о краже вами телефона». Даша сразу признает всё: «Я на улице живу, лучше за решеткой, но в тепле и сытая. Мне выхода не было. Мне, чтобы выжить».

Но ее пока не сажают. И параллельно идет разбирательство о пропавшем у Даши миллионе, уже перерастающее в дело о заведомо ложном доносе.

Когда приходит пенсия, Даша выкупает в ломбарде телефон, возвращает, у парня к ней претензий нет. Но жернова обратно не крутят, и вот суд, и под занавес на нее надевают наручники, и — тюрьма, потом психушка. Даша говорит: такой маршрут предопределило то, что у нее на предплечье разглядели шрамы.

«Руки покажи». — «Да кошка поцарапала». — «Понятно».

Это еще в интернате, лет в 14, она психанула из-за учительницы: «Я раньше-то прямо буйная была, недостойного поведения. Особенно любила Полину задирать (психолог Щербаков ее помнит: девочка старше на три-четыре года, очень спокойная). Скажу ей «дура» и бегу от нее, очень нравилось, когда она за мной бегала, я бег любила. Она: ну всё, берегись… Ну и с учительницей новенькой: я к ней пригляделась — она хорошая, у меня с ней общение налаживается, а тут другие набегают, она на них переключается. И мне казалось всё, что это именно мной пренебрегают, их видят, а меня нет. Ревность такая. Недостаток общения. Злилась — пипец как. Вышла на улицу, взяла стекло с асфальта, ну и… В стену еще била, чтоб псих прошел. Вот за это и попала впервые в дурку. За побеги, драки… Мне внимания хотелось, а они не понимали, что я так только могла, по-другому не умела».

Даша помнит из раннего детства: «Бери котенка и гладь». Их снимали на видео каждые полгода — в поиске усыновителей или опекунов. «Книжки приносили: смотрите в них. Мол, мы читаем, мы дружелюбные, умытые, учимся и работаем над собой».

Дашу, однако, и в Сосновоборске, и в Красноярске усыновители и опекуны обходили стороной. Отягощенная наследственность, недоношенная, сведения о раннем поражении ЦНС (в результате неблагоприятного течения беременности у матери), вероятно, отпугивали ответственных усыновителей. Зато сейчас, в 17 лет, все эти данности стали конкурентным преимуществом — в глазах охотников за сиротскими капиталами. И липовые диагнозы — ими щедро обвешивают сирот — еще больше распаляли аппетиты.

Так, в результате разбирательства о краже телефона, само собой решится и другое дело — о миллионе и «ложном доносе». Из судебного решения по этому поводу: «По заключению первичной амбулаторной судебно-психиатрической экспертизы от 21.02.2017 Угрюмова Д.А. страдает умственной отсталостью легкой степени со значительными нарушениями поведения, требующими лечения, степень которой выражена значительно и лишала ее возможности осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий и руководить ими в отношении инкриминируемого деяния. […] представляет общественную опасность и нуждается в применении […] мер медицинского характера в виде принудительного лечения в психиатрическом стационаре общего типа». И тут же подчеркивается, как удачно совпало: «Однако постановлением суда […] по другому уголовному делу к Угрюмовой Д.А. была применена принудительная мера медицинского характера в виде принудительного лечения в психиатрическом стационаре общего типа».

В этом решении («о ложном доносе»), которое судья закроет только через пять лет, он прямо напишет, что Угрюмова совершила преступление «в состоянии невменяемости», и освободит ее от уголовной ответственности.

Гринкевич защищается, в частности, тем, что девочка загремела в психушку вовсе не по этому делу, не благодаря спору за деньги с ней, а за кражу, за болезненное поведение. И действительно — в решении суда сказано: Угрюмова подвергнута лечению «по другому делу». Однако дело о ложном доносе возбуждено до дела о краже телефона, и в предоставленной «Новой» экспертизе говорится именно о ложном доносе. Следователь Мастренко поставил перед экспертами вопросы: отдавала ли себе отчет Даша, заявляя о хищении опекуншей у нее миллиона? Отдает ли она себе отчет в своих действиях сейчас, во время производства по уголовному делу? Когда началось психическое расстройство? Нуждается ли она в принудительном лечении, способна ли правильно понимать происходящее по делу и в суде и давать правильные показания?

По делу о краже тоже проходит амбулаторная судебно-психиатрическая экспертиза. За три месяца до экспертизы по делу о ложном доносе и тогда, в ноябре 2016-го, психиатры «рекомендуют принудительное лечение в психиатрическом стационаре». В марте они пишут: «нуждается в принудительном лечении, представляет общественную опасность для окружающих».

Девочку отправили на лечение, при этом освободив от наказания за кражу телефона в марте 2017-го, а за ложный донос — только через пять лет, в конце декабря 2021-го.

Щербаков, август 2024-го: «В строгом смысле, никакая это не экспертиза. А что? Скорее зловещие фантазии канских специалистов. Потому что экспертиза должна содержать в т.ч. и формальные, количественные показатели. Вот пишут, что у Даши низкий интеллект. Чем докажете? Тесту Векслера уже 85 лет, он давно адаптирован для России, но его не проводят — тупо рисуют то, что им нужно, бумага стерпит. Тогда как в случае Даши вопрос наличия умственной отсталости — ключевой. Если УО не подтверждается (а я уверен, что у Даши ее нет и не было, как и у сотен других сирот, которым ее «рисовали» в детстве, чтоб было проще их учить), то и ее «невменяемость», «отсутствие критики к своим действиям» и т.д. — все эти утверждения канских экспертов не имеют отношения к реальности. Можно было бы, обосновывая невменяемость, уповать на психоз — но его эксперты не нашли.

Более того, у Даши, по результатам недавнего обследования, подтвердившего у нее норму интеллекта, вербальный компонент развит значительно лучше невербального, то есть не понимать чего-то существенного она просто не могла. 

Там даже падежи не всегда согласованы, в этой судьбоносной экспертизе.

Чем канский эксперт Лисова в 2020 году проверяла-обосновывала «гедонистические установки» у Никиты Уварова? А ничем. Хотя есть же методика ценностных ориентаций Рокича, по которой Никита год спустя выдал, наоборот, самый настоящий альтруизм. Ну вы хоть для собственного развития выводы свои проверяйте, изучайте психодиагностику! […] В обоих случаях это вопиющий непрофессионализм и безобразие».

А пока Даша едет в дурку. Такое путешествие по серой зоне (где с тобой может случиться что угодно) из одного с трудом различимого угла в другой, вовсе затуманенный, непроглядный, где никакие апелляции, никакой контроль в принципе невозможны; теперь Даша — принудчица. Лицо, находящееся по решению суда на принудительном лечении в психиатрическом учреждении. Как долго? Нет ответа. Хоть всю жизнь. Лечащий врач, исходя из медпоказаний, не выпишет ее из больницы — решать суду. Он должен возвращаться к вопросу принудлечения конкретного лица каждые полгода. Но суд, понятно, в столь специфических делах опирается, прежде всего, на мнения психиатров.

Чувствуете тонкость материи и множественность дальнейших вариантов? Принудчики — меченые, отдельная каста, им надо завоевывать ходатайство лечащего врача перед судом об освобождении от лечения. Как-то показывать себя с лучшей стороны. Податливый материал. Или материал, который хотят сделать податливым. Чтобы что? Платили, были активом в психушке, работали там за троих? Разумеется, если в деле есть политика, контроль спецорганов, то судьбу принудчика будут решать иначе. И в других учреждениях. Но хватало и хватает всей этой мелочи — типа Даши.

Самый знаменитый принудчик — Макмерфи из «Пролетая над гнездом кукушки». И если будет кино, без оммажа Кизи и Форману никак, Даша — девичий вариант Макмерфи (Николсона).

Как потрясает Макмерфи, когда тот парень в бассейне приоткрывает ему бездну: «Тебя приговорили к тюрьме, и ты знаешь, когда тебя выпустят на волю». — «А если тебя поместили? На принудительное лечение?» Макмерфи ждет ответа, а его — нет. Потом уже парень скажет: «Меня забрали за пьяное хулиганство, и я тут 8 лет и 8 месяцев»…

Даша перечисляет станции своего пятилетнего трипа: аминазин, галоперидол, циклодол, трифтазин. Как орала во сне и билась в судорогах — думали, у нее эпилепсия открылась. Как выплевывала и копила таблетки: когда ей вколют очередной укол (за мат, например, или за драку), она не будет ходить и унижаться перед санитарками, она достанет скопленное и выпьет — чтобы не сковывало тело, не корежило. Интернатовские (из Березовки) пацаны еще в дурке в Атаманово на витаминках научили, как прятать их в себе, в горле. Выпивать воду, открывать рот, показывая, что в нем ничего. И потом возвращать наружу.

Даша уверенно говорит, что ее, как и прочих принудчиков, обязал работать в психбольнице суд — «чтобы исправить характеристику, показать врачу, что ты чего-то достоин». Не думаю, что суд могло занимать, будет ли Даша трудиться в дурке. Не думаю, что судья втолковывал Даше прелести труда. Показательна лишь уверенность Даши.

И если вспоминать предыдущие поколения принудчиков, если вспомнить индейца Швабру Бромдена, как он бесконечно мыл полы в коридорах, — так в дурке и сейчас. Наверно, самые чистые полы там, космически чистые.

Вождь Швабра не верил, что человек в безопасности, «пока способен смеяться». Система от насмешек не рушится, и казалось бы — что ей?

Тем более если у человека подходящий диагноз, пусть он и не предусматривает лечения.

Представьте: кончается детство, у тебя нет никого родных. Никого. Тебя выпускают в чужой тебе мир. И немедленно запирают в дурдом. Возможно, до скончания века.

3.

Из СИЗО — в Поймо-Тины. Подходящее имя для этого странного, хтонического поселка. В нем психиатрическая больница — селообразующее предприятие. Обрабатывающая фабрика. Перерабатывает человеческий материал, суживает. Хорошо, пусть регулирует, чинит, правит, перебирает.

Вставляет в рамки. Приводит в соответствие. Чему? Вот всему этому, что вокруг нас, в чем мы сейчас все живем.

Одноэтажные бараки. В них сырье, заготовки, полуфабрикаты.

Первое, что Даша упоминает, доходя в рассказах до Поймо-Тин: «Просыпаешься, рядом с тобой — труп».

Ну так чего: люди смертны, кто-то из нас всегда умирает. Но ей 18.

Или вот Люда. Ее мозг вообще не соображает, при этом она великолепно поет песни и читает стихи. К ней подсаживаешься: «Люда, спой песенку». Как с ребенком. Даша не понимает, почему над Людой смеются санитарки. А потом бьют — когда Люда становится агрессивной (сидит и орет, может в коридоре кого-нибудь за волосы схватить): заводят толпой в туалет, бросают на пол и бьют, далее на вязки, на уколы. «Ты же знаешь, она больной человек, — говорит Даша. — Это не лечится. Только таблетками можно временно заглушить эту боль. Она была готова всех убить, когда у нее начинались женские дни… И вот картины избиений беспомощных людей. Бабушек даже. Я это не смогла вывозить. Хотела убежать и не видеть, что там творится. Это очень страшно — смотреть на это и не мочь ничего сделать. И тебе затыкают постоянно рот. Угрюмова, говорили, не ты первая, не ты последняя. Ну и девочки то же говорили: не выеживайся перед ними, не надо свои права тут качать, пойми, это их система, она так работает, так устроена, себе только хуже делаешь… Страшная картина. Но каждому свое. Каждый жизнь проживает как может».

Даша продумывает план не день за днем — ночь за ночью, представляя, в какую сторону побежит и что дальше. Ей ведь бежать некуда, и никто ее не ждет — вот в чем штука.

Принудчиков выводят чистить снег. Надо только выбрать подходящую смену, верный момент.

Первые недели ни с кем в «терапевтической общине» Даша не разговаривает. Она всегда так в новом месте: прежде анализирует обстановку. Например: «Какая хорошая санитарка». Этот такой, тот другой. Старается запоминать всё и всех. Первой не начнет общение, думает: если девчонки захотят, сами подойдут.

И вот осваивается, понимает, как система работает. Какие таблетки хорошие, какие плохие. Почему этот врач плохой, а тот хороший. Почему больные отдают пенсии (по инвалидности) санитаркам, а те потом сигареты и чай им суют: причины в доброте, абсолютном одиночестве и абсолютном же отсутствии веры в себя, такой вывод делает Даша. А еще — в желании, чтобы хоть кто-то о них заботился, пусть даже это выглядит так, что тебя обирают.

И однажды ранним утром Даша идет в побег: их в начале шестого часа (вообще подъем в семь) выводят бороться со снегом, она бросает лопату, перелезает через забор и убегает на трассу. Холод, тьма, рядом тайга. Даша бежит одна. Потом уже не бежит — идет. Она привыкла надеяться только на себя и на себя лишь рассчитывать. «Вдруг напарница бы сломала ногу, еще ее тащить. В фильмах так бывает. Бомба взрывается или там растяжка, и герой напарника тащит. В фильме «Сволочи» так было. Клевый фильм. Глубокий… У них не было ни имени, ни знаний. Клички. Просто сволочи. А эти два пацана все равно выжили. Потом постарели. Один герой ждал другого. Каждый год, 9 мая. И дождался, встретились».

Ангелы милосердия догонят, когда начнет светать. «Я не старалась куда-то бежать, я просто тихонько шла», — повторяет Даша к тому, что не могла смотреть на происходящее, и это единственный мотив. Сюда ее отправил суд на «общий тип» — это мягкий режим (градация как в тюрьмах и колониях). Побегом она принудит систему режим ей ужесточить. «Я придумала сделать побег, чтобы меня перевели в другую больницу. Я не пожалела об этом нисколько».

И вот Даша идет по трассе, поднимает руку, никто не останавливается. И вдруг тормозят сразу две машины, выбегает санитарка, хватает ее за капюшон: «Ну-ка иди сюда! Зачем сбежала?» — «Так надо».

Из-за побега она теперь не просто принудчица, а особо опасная. Когда ее возвращают в больницу, просится на беседу к врачу — сказать о переводе, но врача нет, ведут сразу на укол. И дальше две недели из памяти стерты. Что именно кололи — не знает. Помнит, что вроде ей ставили в это время по два укола. 

С исколотых ягодиц переместились на бедра, потом еще долго не могла ни сидеть, ни лежать, ну так на ее массу тела, считает Даша (птицы лесные больше весят), это было слишком много. «Очень много для меня, я враскорячку ходила… Если ты покрупнее, тебе, может, и ничего. А такой худой, что: один укол, и ты овощ».

Ну вот, а потом новый суд (тот, что каждые полгода — продлевать или снимать принудиловку), перед судом — комиссия. И еще до этого Даша ждет, когда придет врач, напрашивается к нему. И наконец: «Послушайте, у меня же косяк. Побег. Жесткий косяк. Вы меня уже обязаны на «строгач» увезти в Ачинск. Почему вы этого не делаете? Вы хотите, чтобы ко мне здесь и дальше санитарки плохо относились? Я не готова терпеть то, что творится здесь. Не могу видеть это и чувствовать. Суд придет, я им то же самое скажу!»

Это, конечно, лишь легенды и предания Красноярского края, однако люди, в т.ч. Угрюмова, берут во внимание именно их, народную градацию психбольниц: из Поймо-Тин освободиться нереально, будешь гнить лет 10–15–20, а из Овсянки, имея в анамнезе то же преступление, уйдешь за 5–6 лет, а то и за год. Про Ачинскую больницу, куда теперь путь Даши, говорили разное, негатива мало (но рейтинги подвижные, позже, после Даши, там порядки ужесточились).

Еще одна характерная местная легенда. За 500–700 тыс. (со скопившихся пенсий по инвалидности) больные без родственников, обреченные на пожизненное содержание, могут найти людей со стороны, которые их оттуда забирают. Так они оказываются на свободе и могут идти, куда хотят.

Даша найдет реальных. Но это потом.

Как говорили в одном страшноватом фильме: мир, в котором вы хотите исправить ошибки, отличается от того мира, в котором вы их совершили; это про Дашу. И про санитарок — в их мире они правы: они Даше доверяли, теперь им влетит. Она нарушила, как Макмерфи, «плавность работы в отделении; а я ведь говорю, если что-то нарушает плавность, старшая сестра выходит из себя».

«Санитарки меня готовы были морально убить. И копили обиду. Я не понимаю таких людей, которые могут настолько ненавидеть человека… Как можно быть такими, чтобы так с людьми обращаться? Им нужно было не такую работу себе выбирать. «Сиди в одной ночнушке на кровати. Ты наказана». Спать нельзя, только ночью и в сончас. Режим. На батарею или кушетку облокачивались. Под таблетками очень спать хочется. Было очень тяжело. Пили кофе, чтобы таблетки не действовали. Ну это из удовольствий — чай и кофе. Только это и было. А курение — нас сразу в надзорку запирали… Помню, бабушку привезли. Она должна была лежать. И молодая врач разрешила ей курить в палате.

Как-то раз привезли еще одну принудчицу, в возрасте. Она на вокзале с охранником подралась. Был банный день, ее заводит конвой. «Раздевайся, мойся». А она буйная была, на взводе. Набрала воду и вылила этот таз на больных. Потом начала на санитарку кидаться, за волосы ее хватать. Мы все стояли и смотрели. Санитарки нас упрекнули: «Вы что стоите? Раньше нас девочки защищали. Вам вообще все равно, что нас бьют!»

Говорили, что раньше принудчики как шестерки за ними бегали. Я думаю: «Я вам должна помогать? Вы сами на это подписались». Они такие странные были. Не могу представить, как они дома себя ведут. Та буйная в бане одежду больничную отказывалась надевать. Ее — на вязки. Отвели в отделение, простыни намочили в ледяной воде (а там она такая, особенно студеная) и накрыли ее. А зима. Отделение старое, холодное. У нее то ли цистит, то ли еще что-то…

Привозили из интернатов периодически. Тех, от кого устали, неугомонных. Их закалывали прямо (уколами). Одна с диабетом уже только ползала по полу, есть не могла, ее за волосы тягают: на укол! А у нее лицо красное как помидор, ей плохо, задыхается, ну тут уж все набежали: несите ей чай».

…Без этого вопроса не мог обойтись, и Даша храбрится, практически повторяя фразы Макмерфи (книгу меж тем эту не читала, фильм не смотрела): 

У меня план был. Три санитарки, одна медсестра. Мы захватим, телефоны отожмем. Вот и все. Что они против толпы. Мне терять нечего было на тот момент… Люди боятся. Многие».

Ну да, ненормальные же.

4.

В Ачинске, говорит, «сильно не косячила». Отделение — огромное. И она так же сперва молчит, наблюдает. Молодой доктор Андрей Николаевич ей кажется замечательным. Справедливый, держащий слово, обходительный с пациентами, она удивлена, что вот здесь могут быть такие люди. «Мы возле двери всё выжидали, когда же к нам он придет, чтобы расспросить его обо всем — про комиссию, про окончание лечения. Я в других больницах таких врачей не видела. Если тебе плохо, он всегда назначит лечение. Или наоборот: помню, чуть не потеряла сознание, и он резко отменил все лекарства… Я его обожала».

Даша, чтобы привлечь его внимание, начинает работать. Массаж больным, потом и санитаркам. Но выстреливает оригами, становится бизнесом: два лебедя на свадьбу ей приносят полторы тысячи. И новые заказы. Уже не только поделки в детсад. Она даже не успевает, санитарки разрешают ей работать до двух, до трех ночи. И с самого утра — снова. «У меня был стимул оригами заниматься: я хотела приучить себя утром рано вставать, даже под таблетками. Я же еще там работала, пыталась брать на себя эту ответственность: я вот сейчас утром встану, помогу санитаркам с бабушками и полы помыть помогу. Мне говорили: мы тебя ждем, надеемся, что ты не проспишь. И снег чистила. Я два года пробыла в Ачинске. Пыталась в себе ответственность развить. Думала: скоро я поеду в Овсянку, а там уже на волю. По ночам размышляла, что вот выйду, представляла, как иду в магазин, как устраиваюсь на работу».

…5 августа 2019 года. И в начале, и в конце чуть не любой большой российской катастрофы это непременная сцена — идиллические рыбаки с удочками, вот и сейчас они здесь, на берегах Чулыма, однако их немного: время не для клева (полшестого вечера), жара (31 градус) не спадает. Больше тех, кто попусту загорает и купается, бестревожно. Раздается то ли мощный взрыв, то ли раскаты грома; все оборачиваются к солнцу, смотрят, с южной стороны в небе поднимается гигантский гриб.

За полчаса до катастрофы Дашу вызывают в процедурную. Даше в этот день исполняется 21 год. Она уже знает: в день рождения ей назначили укол. Расстроена, она боится уколов, не хочет и не может к ним за все эти годы привыкнуть. «За что? Я же себя хорошо веду!» Ей говорят: так положено всем принудчикам перед выпиской. Да, она надеется выйти.

Но теперь она слышит, что именно ей будут вкалывать. Рассказывая об этом пять лет спустя, она не называет нейролептик. Впечатление, что боится уже одних звуков, складывающихся в то имя. Не боится, неправильное слово, просто тяжело от воспоминания, неподъемный груз. Чтобы она назвала препарат, требуются дополнительные вопросы. Это «Модитен Депо» (длительная поддерживающая терапия при шизофрении). В психушках и тюрьмах его называют «Мадам Депо». Имя обращения пациентов в шелк, имя их мук.

Психолог Щербаков, расспрашивавший Дашу сам, а потом присутствовавший и при наших разговорах, в итоге скажет: «В это сложно поверить, но, похоже, вкалывали его». Эксперт в тюремной медицине, работающий там и сейчас, чье имя не называю, также косвенно подтвердит реальность такого лечения.

«Ну и описываемая симптоматика походит, — скажет Щербаков, вспомнив, как виделся с Дашей в октябре 2021-го, когда приезжал в Канск на суд давать заключение по Никите Уварову. — Сидим на автовокзале, у нее ноги ходуном ходят, в хаотичном порядке подпрыгивают, двигаются. Ну слегка, но заметно — то одна, то другая. Речь — скандирующая, речитатив. Как будто не человек говорит, а кто-то в нем… Это оно. Это долгосрочные последствия… Нередко так шизофрению у нас лечат. 

Мне рассказывали, как в сибирских колониях люди после этих инъекций превращались в «топтунов»: «Все время хотелось ходить, но не мог, очень хотелось спать, но сутками не спалось, не мог стоять на месте, топтался, ни одной мысли, не мог долго лежать в постели, не знал, что делать»; «Полгода в одну точку смотрел, ходил сам по себе короткими шажками». Топтание, неусидчивость — последствия такого лечения, хотя прежде это называли «симптомами болезни диссидента». Вот и Даша, значит.

Она описывает именно «Мадам Депо»: «Ампула, в ней раствор масла, как подсолнечное. Очень болючий, когда его вводят, немеет нога. Ну там 15 минут точно можно посидеть или полежать на кушетке, чтобы отойти после его введения. Потом передышка, но они — столько лет работают — знают, что тебе станет плохо. Они знают, что челюсти сведет так, будто зубы сейчас вылетят, что дышать не сможешь, слюни не сможешь глотать. Скованность. Корежит тебя всю. Ты не владеешь своим телом. Все нервы натянуты. Это такая боль. Особенно зубы больно. И ты с этим ничего не можешь поделать. Глаза сами закрываются, ты их открыть не можешь… И они знают, что вот когда челюсть наперекосяк, слюни потекут, девочки позовут к Угрюмовой. И они еще укольчик поставят. Тебе станет хорошо. Но ты спать больше не сможешь: как дебил, туда-сюда, туда-сюда, искать себе место и не находить».

Она не знает, зачем ей вкалывают это, в интернете нашла, что препарат — от шизофрении. А она при чем? А те, кто попал сюда «просто по глупости» (это Дашина оценка, и она в ней уверена, она же с этими людьми постоянно рядом) при чем? От глупости же не лечат, но если вдруг начали, то почему с этих несчастных? Ставят тут, похоже, всем, вне зависимости от диагноза, ответ один: «положено по правилам». Вот и сейчас на ее возмущение ей отвечают: «Назначили, и всё. Не нужны лишние разговоры».

И глаза потухают, она слишком хорошо представляет, что будет дальше.

«А есть еще медсестры, которые его быстро ставят. Прямо орать хочется». Но заорала не она — что-то вовне разодрало воздух. Салют?

Потом Даша не могла не сказать, что это ей на днюху. А тогда, сразу после укола, она еще не знает, что происходит за стенами больницы, и она обижается на весь белый свет (безнадежно, искренне и ненадолго), решает больше не помогать тут никому. Потом ужин. Потом все идут гулять и смотреть фейерверки. Она остается в отделении — помогать (да, обида уже уходит).

Но разрывы всё громче, и санитарки побежали: «Все по палатам! Будет считалка, чтобы все на месте были!» (У Кизи начинается со считалки: «…Кто из дому, кто в дом, кто над кукушкиным гнездом».) За окном темнеет, начинается мелкий дождь. В интернете появляются новости о канонаде, медсестры рассказывают, что это за салют. Закрывают все окна, двери. Когда одна санитарка подходит захлопнуть окно, как раз накатывает взрывная волна, и окно резко распахивается на нее, летит, а другая санитарка почти кричит: «Не закрывай! Мы сейчас будем как в консервной банке, конец нам придет!»

Все работники — в телефонах, переживаниях за оставленные дома, детей. Часов в восемь вечера громкоговорители объявляют: «Эвакуация!» Называют районы Ачинска и пригороды, которые по порядку будут вывозить. Дурдом собирает вещи. Взрывы раздаются то чаще, посекундно, то реже, после 20.20 мощные раскаты утихают, около 21.30 вновь сильнейший взрыв, потом еще. Дымы и зарево. Дурдом не спит до шести утра, ждет автобуса. Бабушек переодевают в памперсы. Все собираются у выхода, ждут. Объявляют отбой. Поднимаются по местам. Взрывы продолжаются. И так всю ночь.

Это не война, лишь напоминание: она всегда ближе, чем кажется. Южнее, в 10 километрах по прямой, близ деревни Каменка, в тот день вспыхивает пожар на складе пороховых зарядов к артиллерийским снарядам. Детонация временно прекращается только к утру 6 августа (позже возобновится). Это были весьма обширные по территории и богатые по внутреннему содержанию арсеналы Центра материально-технического обеспечения Центрального военного округа. Серийные взрывы пошли, впрочем, на тот момент только с двух площадок армейской базы, там находилось 40 тысяч снарядов калибра 125 мм и 152 мм.

Которых через три года не хватит.

Незадолго до того в этих циклопических арсеналах принимали присягу (с участием попов РПЦ) молодые солдаты. Что с ними? В официальном аккаунте Минобороны «ВКонтакте» идет прямая трансляция танкового биатлона с подмосковного полигона Алабино. Ни слова о Каменке и Ачинске. Так где дурдом, где его границы? Вскоре сотовая связь ложится, как и сайт мэрии Ачинска.

Укол действует не сразу, мышцы начнет сводить позже, и Даша, пока ее не корежит, смеется. Порхает, смеется и говорит испуганной девчонке: «Ты чего паникуешь? Прокатимся, покурим по дороге, кофеек купим. Клево же!» Даша уже четко знает за собой: когда рядом кто-то паникует, она будет над этим прикалываться, возможно, всем станет полегче и ей тоже, она говорит об этом так: «быть на позитиве». Даша видит, как старшая медсестра собирает больным и персоналу в дорогу сухой паек, просит лапши. Даша и их подбадривает, медсестер: «Прокатимся с ветерком! Плохо ли?»

В это время в Красноярске поднимают медиков, директора школ и техникумов готовятся к приему беженцев (электрички с эвакуированными придут к утру), движение же по той ветке Транссиба, что отходит на юг от Ачинска (на Абакан), останавливают, перекрывают и параллельную автомобильную трассу, воздушное пространство закрывают на всех эшелонах в радиусе 30 километров. А эвакуацию народа объявляют в радиусе вдвое меньшем, иначе надо вывозить весь Ачинск. Пока эвакуируют детский лагерь «Сокол» и жителей трех деревень, ближних к Каменке, ачинцы, у кого есть возможность, бегут сами, и выезды из города закупоривает пробками, на заправках кончается бензин. Люди едут по встречке, по обочинам. На вымостках, по кромке, на всех ответвлениях с трассы, прямо в поле многие и заночуют.

Мимо них — костры в серых полях, газовые плитки на обочинах — скоро повезут сирот Ачинского детдома, пациентов реабилитационного центра. И психов. Везут в Красноярск и Большой Улуй, а психических — дальше всех, за полтысячи верст, в Поймо-Тины. Те самые. Как специально — и фейерверк на день рождения, и поездка — через Канск, мимо всех тех улиц и домов, мимо людей, которые помогали сложить ей судьбу…

Принудчики едут в отдельном автобусе. Даша на выезде из Ачинска неумолчно болтает. «Угрюмова, закрой рот!» А она не закрывает, она веселит всех, про себя ведя отсчет времени от поставленного укола, она знает, что скоро ее скует, свяжет, схватит параличом, скоро она оцепенеет, это как если бы жертвы горгоны Медузы или жена Лота заранее знали, что с ними станется. Да, Лотова жена тут больше подходит, она оглядывается на оставляемый позади, разрушаемый небесным огнем нечестивый город, правда, ни мужа, ни даже жениха — не положено ей.

Лотова жена без Лота, без праведного, а они же всегда таковы и за счет тех, кто рядом с ними. Лотова жена без надежды на слезы по ней, хоть чьи-то, пусть не праведные.

А что мне терять, думает Даша. Скоро остолбенею, окаменею, слюни потекут. Она не знает, что с ней будет и что она будет делать, она знает, как было до этого, и она хочет оттянуть, хотя бы наговориться успеть.

«Вот мы Канск проезжаем. Тут моя опекунша жила». — «Угрюмова, заткнись!»

В автобусе нечем дышать, жара, Даша чувствует, что сейчас потеряет сознание; водитель бы не потерял. Она говорит, что он едет не туда, что она тут все дороги знает. Она говорит это ему, всем. И сопровождающим их, кто не дает останавливаться, чтоб быстрее, быстрее. «Вы что из нас дураков делаете? Сидите такие все умные!» Водитель — двенадцатый час в пути — в панике, чуть в машину не врезается. Даша обращается к подруге Саше: «Ты же здесь была тоже, скажи, что он не туда едет!»

Вырулили все-таки, нашли дорогу. Поймо-Тины, вот они.

Дашу там помнят хорошо, и ее встречают, как она помнит, с ходу уколом галоперидола, два кубика. Впрочем, колют не ей одной, всем, кто бунтует. Эвакуированным показывают комнату, стелют матрасы, а одна из них, Юля, говорит санитарке: «Врача вызови. Нам нужно помыться и покурить. Двенадцать часов в дороге, ничего не ели». Юля ничего не боялась, у нее аллергия на уколы, и ей их в Ачинске не ставили. Но в Поймо-Тинах свои порядки, и ей вкололи. Покурили в форточку.

Ночью Дашу сковывает, она мучается, челюсть страшно болит, от слюней вся подушка мокрая, простыня, Юля обмахивает ее одеялом: «Даш, держись!» Просит позвать Угрюмовой врача, в ответ: «Она не заслужила». Здесь помнят ее побег. Даша весь следующий день ничего не ест, на ночь ей ставят новый укол — вроде как для сна, но она в три ночи ходит по матрасу, энергия из нее так и прет, хочется бегать. Отсюда, однако, она уже сбегала, и что?

Утром приезжают ачинские санитарки, Даша бросается обниматься, радость безмерная, «вы наши родные!».

В Ачинске и пригородах меж тем власти разрешают вернуться в дома. Знаете, как возвращенцы отмечают окончание режима ЧС? Запуском фейерверков и салютом.

Психи тоже возвращаются.

5.

В банный день привозят новенькую — на коляске неходячую пожилую Галю, в ней килограммов сто, сильнейшая депрессия и боль в ногах. Раньше Галя здесь работала медсестрой, таблетки раскладывала, а теперь вернулась пациентом. Санитарка говорит Даше: «Ты хорошо массаж умеешь делать, давай ты за нее отвечать будешь?» И Даша начинает ходить к Гале. Договаривается есть с ней в палате. Общается короткими фразами: кажется, что так Галя быстрей поймет, что ей можно доверять. Галя все время плачет.

Она не может ходить, значит, ничего не может. И считает себя обузой для мужа. Тот пьет. Даша сочувствует Гале, но не понимает. И вообще-то ее всё это бесит. Она уходит к себе, хочет прилечь, а ей: тебя Галя зовет. Санитарки в два часа ночи будят — сводить Галю в туалет. Или ноги ей намазать. У Гали ноги сильно болели по ночам.

Беспомощной Гале психушка не фабрика — приют. Бывает и так. А Даша не высыпается, уже жалеет, что согласилась: «Почему должна за нее отвечать? Я обычная больная, я на таблетках, на принудке. Не буду работать!» Такая злость. Санитарки: «На этом этапе она смогла тебе довериться и открыться, рассказать о своих проблемах». И Даша снова идет к Гале, та снова про мужа, про то, как она жила, как работала. И — в плач. Как про мужа — слезы моментально. Даша отвлекает ее; Галя сильно хотела курить, и Даша делает ей сигареты из бумаги, раскрашивает фильтр оранжевым, вместо табака вата. Курить запрещают, так хоть сымитировать. И все палаты принудчиков повторяют за ними. Слышно: «На перекур!», «Девчонки, пора курить!» И толпа стоит с этими бумажными сигаретками! И санитарки подыгрывают: «Разошлись! Хватит курить. Надымили тут!»

Даша хочет, чтобы Галя пошла. И однажды случается: «Даша, я хочу ходить научиться. Давай попробуем?»

Вскоре врач вызывает Галю на беседу. Даша ее везет, и Галя после этого разговора радостная: врач пообещал выписать. Все удивлены, что Галя перестала плакать и захотела домой.

Даша знала все таблетки Гали, брала у нее кровь из пальца на сахар. У Гали сахарный диабет. Даша знала всех больных, у кого какие болезни, кто в какой палате спит. Писала списки, помогая сестрам. Обновляла с появлением новичков. «Так время быстрей идет, когда ты занята. И нужна кому-то. Я там мыла полы, делала генеральную уборку. Все удивлялись. Другие девочки мыли полы как попало — за чай, за кофе».

Потом пандемия. Несколько санитарок умирают от коронавируса. С объявлением карантина принудчикам запрещают работать, мыть полы, контактировать с другими больными. Все сидят по палатам. Даша придумывает, как помочь санитаркам в генеральной уборке: надеть белый халат, маску и платок — чтоб по камерам не вычислили. И вперед. Как там, у Кизи: «Оглядитесь, девочки, правда, светло, правда, чисто?»

Ей говорили: «Оставайся еще на полгода». Ей говорили: «Ну или выходи и устраивайся санитаркой».

Да, вот так: из Поймо-Тин Даша бежала, а в Ачинск потом, уже с воли, на скопившиеся 200 тысяч пенсии вернулась. Правда, не в сам желтый дом, а к его людям: к Гале, к санитаркам. Тем, с кем делилась своими историями, кому говорила: «Почему вы не моя мама?» Со многими так и общается в соцсетях, все они однокамерники, была у них дома в гостях, но персоналу запрещают внебольничное общение с больными, поэтому «из друзей удаляют, а переписываться и так можно, только чтоб врач не знал».

А доктора Андрея Николаевича уволили.

Говорят, теперь принудчиков вовсе не выпускают, «и лучше туда не заезжать».

Даша благодарна всем тем медсестрам и санитаркам. Они дали ей советы, что работают. Дали ей понять, что она может помогать людям. Даже тем, кто в сильнейшей депрессии (как Галя). Помогли стать ответственной (так это формулирует сама Даша) и дали ей «карьерный» толчок: она думала об этом в дурке по ночам, и всё сбылось: от малого к большому — когда вышла, начинала работать уборщицей, потом дворником. И вот уже кассир в одном из лучших магазинов Красноярска. И вот она уже приходит в прокуратуру и пишет заявление на получение квартиры в Красноярске. Судится — и вот ключи.

Но до этого ей еще предстоит ответить за «ложный донос». Даше говорят: ты не волнуйся так, просто закроют дело, и всё. 

Судья Сухотин напишет в решении, что, по заключению повторной амбулаторной судебно-психиатрической экспертизы от 30.11.2021, Угрюмова страдает все тем же — повторены диагнозы. А в конце: «…в настоящее время по своему психическому состоянию Угрюмова не представляет общественной опасности, так как прошла принудительное лечение […] выписана 15.07.2021г., учитывая ее поведение после выписки, оснований для применения в отношении нее принудительных мер медицинского характера не имеется». Уголовное дело — прекратить.

6.

Спустя год, осенью 2022-го, Даша работает в канцелярском магазине «Канцлер» в Канске. Решает искать тетю и двоюродного брата. Что они есть, знала с детства, с интерната, они записаны в «дневнике наблюдения» (там вся информация о детдомовцах); на одном из уроков они писали письма родне, сами ходили на почту их отправлять, Даша тогда писала тете.

И еще она всегда чувствовала: у нее должна быть сестра. Но в документах о ней — ничего.

Мать Татьяна умерла в 38 лет, в 2004 году, Даше тогда было 6. Почему мать от нее отказалась? Девочка недоношенная. Мать пила. И — не вырастить было, денег не хватало (тогда, в августе 98-го, меньше, чем через две недели, грянет дефолт). Никому она не нужна была тогда. А сейчас?

Даша заходит на сайт программы «Жди меня» (в больнице они ее смотрели, и Даша думала: «Как я хочу на эту программу попасть!»), регистрируется, подает заявку. И проверяет, набирая «Угрюмова Дарья» в строке поиска, не ищет ли кто ее. Высвечиваются три заявки. Первая — не то. Во второй, отправленной на сайт в 2017-м (Даша тогда попадает в психушку), — история с фото девушки, которая, судя по всем фактам, вполне могла бы быть сестрой. Зовут ее при этом так же — Дарья Угрюмова.

Всю ночь Даша пишет свою историю: возможно, вы ищете меня.

Из программы отзываются, проверяют факты, снимают ее в Канске, потом она летит в Москву. В телестудии перед выходом на камеры Даша видит на экране сестру — она вышла со своей историей первая. «Я боялась, что она меня не признает. Она выглядела такой… москвичкой. Думала, зачем я ей… Выхожу в студию, мне говорят: «Беги, обнимай сестру!» Как можно обнять чужого человека? Сначала же надо познакомиться. Правда, ведущая потом меня обняла. Их я не стеснялась обнимать».

Потом, когда программу выложили в YouTube, под ней ожидаемо появились сотни комментариев. Ожидаемое: старшая не обняла младшую. Она не рада, увидев родственницу. Она ждала богатую и не из психушки.

Сестры обнялись. Но потом, не перед всеми. После съемок они, еще не веря происшедшему, долго разговаривали в кафе, в гостинице, гуляли, потом московская Даша (со своим женихом) забрали Дашу красноярскую к себе домой: «Утром встанем и пойдем гулять, я тебе Москву покажу». — «Не боитесь? Я в психушке лежала».

У них одинаковый документ, доказывающий их родство, — свидетельство о смерти матери. Данные о тете и брате у них тоже идентичные. Они — сестры.

Скажем, с сестрами Булавиными из толстовского «Хождения по мукам» у сестер Угрюмовых ничего общего (кроме не сильно изменившегося фона для их судеб), но показательно, какими лицами, типами, характерами прошлый век в России открывался и какими завершился. До своих 11 лет старшая Даша жила в Норильске с матерью — пока та не умерла. Потом детдом, куда ее немедля сдала тетя. Выросла, уехала в Москву, менеджер соцсетей, нашла отца под Пермью, но тот вскоре умер. Сводного брата нашла. И из детства смутно помнила слова тети: у тебя есть в Красноярске сестра. Подала заявку в «Жди меня», через пять лет ее позвали в студию, она рассказывала, что знает о сестре, не подозревая, что та за стеной и сейчас выйдет.

Потом младшая из Москвы улетает, каждый день они говорят по телефону, потом прилетает снова. Уже на два месяца. Просит старшую устроить ее на работу. Трудится продавцом-кассиром. Из магазина ее тоже не хотели отпускать, но Даша снова улетает в Красноярск.

Сейчас она получает, конечно, меньше (2400 за смену), чем получала бы за ту же работу в Москве, и цены тут выше московских, но город родной. И — квартиру же дали! В 17-этажном доме, она на 15-м, Енисей под окнами, зимой видно, как на Татышевом (острове) горит новогодняя городская елка. 

Даша обустраивается. Из Польши после «Жди меня» ее нашел перевод в 30 тыс. — с него сразу купила холодильник, стол, чайник. Диван отдала ей подруга Аня.

Бабушку (по отцу) нашла. Вернее, та ее.

С сестрой общаются. Но уже, конечно, не так, как в первые дни. Бывшая опекунша после «Жди меня» (хоть там ее фамилия и не звучала) подала заявление и на Дашу, и на саму программу, чувствуя себя оболганной. Даша ездила по этому поводу в Канск общаться с дознавателем, разбирательство на этот момент еще продолжается. И вот потом позвонила сестре, спросив: а если меня посадят?

Может, недопоняли друг друга две Даши, но вот что сейчас говорит младшая: «Я поняла: случись что, должна сама буду выкарабкиваться. Я сама все могу, и я понимаю, что только сама за себя в ответе. Тебя никто не должен спасать, и никто тебе не поможет, пока ты сам этого не захочешь. Тут нужно твое твердое решение, что ты хочешь жить и для чего тебе стоит жить».

7.

Все рассказчики ненадежны. Ведь все — люди. Со слабостями, с ошибками, в конце концов, мы все недообследованные (раз выстроили вот такой мир, в котором все оказались), результаты халатности или снисходительности психиатров. И для меня, когда пытаюсь распутать эту историю Даши, однажды она переворачивается. Уже знаю о краже телефона, но не верю, что пять лет психушки — из-за этого. Акта экспертизы на руках еще нет. И Гринкевич отрицает, что из-за нее.

Она говорит: а вы знаете о ее похождениях в Красноярске? Ее и ее молодого человека Сергея?

Светлана обижена на Дашу — это в нашем разговоре сквозит в каждом слове. «Даша врет». «Нож в спину». «И это после всего…». «Даша большая фантазерка — писали об этом в ее характеристиках». «Мамой называла, просилась обратно». «Семь кругов ада после ее 18-летия». «Так вот, о Сергее знаете? Не рассказывала? Ну может, специально, а может, не помнит, мозг так защищается, заблокировал…»

Светлана никаких подробностей не сообщает, отправляя к своему канскому адвокату. Сама Светлана уехала в Сочи. Из «традиционного бизнеса», как она называет свои сибирские занятия (еще называет «точечные продажи», компанию зарегистрировала в 1997-м, начинала с косметики, потом вся бытовая химия, автозапчасти, аптеки), ушла в «сферу недвижимости». Из ее интервью на YouTube явствует, что часть энергии отдает и сетевому маркетингу (фитопродукция, БАДы).

Интересы Светланы Гринкевич представляет адвокат Наталья Иванова. Она подтверждает претензии Гринкевич к Даше и телекомпании ВИД: и что, что ее фамилии не назвали? Ее все узнали, она испытывала страдания. Уклоняясь от конкретики (ссылаясь при этом на закон об адвокатуре) и на удивление ровно и неколебимо, адвокат Иванова выдерживает линию: девочка больна, ее словам цена невысока. Она страдает психическим заболеванием, она признана в Канске тогда невменяемой и продолжает ею оставаться. Да, продолжать ее держать в больнице смысла нет, она не представляет опасности для общества, но. Полное выздоровление невозможно, бывают улучшения.

И это заболевание, говорит Иванова, придает личности определенные черты. Любой личности — одни и те же черты. И это абсолютная правда, восклицает адвокат, хоть у детей, воспитывавшихся родителями, хоть у детдомовцев болезнь проявляется и одинаковыми поступками, и идентичным отсутствием критического отношения к этим поступкам, вообще к себе. Адвокат рассказывает, как работала со свидетелем с тем же психическим недугом, — как она «прямо увидела» эту «особенность»: совершенно искренни, им сложно не поверить, а если рассказать, как все было в реальности, будут считать, что вы наговариваете на них.

Девочка попала к Гринкевич сформировавшейся личностью, при этом больной, склонной к противоправным деяниям и отсутствием раскаяния — и это обусловлено ее болезнью. Даша же не раз привлекалась, но то ее по амнистии освобождали, то… Адвокат вдруг чуть не ударяется в конкретику, но быстро возвращается к абстракциям и обобщениям, и мне кажется, что конкретики особой или нет, или она ее не знает — откуда бы?

Бросок камнем в машину опекунши (ничем для Даши это не закончилось). Кража телефона. Пусть невольное, но участие с Сергеем в той страшной красноярской ночи. Тут у меня сплошные вопросы, но и от адвоката — никаких подробностей.

Надо понимать, подчеркивает она: Гринкевич не была участницей событий, а когда просила органы посвятить в происходящее с Дашей, получить ответы на закономерные вопросы, натыкалась на одно: «А вы кто?» — «Опекуншей была». — «Вот именно: были. Свободны».

Адвокат: не ее, Светланы, потребность в Даше была, а Дашина — в защите, рассказывала, как ей плохо живется, и просилась в семью. А Светлана ничего не знала ни о болезни, ни о пенсии, которая копится. Хотела защитить. Приехала к ней в училище, и опять это: «Вы ей кто?» Идите и оформите опеку, будем разговаривать. И — по кругу, уже о вине училища, ну да, опекали прежде они, и они отправляли в психушку… Светлане всегда было жалко детей. Даша отъедалась у нее, ей ни в чем не отказывали, как хвостик за ней всюду, всегда в ее машине. Даше это удобно. Эгоизм — тоже проявление психического недуга, полагает адвокат Иванова.

Светлана была очень успешным предпринимателем. Да, сложности с мужьями. Да, пожар — сгорело все, осталось то, что на них было надето, и было тяжело, и ведь все накануне школы, а до этого она справлялась со всеми трудностями. Из бизнеса пришлось забирать деньги, все купить для всех, заново собирая в школу, снять квартиру.

Ну, положим, «трудности» возникли задолго до того (см. решения судов в открытом доступе). И расписка в деле, о которой говорит адвокат (Дашиной рукой написано, что они потратили ее деньги вместе с Гринкевич), — на самом деле мало в чем убеждает, сама Даша утверждает, что это фальшивка. Допустим, она не помнит или врет. Но зачем вообще ее, Даши, сироты, деньги тратили, если Гринкевич не бедствовала? На деньги Даши обставляли-то ее дом, Светланы. Пусть это то, что сама Даша хотела. Зачем ее пенсию на это потратили?

На суде Гринкевич рассказывала, что они с Дашей купили «вещи, мебель, компьютерную технику и строительные материалы для ремонта ее комнаты у нее в доме», о том же — свидетели: «приобретены техника, мебель, одежда», «полки, два компьютерных стола, кресло и софа женщине и девушке», «стройматериалы и вещи». Компьютерный стол (два), полки какие-то — при чем здесь потребности Даши? Может, под них стоило подвести и стол обеденный, и продукты на него, и оплату электричества? Ну да, пользовалась же девочка…

Решение суда о ложном доносе — богато аргументировано, нечего сказать. Полно свидетелей. И отказной материал в отношении Светланы — толстый том. Адвокат: «Это все заболевание Даши». Да, все оно. Да.

Просто девочка не в себе была. Возможно, и сейчас.

Адвокат, по всему, верующая. Христианка. Говорит о Даше: зачем-то ей была дана такая судьба. Дескать, и ей пройти эти жизненные уроки, но и нам вместе с ней. В конце разговора догадка моя подтвердилась: следует рассказ про ее, адвоката Ивановой, газету «Путь к храму», 24 полосы. Человечность нуждается в поддержке, говорит. От обличений все устали, наелись, куда доброта пропала, вот та человечность, что Светлана являла, — об этом бы писать. «И как бы кто ни относился к Кадырову, в Чечне детдомов нет, сироты — в семьях».

«А Даша эгоистка, конечно, — говорит потом Щербаков. — Учитывая, например, сколько денег несколькими переводами в тюрьму перечислила недавно своему однокласснику Жене, которого не видела уже больше 10 лет… Проекцией это называют — когда в других видят свои негативные стороны».

Адвокат Иванова о том же говорила. Только другими словами. Мол, вы все меркантильные, поэтому и Гринкевич подозреваете в том же, а она по доброте своей страдает.

8.

Гринкевич сомневалась, расскажет ли что сама Даша, помнит ли она. Даша помнит. И когда о той умопомрачительной кровавой ночи, в которой Даша с Сергеем мечутся, начинает рассказывать сама — подробно, точно перед тобой листают жуткий комикс, — слышу голос Хардинга из «Над кукушкиным гнездом»: «Все мы тут кролики разных возрастов и категорий и скачем — прыг-скок — по стране Уолта Диснея». Еще это напоминает лихостью и тоской Бонни и Клайда — «мы лежим на облаках, а внизу бежит река». 

В общем, Даше уже 18, и она связалась с Сергеем. Родители у того пьют, младший брат в 18 лет накладывает на себя руки, Даша приходит на похороны, там драки и общая истерика. Сестра: я тоже тогда умру, зачем мне жить. Сергеем овладевает идея поиска виновных и мести. «У него крышу сорвало. Труп же увозили на вскрытие, а когда привезли, сказали не трогать, он как попало зашит. А Сергею пофиг, трогал его постоянно, чуть не вместе с ним ложился в гроб». Даша в эти же дни воюет с опекуншей, просит отдать ее, Даши, паспорт, ее, Даши, миллион, бьет по стеллажу в магазине — та вызывает охрану, везут в ментовку; потом Даша демонстративно кидает булыжник в машину Светланы — снова ментовка.

И вот в один из дней Даша сдает в ломбард свой телефон, на эти деньги они с Сергеем и убегают: уезжают в Красноярск, ночуют у подруги, но на следующий вечер приходится уходить, денег нет, и Даша предлагает ехать в Черемушки (где ее интернат). Там можно попрошайничать, «я там выросла, всё и всех знаю, все закоулки».

В Черемах Сергей отходит в сторону, а Дашу нельзя не пожалеть, и прохожие ей дают денег, покупают сосиску в тесте, газировку, сигареты, «а один пьяный — они все добрые — прицепился: может, тебе еще чего купить? Про себя рассказывает, как у него все хорошо, отмечает». Вскоре Даша встречает еще Степу, друга по интернату, и этот мужик уже поит пивом Сергея и Степу, потом зовет всех к себе домой, а в три ночи парни разбивают о его голову пустые бутылки, заливают всю квартиру кровью, выносят телик, «соньку-плейстейшен», пистолет-травмат, шарят у лежащего по карманам. Даша орет как резаная, но ей велят заткнуться.

Вещи — к Степе, дальше — машина. Из нее выходят два парня, в них направляют пистолет, те бегут, Степа и Сергей лезут в салон. Даша не знает, взяли ли они там что, но позже парни гоняются на этом автомобиле за ними по всем Черемам. «Я упала на землю, не шевелясь, пацаны дальше убежали. Машина фарами светит, я в землю вжимаюсь»… Сергей и Степа берут еще пива. Светает. Первого автобуса на остановке ждут двое. Парня бьют, у девушки сумку отбирают, шарятся в ней, выбрасывают.

Даша в ужасе от происходящего, но не может — пока рядом Сергей и Степан — пойти и сдаться. Степа уходит меж тем домой, на остановке появляется Людмила Ананьевна из интерната, воспитатель дошкольников, Даше стыдно своего вида: одежда вся в грязи. Но они обе рады встрече. Приходит автобус, Даша с Сергеем приезжают на вокзал, теперь надо на электричку до Канска. Даша обращается к первому встречному, тот дает им тысячу, они покупают билеты. И она говорит Сергею, что их найдут — там же вся квартира в их отпечатках. «Да не, если че, я убегу». Но куда ты убежишь от машин, когда одна гонит сзади, другая вылетает спереди: в Канске Даше рассказывает все, что произошло, опекунше, и идет в полицию. Она считает себя виноватой: это же она начала просить денег и думает, что это из-за нее мужик (что с ним? пришел в себя?) пригласил к себе всю компанию.

И вот снова Красноярск, допросы. В полиции, говорит Даша, с ней обращались очень хорошо. Всюду запускали первой, следственные действия не затягивали, сами менты бегали покупать ей еду, воду, потом обратный билет в Канск: разобрались с событиями той ночи быстро, ей обвинений не предъявляли.

Ей всегда везло на добрых людей.

В это сложно поверить. И благодарный этим добрым людям рассказчик кажется ненадежным.

…Психолог Щербаков как-то прерывает Дашу, вдруг спрашивая, чем бензин похож на молоко. Чем отличаются самолет и птица. Ну знаете, все эти вопросики таких специалистов.

Даша отвечает, как надо. «А чем отличается ложь от заблуждения? От ошибки?» С ходу сказать затрудняется. И это тоже надо бы иметь в виду. Только не подумайте, что Даша врала ему, мне, другим. Какая, в чем ей могла представляться выгода от лжи? Пусть мнимая? Из дурки вышла, работает, вполне благополучный член общества. 

Могла ли она заблуждаться, делая выводы, но преподносить это как истину? Возможно.

Щербаков отмечает, что вообще мало кто из детей с таким диагнозом на этот вопрос отвечает; на его памяти из соучеников Даши по коррекционной школе — только один.

Это, проходя этапы назначения министром обороны и выступая в Совете Федерации, Белоусов сказал — «ошибаться можно, врать нельзя», — рассчитывая на понимание, и услышал аплодисменты, не шквал, но все же. Так это «лучшие люди». Даже не города, а многих городов. А тут дети с официальным диагнозом.

Это, кстати, и к спору с опекуншей и предъявленным обвинением: статья — о заведомо ложном доносе. Лгун должен осознавать, что лжет.

…В МВД официально подтверждают: та ночь в Красноярске осталась для Даши без последствий.

О дальнейшей судьбе Сергея ей ни на один вопрос в органах не отвечали. Потом мельком видела его в психбольнице в Овсянке, в каком статусе его туда привозили — неизвестно, но ему и Степе дали большие тюремные сроки.

Ну и еще о переворачивающемся сюжете: скажите, не чудеса ли трезвости и рациональности, адаптированности к реалиям в том, как блажившая на все Черемы Даша справилась с собой, не лезла под руку парням, пошедшим в разнос, но далее тут же сдалась в полицию? В том, как она нашла себя и повела в психбольнице? Кто вообще тут более тронут: скажите, зачем Светлане (с пятью детьми, младшие еще совсем на тот момент маленькие, без официального мужа, с кучей финансовых проблем) была нужна Даша? Обычная человеческая жалость? Или ситуативное, временное помешательство — сейчас не о Даше, а именно что о Светлане, Даша-то в конкретных жизненных ситуациях мыслит очень трезво, ясно и правильно, чего там.

Они точно нашли друг друга, кто в ком больше нуждался, еще вопрос. Один из врачей, к кому обращался по поводу этой истории, вспомнил похожую пациентку, тоже на принудительном лечении, помещенном в дурку, которой через полгода там в истории болезни, не желая ее выпускать, записали: «проводит время в кругу слабоумных». И это не столько смешно, сколько — правда. Я не о чьих-то ментальных отклонениях, а о том, что разлито у нас в воздухе, когда взрослая деловая женщина для своего спасения берет эту тронутую девочку. Ну и, понятно, не могла не обжечься.

Адвокат Иванова поделилась и своим опытом воспитания детей, которых не хотели и от которых отказывались в роддоме: они вырастают, в частности, с претензиями ко всему миру. И этого не избежать. Видимо, еще в утробе они чувствуют эту неприязнь к себе.

Что же. Теперь Дашу, значит, вылечили. Ввели в колею. Отремонтировали. Подогнали под уровень.

Другими глазами на жизнь сейчас смотрит: «до этого всем верила». Не жалеет, что пять лет юности провела в психбольницах: «теперь знаю, как можно человеку помочь».

9.

Для «Жди меня» записали заранее и психолога Щербакова, и когда трясущаяся за кулисами Даша, боявшаяся выходить, увидела эти кадры, приободрилась. Он говорил, что работал с Дашей в интернате с 2008-го, с ее 10 лет: добрая, заботливая, отзывчивая. Выпустилась и уехала. В 2018-м вдруг звонок от нее из ачинской больницы. А когда вышла… Рассказывая, какой он ее увидел («отрывистая речь, навязчивые движения, сама не своя») и о том, почему она вообще оказалась в дурдоме, Щербаков не смог сдержать слез.

После той встречи Щербаков уже не будет ее терять из виду и подробно ее расспросит обо всем, напечатает три больших интервью с ней. Помимо чисто человеческих реакций («я же помню, как она щенят с котятами в интернат таскала и там прятала; потом периодически звонила из психбольниц, просила мало — гигиенические какие-то вещи, а я все гадал, как она там оказалась») в его заботах о Даше отчетлив профессиональный кураж, ну и общественный темперамент. «Никакой психотики или диссоциации никогда за ней не наблюдалось, поэтому вопросы к экспертизе канских спецов у меня очень серьезные. Не хочу, чтобы психиатров использовали в таких делах».

Щербаков уже несколько лет как покинул все госструктуры, но не взаимодействовать с ними, отстаивая интересы сирот (и общества), невозможно. Из диалога (первая реплика — его) про Дашу с одним из ведущих психиатров края:

— Могу прислать заключение, по которому мальчик 10 лет из детдома поехал в ПНИ (психоневрологический интернат). 49 баллов по Векслеру врачи на Курчатова (краевой психоневрологический диспансер) ему именно нарисовали: когда мы с коллегой смотрели его три года спустя, обнаружили не меньше 80 баллов. После приемной семьи он живет уже три года самостоятельно, никакой «умеренной УО» у него не было. В ПНИ на Садах в 2019–2020-х годах ваши же специалисты (государственные) таких детей нашли больше 40 — их обследовали и вывели обратно в детские дома, за эти годы в ПНИ вернулись только трое.

— Эти случаи были, есть и будут; раз в год главный детский внештатный психиатр осматривает детей в ПНИ и нескольких выводит в обычные детские дома.

— Могу предположить, что практике осмотра детей лично Е.А. Володенковой (главным детским психиатром края) всего пять лет, и началась она с круглого стола как раз по этому вопросу, который мы проводили тут с врачами из Московского НИИ психиатрии весной 2019 года. Через несколько дней после него Голикова (вице-премьер) инициировала проверку всех ПНИ страны, в результате прошло большое обследование на Садах, спасибо энтузиазму Е.А. Володенковой и тогдашнего директора ПНИ З.В. Бердниковой. Что творилось до этого, подумать страшно.

Впервые Щербаков, замечу, добился приезда в Красноярск комиссии Независимой психиатрической ассоциации России, специалистов Московского НИИ психиатрии еще в 2013-м — проверить права сирот при оказании им стационарной психиатрической помощи. Полномочий у комиссии — благодаря вниманию Владимира Лукина, тогда российского омбудсмена, — хватало. 

При определении уровня интеллекта стали опираться на стандарты мировой психодиагностики.

Понятно, времена изменились, психиатрию снова все чаще используют для решения непрофильных задач. Но ладно бы за этим стояли резоны государства, спецслужб — не оправдать, но понять можно. А если, спрашивает Щербаков, заказ исходит от криминала районного уровня? «Даша не ангел, да и не обязана им быть, речь, однако, не столько о ней, сколько о тенденции, о разводилове социально незащищенных людей. Это процветает много где».

Щербаков знает, о чем говорит. Сирот присваивают мошенники, а то и откровенные, всем известные бандиты. За сирот, их квартиры, пенсии, скопленные к 18-летию миллион–полтора–два — конкуренция. За Дашу, например, происходила чуть не схватка между претендентами на опеку — все-таки было бы конспирологическим перебором предполагать, что обувала местных сирот единая ОПГ с распределением ролей. Хотя Даша и называет четырех активных женщин, детально помнит и рассказывает об их образе жизни и бизнесе: контакты с люмпенами, их переселения и продажи их квартир, контроль за их пенсиями и пособиями. Ну серая такая зона, где не обойтись без регуляторов, и они появляются, и поначалу выглядит это даже как забота о сиротах или одиноких старухах.

Первой, до Светланы, была риелторша Юлия. Покупала Даше кроссовки, переводила деньги, строила совместные планы. Но проиграла. В декабре 2021-го Канск назовет Юлию «черной риелторшей»: вдруг выяснится, что та на протяжении многих лет обрабатывала алкоголиков и асоциальных типов, продавала их жилье, даже несмотря на то, что оно муниципальное. Через месяц после ее ареста завели дело на первого вице-мэра Канска Петра Иванца: дама платила ему, получая списки лиц, нуждающихся в улучшении жилищных условий. И сироты, по словам Щербакова, сейчас опознают в ней ту, что лишила их полученных квартир, — только они зачастую считают, что сами виноваты, сами сглупили, а потому справедливости не ищут.

Даше, в общем, было не миновать назначенного? Не одна опекунша — так другая, не та — так третья? Отлитая чугунная форма для течения судьбы.

Сирота Шестаков, обобранный бандитами и, судя по всему, взявший на себя их, чужие, трупы, — в тюрьме. Выпускник детдома Евдокимов, не хотевший отдавать квартиру, — убит. Сирота Костяков при до конца не выясненных, но, похоже, тех же трэшевых обстоятельствах, — в земле тоже. Список полнится регулярно. Десятки имен. И это только один регион.

Даша Угрюмова должна была сгинуть в психушке, но девушка пока судьбы сильней. Так, точно она избрана и действительно тронута. Тронута Господом.

И все будет как надо.

Красноярск