Лев умер. Писал о нем первый и последний раз в «Новой» четверть века назад: как Лев победил медведя, ну и немного о том, как он потом преодолевал память о поединке со зверем, тот ужас, когда понимаешь, что ты не в шаге от смерти, а уже встретился с ней. Завязка той истории — на Сахалине, Лёве Рязанову тогда 28 лет и 20 его жене, студентке биофака Дальневосточного госуниверситета, и занимались они в тайге поиском и отбором личинок водных насекомых. Под чутким руководством научной руководительницы, которой едва за 30. Летняя практика называется, «исследование продольного распространения бентоса в реке Белой». Молодость, все по плечу, все будет хорошо.

В июле в тайгу с ружьем не принято. У них и не было. Приехав на автобусе в село Сокол, зашли в хозмаг, где взгляд Льва остановился на туристическом топорике — ну такие несерьезные томагавки с резиновой ручкой — за пять рублей: «Наташ, давай куплю». Та отмахнулась. Вышли из лавки, а через сто метров остановилась: «Ладно, купи». Лев вернулся и наконец купил что-то своевременное и важное.

Ночевка на биостанции, далее километров 15 вверх по реке, поставили палатку. А Лев все точил топор — под смешки девушек. Весь следующий день брали пробы, ловили личинок. Вечерело.

Гризли камчатский, огромный самец-шестилетка, по всему выходило, их поджидал на лопуховой поляне (лопухи там выше двух метров, и вообще тайга первичная, первозданная), напал сразу, когда группа очутилась в зоне броска. Если без подробностей, то Лев ударил его топориком точно в темя. Лезвие вошло в мозжечок, и медведя начал разбивать паралич. Отказали задние конечности, но передними и пастью он еще терзал Лёву, уже беззащитного (топорик остался в темени зверя), раздробив руку, «оторвав» лопатку, прокусив бедро, щеку, губу, ухо и т.д. А потом отполз и еще до утра ревел. Это я про гризли. Ну и Лёва отползал, но не ревел — он такой.

И он не бросился с самого начала бежать (Рязанов, кстати, был чемпионом Приморья по бегу, пророчили легкоатлетическое будущее), ну а теперь не побежишь. Наташа пыталась вытащить окровавленного мужа на берег, и зверь продолжал тянуться ко Льву, отползал в реку и снова. В конце концов, гризли забрался обратно в изначальные заросли.

Уходили от его рева. Когда совсем стемнело, Лев сказал: «Идите за людьми, я останусь».

Он не знал, что уже совсем скоро на этот первозданный лес опустится абсолютная тьма, что девчонки просто не смогут дальше идти, что лишь ближе к рассвету, когда небо уже посереет, они выйдут на первых людей, их привезут на военный аэродром, что солдаты, которых они поведут в тайгу, никого не найдут, что поднимут, наконец, вертолет, но и он прилетит ни с чем. Так пройдет еще один день. И только ночью дойдет: думая, что выходят в верховья Белой, Лев и девушки пошли по ее притоку — Песчаной.

С рассветом солдаты с фельдшером Петром, ведомые Татьяной, научной руководительницей, наконец отправятся в нужном направлении. Теперь она узнаёт местность. Лёве нужно будет продержаться еще полдня.

Первую ночь — и до полудня — он провел на дереве, слушая рев медведя. Потом понял, что помощь запаздывает, добрался до русла реки — одна рука и одна нога работали. Упал в воду, и она понесла-поволокла его в нужном направлении. Он подгребал, помогал. Река была чистой, промывала раны и студила (потом, добравшись до палатки, залезет в спальник согреться, и они вновь откроются). Три километра он преодолевал полдня, по дороге выбираясь на берег и на минуты забываясь. Перед этим обязательно искал дерево, на которое мог бы забраться. Вечером был у палатки. Разжег костер, вскипятил чай. На следующий день его нашли.

В итоге — выходили. Вот запах с ним, дух медвежий, еще долго оставался, и Лев не знал, как избавиться от этого зловония — точно его голова по-прежнему в пасти зверя, и собаки не знали, как с Лёвой себя вести. И Наташа после пережитого — не знала.

Лёва улетел из Владивостока в Красноярск. Звали его мы нередко по отчеству: Лев Палыч. Большой, степенный весь из себя, в 90-е и начале нулевых ездил на «Волге» (ГАЗ-24). Выделялся основательностью, что ли. А больше ничем не выделялся.

Не звезда, не герой, о таких ни некрологи в газеты не пишут, ни тем более профайлы.

Все же собрал из дневников, черновиков, из памяти: это, конечно, не о нем одном, тут общая беда мужчин близкого возраста. Нет, это не водка. И, думаю, не Путин.

Начну с конца 1999-го. Это сознательный выбор. До того хоть было и интересней, главными и определяющими стали последние 25 лет.

***

05.11.1999. Тогда мы все еще были живы, здоровы и вместе.

На охоту в Козульку собрались вчетвером. В нейтральной полосе между природой и людьми, мчащимися по шоссе, иногда попадались погнутые указатели с названием деревень и тут же из серости выступали замерзшие человеческие фигурки. Пред ними на табуретках кедровые орехи и соленые грибы. За ними — жалобный, как песнь, пейзаж. Сергей и Лев Палыч решили взять груздей. Игорь, секретный химик из ядерного центра, заявил, что у незнакомых людей покупать грибы не рекомендуется, и пока ехали до следующей деревни и, подтормаживая, уходили на обочину, успел рассказать пару ужасных историй. Лев вернулся с двумя трехлитровыми банками мокрых груздей и сообщил, что он у незнакомых грибы и не покупает: он сначала с двумя малолетками познакомился и выяснил, что «это их мамка грибы солила». Продолжили путь; через сто метров сидела бабка с остановившимся пасмурным взглядом. Перед ней ничего. Часовой с клюкой на границе. Киоск закрыт. Зомби рядом. Уже здесь.

Встречал нас директор леспромхоза, привольно раскинувшегося за его широкой спиной и являвшего собой скорбные плоды битвы человека с природным хаосом. Кто-то остановил пленку: разваленные штабеля мертвого леса, застывшие на полпути тысячу лет назад три трактора — и еще тысячу так простоят, не осыпаясь, тоскливый звенящий звук, берущийся ниоткуда и пропадающий в никуда. Сергей купил этот леспромхоз лет семь назад, и я уже знал, что они косят под убогих — для налоговой. Зарплату здесь давали вовремя. Все мы, в особенности Лев Палыч и Игорь, озирались в поисках кишащей зверьем тайги и доярок. Но вырубленный горизонт был пуст и безнадежен — затупленное лезвие, унылые зазубрины. Какающая пегая собака. А директор — из русских немцев — все повествовал о малой родине, напомнив, что еще Антон Палыча, отправившегося на Сахалин (где Лев Палыч в свою очередь встретится с гризли), пугали Козулькой, причем за полтыщи верст до нее.

Тягостную паузу на пути к счастью прервал рев «66-го», еще невидимого. Вскоре он лихо подкатил, и из кабины вывалился шофер Валера, вызвавшийся доставить нас к зимовью. Перевязанный патронташем, снаряженный холодным и огнестрельным оружием до зубов, он больше напоминал партизана. Как бы между прочим сообщил: «Медведей нынче много. Вспотеете». На осторожный вопрос, есть ли еще кто здесь, Валера начал флегматично перечислять: «Рябок, косой, сохатый… А вообще зверя мало. Вот грибов море было нынче — к войне. Так и вышло. Ореха тоже много было, теперь четыре года ждать урожая».

Перегрузив вещи, тронулись. Дорога отсутствовала. Лишь примерный, взмахом руки, азимут и с ухаба на ухаб серфинг — так, чтоб выдерживать направление. В таких условиях виртуозное наполнение стаканов заняло все мысли и любоваться родным краем стало некогда. Правда, Валера, дабы облегчить процедуру подготовки к охоте, то и дело останавливался. А оторвавшись от баранки, тут же, не ломаясь, присоединялся к теплой компании.

Через полтора часа, устав от тряски, остановились пострелять по опорожненной стеклотаре. Выяснили, что в арсенале у нас лишь бандитское ружье «Маверик» и настоящее охотничье ИЖ-58, перевязанное алюминиевой проволокой. Валера покачал головой, напомнив о страшных медведях, но Сергей ему разъяснил, что стрелять по невооруженным зверям мы считаем ниже своего достоинства.

На зимовье встретили две лайки. Шарик и Лысый. Подали лапы, приятно удивив трезвостью и осмысленностью взгляда. За ними вышел зверобой Василий Петрович. Пальцы каждый толщиной чуть не с мою шею, кулаки по пудовой гире, добрый доверчивый нрав. Служил Петрович главным охотоведом района.

Держал дома косулю, трех лосей. Но лоси не выживают в стойле — им бегать надо».

Вот и мы, немедленно выпив и закусив, стремительно отправились из стойла в сумерки. Рябчики не обманули наших ожиданий — уже спали. Не знаю, где они это практикуют — в норах каких, особо прочных гнездах или на высоких облаках. А то и улетели греться на курорты ЮВА. Солнце закатывалось — круглая земля примеряла фуражку милиционера с алым околышем, золотой кокардой и все темнеющей тульей. Немного постреляв в космос, вернулись на базу. Затопили баню, собрали на стол.

Суровости здешней природы Петрович противопоставил собственную безалаберность. Если завез он на зимовье бак для воды, то установил его не так, как следует, а бросил на попа, одним углом прислонив к бане. Если у киношного Кузьмича был разбит буддистский сад камней, Петрович разбил на прилегающих к его избе землях парк бутылок. Меж стеклянных холмов бегали трезвые лайки и порхали тепло одетые, в валенках, ангелы. А где им еще порхать? Кого касаться своими крылами? Тихое (слышно, как снег пошел и ложился на землю) зимовье Петровича парило вроде и невысоко над твердью, но и очень близко к раю. Наглотавшиеся за день солнца и кислорода горожане оттаяли и обмякли.

Тихо было недолго. Настроившись на лирический лад, Петрович взялся петь матерщинные частушки про родную Козульку, затем, потянувшись, взял на колени зеленый баян «Искра». Однако пальцы так и норовили нажать не на одну кнопку, а сразу на пять-шесть, и вскоре он это дело бросил.

…Утро было прекрасно. Лев Палыч пошел на рябчиков с двустволкой, и Петрович подарил ему манок, махнув на прощание рукой. Остальные решили искать медведя или какого другого крупного зверя. Наш Натаниэль Бампо вывел на боевую позицию трактор Т-40 с ковшом спереди и крутым госномером 0003 ХО. В ковш кинул сено, а на сено заботливо погрузил наши томные, измученные организмы. Минут двадцать затем мы дружно бились темечками о холодный металл ковша и пинали коленями себе и соседям по зубам.

Тайга то и дело расступалась, выезжали на вырубки и голые поля. Петрович не без трепета душевного (или похмельного — кто его разберет) рассказывал, как тут все лысело. Здесь пролегал столыпинский тракт, переселенцы поставили крепкие деревни. По этой дороге отступал Колчак, тут, в окрестных болотах, и лежит золотой запас империи. Потом раскулачивание, потом хрущевское укрупнение. Сегодня продуваемая пустота, все содержание которой исчерпывается переменой ветров, что-то одно из семидесяти семи. Или из семидесяти семи тысяч; какая, к черту, разница.

По пути Петрович выручил заблудившегося охотника-горожанина, показал, куда ему, дал курева. Увидев в его руках настоящее длинноствольное оружие (а не новорусский «Маверик»), Шарик и Лысый убежали за чужаком. Им, лайкам, мяса не давай, покажи только ружье. И они — твои. Петрович, наколесившись по косогорам, остановил трактор у вкопанного посреди нагого поля стола с двумя скамьями, почернелыми от времени. На этой пустоши еще несколько десятилетий назад стояла деревня из четырехсот дворов. Под медленно падающим крупным снегом несгибаемый Петрович достал заначку — два пузыря.

— Теперь понятно, почему нас так уговаривали приехать поохотиться, — заметил Игорь. — Людей здесь нет, тебе, Петрович, скучно, вот нас веселить тебя и привезли.

Зависшие над нами бледные солнце и луна упорно на нас не смотрели, от нас отворачивались, терялись, стушевывались, надоели им мы, мы и себе надоели.

Посидев, снова углубились в лес. Налопавшийся водки поводырь достал было из кабины ружье, однако вскоре лег под кедром спать, отвернулся тоже:

— А вы идите, куда хотите.

Деревенские пьют меньше горожан и быстрее пьянеют. Нетренированные.

Когда Петрович повернулся обратно, приговаривая — «не пьют же на охоте, нельзя так», — все вдруг увидели небольшого пушного белого зверька.

Ангел отвел ствол Петровича, и в итоге в тот день все обернулось как нельзя лучше для обеих сторон: зайцы и рябчики не пострадали, но вдоволь насмеялись, охотники счастливо напились. На обратном пути к боевой машине охотника Т-40 Вильгельм Петрович Телль все бормотал: «Нет, пьянка и охота несовместимы. Я лучший стрелок в Козульке и ее окрестностях, но сегодня я пьяный». А затем, взглянув на окончательно поникшего без женского внимания Игоря, вспомнил формулу: «Что такое охота? Когда ей охота и тебе охота».

Игоря все понимали, одно слово: тайга. Все здесь шепчет о женщине, тайга полна страсти круче экваториальных джунглей. Тут даже в ноябре, когда последнее издыхает или засыпает, оно, это последнее, продолжает лезть друг на друга — мхи на камни, валежник на мох, какая-то разноцветная плесень на валежник, и сверху это покрывают собой уже и иней, и последние таинственные испарения, зеленые. А снизу, в земле, черные и белые корни переплетаются, тянутся дальше, выпивают все тела и тельца, скрытые тут, конец всему.

Нет, действительно: куда делись все те деревни? Все те крепкие избы? Ну сколько лет прошло? Тридцать? Как ветром сдуло, водой смыло, языком слизнуло, ищи-свищи. Вообще ничего, пустота. То ли торжество жизни над смертью, тут же уничтожающей ее следы, то ли наоборот. У тайги-то все пропадает разом, а уж в самой тайге… Все здесь сношает друг друга, насилует, поглощает…

Вон и луна тут уже беременная, уже на сносях, на девятом месяце. Вроде вот только была тоненькой, бледной.

И снег выпал и лежал такой слепяще белый, что ясно — не здешний, оттуда, из химически чистых пространств, из космоса, из абсолюта, где ничего — только каменеть, растворяться.

Отправились на постой. На нарах, не подавая признаков жизни, валялся Лев Палыч. Наклюкался без нас с еще одним ловцом, зашедшим в зимовье.

— Вон, могилу там тебе вырыли, перейди, — пытался растолкать труп Сергей. Лев просил поднять ему веки, но народу и без того было весело.

Снова затопили баню. А Петрович рассказал горькую и обычную историю своей жизни, приведшей его сюда, на отшиб, в тупик. Затем между следопытом и Игорем состоялся диалог.

— За покосугодья, за дрова, землю, дом, за все надо платить, — вздыхал Петрович, — за то, что живем, — плати. А полей столько стоит нетронутых. Захирело все. Хоть волком вой. Россия тает на глазах. На глазах, мать твою. А я хочу работать.

— Не рви жилы, не в том месте и не в то время ты родился.

— Так обидно же. Я бы дом построил, эти поля взял, — недоуменно, но и безысходно обвел присутствующих мутными глазами Петрович. — Я хочу работать на земле, пусть мне не мешают. Как жить? Сила есть. Тысячу гусей здесь развел бы, пчел, коров… Все лето отпахал, с трактора не слазил. Охота колбасы покушать. Мне надо работать.

— Хрен тебе, а не работа, — прервал Игорь. — Тебе дай волю, так ты всю Козульку накормишь, Козулька накормит весь край, а край — Россию.

— Но ведь не могу я без работы!

— Работай на себя. Обманывать нельзя людей, а государство — сам бог велел.

— Да не умею я обманывать. Я работать умею, едрить твою лапти!

— Выбрось из головы! В этой жизни не будешь жить нормально, забудь, — подытожил Игорь. — Воруй, тогда будешь жить. Наша честность никому не нужна. Не дадут нам, Петрович, работать. Таких мужиков, как ты, у нас умеют только топить. Думай, как обмануть государство, думай. Голова тебе не только для того, чтобы шапку на ней носить и водку в нее пить.

Петрович затомился и поблек, сложив ручища на полстола. Великомученик. Илья Муромец. Ангел за его спиной тоже сложил крылья и погрузился в тягостные раздумья. Прервал их Сергей: запилил-запалил салют под звездным небом. За ту луну, что висела над нами в тот вечер — на нее уж точно еще не ступала нога человека. За сияющую как в первый раз Большую Медведицу. За собак, как раз вернувшихся домой. На деле подтвердив, что до небесных светил картечь не долетает, начал ею расширять прорубь, куда мы прыгали после бани (поначалу в нее можно было лишь окунуться — с риском ободрать зад, к отъезду это уже был бассейн). По моим расчетам, хватило б водки и сохрани мы интенсивность нашего купания в полынье, еще через пару дней пруд бы вовсе растаял, а прибрежные кусты зацвели.

К стрельбе по пруду, по надвигающейся зиме, по всей этой дурацкой жизни, по космосу и бесконечности присоединился со своим оружием и Лев Палыч. Игорь же все подбивал Петровича залить в трактор соляры и ехать в Красноярск, в ночной клуб «Наутилус», где бьется сексуальный пульс города. В дорогу тепло оделся… Как закончился тот вечер, история умалчивает.

Рано утром, почесавшись, Петрович с фонарем отправился на поиски, и ничем он при этом не отличался от известного античного персонажа, разыскивавшего, правда, человека.

— Это еще что, тут как-то трехлитровую банку со спиртом закопал под пихтой, — загадочно говорил он. — Уезжая, сказал, так все перерыли. Нашли. Но потом требовали, чтобы наряд выписал за то, что вспахали.

Петрович вернулся уже опохмеленный, а потому довольный, принес, поставил на стол. Но горожане пока скромничали.

А может, и без того были пьяны от просторов родины и ее чудес. К полудню подозрительно давно висевшее над нами облако выстроилось в абрис генералиссимуса, а следом нарисовался сам директор леспромхоза. Валера привез его, директор привез водку. Выпили. И заставили Василия Петровича прибираться на его планете. Жил он, как человек, пять лет ничем подобным не занимался, так нет, сказали убирать бутылки. Петрович набрал полный ковш стеклотары, отъехал за баню и там его вывалил.

В Козульку вернулись еще засветло. Когда появились рукотворные ландшафты, директор снова вспомнил Чехова. А вскоре, иллюстрируя его речь, вновь появился тот самый протяжный звук ниоткуда и никуда. У классика он был, хорошо помню, другой — лопнувшей струны. Эта же струна все вроде и лопалась — и никак лопнуть не могла.

Не знаю, что это было. Валера правил мимо гниющих и тлеющих опилок, мимо гор горбыля, щепы и макаронника, мимо железнодорожного тупика, незамерзающих тут луж и грязей, топей, мы как-то умудрялись все это оставлять сбоку, мимо, и звук тоже летел мимо. Мимо старухи с седыми волосами, мимо какающей собачки, мимо застывших тракторов — их уже на один меньше. Это понятно. Тут, скорее всего, как на Ангаре, где преют и тлеют десятилетиями не только опилки, горит и земля, и техника периодически проваливается в выгоревшие пустоты и тоже где-то там глубоко тихо горит и гниет.

«Птица с длинным клювом и зелеными глазами». Так, приближаясь, снилась таинственная Козулька Чехову.

Увидев мимо проходящих женщин, Лев Палыч тихо поскуливал. Игорь уже молчал. Сцепил зубы. Только когда уже прощались с директором и Валерой, сказал:

— Передайте Петровичу. Мы ждем его в «Наутилусе».

После нашей охоты наступила настоящая зима с морозами под сорок.

***

Если из нашего Че Хова исходить, конечно, Игорь придуривался, загнав в подтекст тоску. Он просто хотел вырваться. Он к тому времени ушел уже из своего «почтового ящика», уже не ковал оружие возмездия. Но и бизнес, который получилось замутить, был не то чтобы для него мелковат, но — немного не то, это чувствовалось. Скоро он уедет в Питер. Потом в Америку. Строит там чего-то по мелочи, ремонтирует. На Марс не улететь. А то бы — да.

Лев улетит снова во Владивосток. Семья его бывшая — жена с сыном — к тому времени уже жили в Америке, на Аляске (сейчас она — нейрохирург в Германии, а он — юрист в Вашингтоне). Ну вот и Лев рванет куда подальше.

Нет, не так.

Есть вообще город золотой под небом голубым. Петропавловск-Камчатский. Там всегда полночь, а значит, не то что давно пора, а ты просто обязан уже быть красивым. Но Лёва там никого не знал. А Владивосток — город нашенский.

Потом как-то позвонит, расскажет: «Это давно уже было. Лет десять назад. И года через три, как я уехал из Красноярска. Похмелье было. И я в каком-то полусне поворачиваюсь на левый бок, там стенка. И вдруг там будто дама. Незнакомая. И говорит: я отвезу тебя в другой город. Какой? Самый дорогой. Не в смысле финансов, а тебе самый дорогой, так я понял. Так что приеду. Обратно. Что мне тут делать. Красноярск для меня самый дорогой».

Никогда не скажу, что Лёва спился. Хотя бы потому, что я такой же, и значит, это неправда. Но тревожные звонки одно время пойдут чередой: все новые болячки, травмы, одно к одному да все тяжелей. Потом вроде устаканится как-то. На новом рубеже, эквилибрируя. Выпендрится — заведет себе «Вольво». Это в российской столице праворульного мира. Там таких «Вольво» вроде всего две (с Лёвиной) и будет.

Во Владивостоке Лев служил срочную — флот, потом, окончив юридический, работал оперуполномоченным в угрозыске, лейтенантом на самом острие, а теперь, вернувшись, взялся торговать учебниками иностранных языков, словарями. Так себе бизнес. Его (связи-завязки) он привез из Красноярска. Борис (он в 2014-м навсегда уедет в Испанию), наш общий товарищ, вспоминал, как он начинал в 1991-м такую коммерцию в Иркутске. Тогда там открылся Сибирско-американский факультет менеджмента (САФ; в партнерстве с Глобальным кампусом Мэрилендского университета), и студенты (модные, им гарантировали трудоустройство в крупнейших транснациональных компаниях) определяли ценность его словарей по одному показателю: искали в нем словосочетание «Americandream». Чтобы именно так было. Это, видимо, пошло, говорит Борис, от других двух слов, писавшихся прежде как одно, составлявших одну смысловую единицу, если не сказать стержень той цивилизации — «hardworking». Спорный такой стержень, какая-то религия труда и награды за него, Америка довела этот сюжет до совершенства, абсолютной наглядности, но кого это теперь зажигает? Никто уже не ухайдакивается в поте лица, никто не вырывает кусок, Библию и Дарвина почитают, но это — в прошлом.

Китай — другое дело. У Бориса дед — китаец, то есть четверть в нем китайская. И Лев тоже любил Китай, китаянок, китайскую кухню, и — сторонним взглядом — эту религию «hardworking», что теперь именно там цветет и пахнет. Но инопланетный контакт с нашей (и его, Лёвы) религией пофигизма и халявы — невозможен.

Речь не об одном трудолюбии, дисциплине, послушании, трезвости, все это спорные ценности, мы же не в концлагере пока, но даже просто большие деньги, заработанные на сотрудничестве с китайцами, мы не можем переварить в пользу себе. Ну и потом то презрение, которое они могут испытывать, глядя на сегодняшнее состояние России, ее политику, атмосферу в ней… С бизнесом «все ровно», говорил Лёва. И все, по-видимому, было более чем скромно.

А мне больше и не надо, говорил. Когда прилетал в Красноярск, непременно у меня на даче рвал себе калину, просил присылать ему ее (поездом) — он один, да свиристели ее и употребляли. Лёва борщ на ней варил. И бруснику всегда просил сибирскую.

А Сергей, лечивший его, укладывавший его в больницы, бившийся, чтобы продлить ему жизнь, тогда, после отлета Лёвы во Владивосток, попытается леспромхоз тот в Козульке продать. Нет никакого национального сопромата или универсального регулятора горя: для одних средство от тоски — водка, для других — деньги, Господи, прости и помилуй нас. Приличную сумму, однако, предлагали только китайцы, а Сергей, в отличие от Бори и Лёвы, не любил их (абстрактно, как некие сущности, речь не про конкретных людей), Сергей учился стрелять из разного вида огнестрела, регулярно посещал тир, потом и с женой. Для будущего партизанства купил 200-литровые бочки под бензин и вроде как запасся парой «буханок» (УАЗ-452; одну — на запчасти). Проблема меж тем обнаружилась в сроке годности бензина в бочках: от года до пяти лет — в идеальных условиях, что меньше даже одного президентского срока по выправленной Конституции. А горизонты планирования Серого простирались дальше даже всех возможных путинских сроков. Так тогда казалось… Вспомнил: этих странных людей называют оптимистами.

Как бы то ни было, китайцам он сдавать родину не хотел, и земля родины продолжала гореть, штабеля разваливаться, мертвая древесина гнить. А когда он внутренне созреет к сбыту родины в средних размерах, уже китайцы потеряют интерес —

• во-первых, к тому моменту приличный лес в округе весь вырубят,
• во-вторых, они массово начнут уезжать и сворачивать свое присутствие здесь, Сибирь и Россия уйдут из трендов, исчерпаются.

Про себя говорить не буду.

У Антон Палыча все про это написано, про такие вот экзистенциальные ситуации, из которых выхода нет.

Но пытаться выкарабкаться, наверное, все равно все всегда будут? Сначала загонять себя в тупик, а потом рваться прочь. Тогда,

Сидела она так, что, поди, и ту струну, все пытающуюся лопнуть, тоже она удерживала. Тормозила, ставила на паузу летящий звон и вой, и она все никак не лопалась, все звенела, пилила в башке.

Странно, что другие люди в этой местности не слышат, всю жизнь свою не слышат, вообще никогда, этот звук, что все никак не может реализоваться, дойти до конца.

Это все, вероятно, водка. Первым же ту струну услышал тронутый Поприщин у Гоголя. Только повернутые да алкаши могут это различить и на этом заостриться. И Поприщин, это я помню, молил ямщика и коней (машин, тем более таких, «66-го», еще не было) унести его с этого света — «далее, далее, чтоб не видно было ничего, ничего»; «сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане». И тоже видел русские избы. «Дом ли то мой синеет вдали? Мать ли моя сидит перед окном?»

Где-то через год после той нашей охоты Петрович умер. В «Наутилус» его не сводили.

Серега сравнивал: «Жизнь — бутылка. Первая половина идет на ура — кажется, все впереди, все получится, все в кармане, бога поймал за бороду, жизнь происходит вокруг весело. Красивые тосты. Вторая половина улетит вообще незаметно, уже не ощущаешь вкус, по инерции, собеседники, как и их тосты, становятся задумчивей. И в конце — не хватит, конечно. А уже не сбегать».

***

19.11.1985‒09.12.1987. В полку после учебки спали в казармах, построенных пленными японцами. Сейчас сквозь эти строения и плац, сквозь штаб, столовку, чепок (солдатский магазин со сладостями), санчасть, склады растет лес — проверял по спутниковым снимкам Гугла. Тайга сожрет все окончательно, ничего, кроме нее, там не будет. А тогда по ночам сквозь дыры в полах к нам поднимались крысы. Прибегали из кочегарки. В мою первую зиму в полку это было развлечением — забивать их пряжками и сапогами. О периодичности не скажу — в караулы мы ходили через сутки, а в оставшуюся половину ночей иногда ты отрубался, еще не упав. После отбоя в центральный проход между двухъярусных коек дневальный кидал на пол брусок хозяйственного мыла. Как и хлеба, мыла не хватало — особенно молодым воинам, но кто бы их спрашивал. На хлеб крыс никогда не выманивали. «Крысу на мыло» — так и называлось. И вот первый дивизион — личный состав, свободный от караулов, нарядов, стирки обмундирования в кочегарке, подшивания подворотничков, выяснения отношений в каптерке, сушилке, туалете и ленинской комнате — затихал. Крысы цокали когтями к мылу. Дневальный врубал свет. В крыс летели сапоги, хлестко били пряжки. Крыс никогда не было больше двух.

В ту ночь была одна, и она побежала спасаться почему-то в другой угол. В наш угол, 11-й и 12-й доблестных зенитно-ракетных батарей. Пронеслась под моей табуреткой, койкой и остановилась перед стеной. К ней неслась кодла. Крыса повернулась и смотрела карими спокойными глазами на людей в некогда белых подштанниках.

Я уже видел, как эти звери могут прыгать, делать кульбиты, я бы ничему не удивился. Правда, я ни разу не видел, чтобы крыса оправдала часто последние годы упоминаемое (в связи с известными событиями) — что загнанная в угол, она кидается на нападающих. Вот и эта, с выразительными глазами, не бросилась. Она стояла неподвижно, сослуживцы мои тоже стояли, наблюдали. А потом легла и умерла. Не знаю. Может, от разрыва сердца. Что там у них? Сердце-то у всех есть? Потом уже ей прилетело пряжкой, которую от крысиных ошметков тут же отправили отмывать молодого. Какое-то время из разбитой головы надувались кровавые пузыри.

Спустя годы увижу точно такие же кроваво-мыльные пузыри — они выдувались сами собой из проломленного черепа парня, неловко лежащего на ступенях «Наутилуса».

Тогда вдруг и вспомню и крысу, и Петровича — он тоже лег однажды в углу и умер. А на кого ему было бросаться?

…«На хер такое нужно», — уклончиво оценивал Петрович варианты будущего, что в тот счастливый вечер предлагал ему Игорь, а потом и присоединившийся Серега. Лёва только молчал тогда.

Это все вранье насчет последней безумной отваги и ответки. Во всяком случае сейчас. Раньше, может, и бросались. Шли встречным палом. Сейчас не принято. Сейчас, оказавшись в углу, люди (не герои) и звери называют это цугцвангом, новой реальностью. В ней больше нет хороших решений. Люди и звери занимаются рефлексией. Отводят глаза, всматриваются ими туда, где сходятся стены и потолок, пол и стены, их не видя, глядят, не наводя резкость, со стороны — будто изучают трещины, грязь в стыках напольной плитки.

Наводка на резкость — это стремительная гибель, можно просто дать на водку — тогда все чуть растянется.

Петрович был перпендикулярен наступающему на него, на нас. На горло. Как бы он проник в располагавшуюся тут мимо него новую жизнь, как уложился? Он же не воинство бестелесных ангелов, прячущихся за его широкой спиной. Как ему, тяжелому, физическому, осваивать было эту подлую невесомость? Как бы он продолжал ходить по этим вырубкам, по полям, где раньше хлеб под снегами спал? С его-то темпераментом, в том числе и социальным, с его жаждой работы вовне? С такими пальцами — как бы он стучал по клаве в новом мире? Как бы он с ними порхал в новом мире? Как бы он банил — а он бы захотел — тех, кто там живет? Его толстые пальцы, едрить твою лапти, сразу всех и всё отправили бы в аут.

В том-то и дело, что только на себя и можем агрессию обратить. Сделать все, чтобы побыстрей закончилось. Выпилиться отсюда.

Крыс я не загонял, но по недомыслию допустил два эпизода — с медведем и крокодилом.

13.08.2016. Командированный редакцией «Новой» в Рио, на Олимпиаду, жил я в фавеле на острове Жигойя — переправляли туда за один реал. На второй или третий день лодочник Энзо согласился провезти меня по всей системе каналов.

По густой неподвижной темно-зеленой жиже, окружающей 12 островов, 10 из них обитаемых. И это — в черте модного района Барра-да-Тижука, где особняки «новых бразильских», звезд шоу-бизнеса и спорта, где высотки и пятизвездочные гостиницы, в том числе новенький отель Trump компании Дональда Трампа — на тот момент тоже кандидата в президенты США. Здесь все рядом — как в средневековье. Богатые кварталы сразу за полосой океанского пляжа, за богатыми кварталами — грязный канал, по которому мы плыли, а в канале — крокодилы (я их увидел прежде Энзо, ну или они ему безразличны), по берегам какие-то необыкновенные цапли, неизвестные даже лодочнику большие птицы: «Это чужие».

Крокодилы с неприятным пристальным взглядом были не очень крупными, давали приблизиться. Такие девиации, думал я, от содержания каналов. Распухших трупов в них не встретил, но — бутылки, доски, пластик, самые разнообразные отходы большого города. Вонь соответствующая. При этом — там есть рыба, сказал Энзо. Позже увидим двух рыбаков со спиннингами и поплавки сетей.

Так вот, решил снять крокодила поближе. Почти у берега, на мелководье, как мне казалось, — хотя глубина этой мути не просматривалась. Энзо отнесся без энтузиазма, но ему платили. Трудно сказать, как крокодил (или аллигатор, или кайман — черт их разберет) меня воспринимал, изогнувшегося в лодке перед ним, чуть его не целующего, сующего смартфон к нему в сомкнутую, едва видимую в жиже пасть. Назойливой бабочкой, неместной птахой? Или он уже позавтракал парой байдарочников? Мглистые глаза его были непрозрачны и тупы.

Когда я уже отснял кучу кадров и садился к себе на скамью, это, казавшееся мне мелким животное, ударило хвостом. Нас окатило волной помоев, невероятной на казавшемся мне мелководье. Я сразу и не понял, переживал только, что банку с пивом успел открыть, и грязные воды попали и туда — пришлось отставить. Энзо был напуган, нервно запустил мотор, и когда мы уже давали деру, зверюга, открыв на полсвета пасть, изогнувшись молниеносной дугой, ринулся на своего соседа — тот лежал метрах в трех от него. Так сбивают гражданский самолет, если нельзя сбить военный. Так проламывают голову жене, если не могут начальнику. Так кончают со всей своей жизнью, прежней и будущей, так убивают себя, прежде убивая ближнего своего. Это не страх, не ярость, не отчаяние, это что-то намного хуже.

Лёва понимал. Он сознательно доживал в одиночестве. И его последней подруге жизни себя винить сейчас не в чем, и он, и она правильно все устроили, интересуясь друг другом, но живя врозь.

08.10.2008. А в Анциферово в среднем течении Енисея медведи наладились переплывать с правого берега на левый — бежали от таежных пожаров и строительства Богучанской гидроэлектростанции. У деревни и в ней самой их стреляли. Ну как стреляли — тогда и только, если те начинали за рубежом, на новом месте, пакостить.

Один медведь примерялся поплыть через Енисей на наших глазах. Мы шли на лодке по фарватеру. Увидели: худющий, лапы длинные. Как подросток-акселерат. Сбросили обороты. Мишка бродил по песку и уныло смотрел на другой берег, смиряясь с неизбежностью окунаться в холодную реку. Вода спокойная, гладкая, как рыба. Зашел в нее и резво поплыл. Мы — к нему поближе.

Потом сидели, соображали: каждый слышал истории, как мишки из воды запрыгивают даже на высокие «каэски», если им кажется, что плавсредство им угрожает. А если б ткнулись в мель, если б и мишка почувствовал под ногами дно и ринулся к нам? С фарватера-то мы ушли, а Енисей в то лето сильно обмелел. Ну и главное: Льва Палыча с нами не было, кто бы бился с этим животным?

Карабин у нас, конечно, лежал. Зачехленный. Магазин отдельно. Патроны в коробках. Под шахматами, двумя буханками хлеба, ветчиной, салом, пластмассовыми фужерами и тарелками — страсть к комфорту убьет если не цивилизацию, то отдельных ее персонажей непременно. Пусть не сейчас.

Ну и вот, мы, недоумки, наполненные жизнью, орали мишке всякую чушь типа «Привет, медвед!», «Привет тебе от Лёвы» и давали вокруг него круг почета с радиусом метров семь-десять. И еще один круг. Косолапый, естественно, обратил на нас внимание, смышлено так разглядывал нас, загребая лапами. Я как раз в тот момент и вспомнил про мышку ту глупость — что если ее загнать в угол, прыгнет на преследователя. Ну или не глупость. А мы вокруг мишки круг замкнули. Но вслух ничего не сказал — поскольку было уже поздно.

Воевать с медведями на стороне анциферовских мужиков мы, само собой, не собирались, но так получилось: медведь развернулся и поплыл обратно. Вышел из воды, зашел в кусты и высунул из них морду, продолжая разглядывать нас, плавучее недоразумение. Потом ушел — в сторону Енисейского кряжа.

***

12.06.2015. Снова прилетел Лев Палыч, вот его голова выплыла над впередиидущими. Встречающих его (всегда раньше в аэропорту выстраивалась шеренга) поубавилось, да и все мы, что живы и не свалили, — уже не те. И Лёва тоже: лишь умные глаза еще более собачьи. Глубокие, когда он ни на кого не смотрит, а так — веселые. Его любили все, он был надежный, как сварной шов. Иногда казалось, что наши отцы — мой, друзей — его ценили больше, чем мы. Ладный, широкий в кости, но не одутловатый, сильный, большой — так, как это любит народ: даже незнакомые к нему всегда — с почтением и интересом. И видимо, не только они — на время его приезда обещали холода и хляби. Однако распогодилось.

Все знали: ему бы повидать тетю Асю, вырастившую его за мать. И еще брата и сестер. Их он не видел 28 лет, с перестройки. Путь с Енисея сначала на Алтай, потом через Томск на север, в Каргасок. И, даст бог, обратно.

Эй, баргузин, пошевеливай вал. Дави на педаль. Девушки наши наварили нам на ход ноги по кастрюле картошки, они и стояли теперь в ногах, приятно их грели. Точно на печи в валенках несешься вдаль. С друганами.

Разве что бабочек и жуков, взрывающихся об лобовуху, поменьше, не забыть затариться в Боготоле в заветном месте березовым квасом, ну и чтоб шарик продолжал вертеться и лететь, мир и love ему.

Алтай никогда не обманывает ожиданий, это природная красота, безусловная и надежная, Томск чуден людьми и красотой, ими созданной, — свои дома они качают на руках, как малых детей, любимых и ухоженных. На тротуарах ни окурка, барышни на шпильках. Дорога наша дальше, сквозь болота. Когда дворники уже не справлялись с мошкой, тормозили и — всё бегом — счищали это густое биомесиво. Гнус успевал набиться в машину. И следовало — Лёва научил — врубить кондиционер, а потом опустить стекла: мошка не дура, из холодильника вылетает.

Хотя, если разобраться, она сама родом из планетарного кондиционера: Васюганское болото, крупнейшее на шарике, поглощает углерод, смягчая парниковый эффект. Лошади здесь спасаются от гнуса только в воде — одни маковки с ушами торчат. Как у крокодилов. У лошадей нет бровей — но вода стоит по ним. Глупых жеребят гнус заедает насмерть. Здесь перерабатываются в углеводороды для Китая останки ссыльных двух минувших веков, уголовных и политических, эсеров и анархистов, большевиков и меньшевиков, бундовцев и раскулаченных крестьян со всей России, немцев Поволжья и прибалтов, западных украинцев и казахов, алтайцев и алтайских старообрядцев… Эти топи точно созданы для превращения наших жизней в нефтегаз, в деньги, нет технологий совершенней.

И одно слово Серега твердил: «Молодцы!» Люди — молодцы! Как в болотах, под непрекращающимися налетами чудовищного, хтонического гнуса выстроить трассу, по которой мы мчали? Нефть, да. Это слово многое объясняет. Но не все.

Мы на месте. Пять утра. Первая линия на Оби — одна крепкая усадьба за другой; вдруг — развалюха и стоит неподвижный, непонятный, испитой человечек, подобие образа божьего, мятый и смутный. Как он здесь выживает? Смотрит с ужасом в светлеющее небо — как в зеркало. Проходит немного времени, видим собирающихся вахтовиков — все лет до 50, и это все из них, кто умеет что-то делать руками, все стоят и молчат. Потом пацаны сбегаются играть в футбол: поле у них настоящее, покрытие по всем правилам. Они галдят за отцов.

О тихих разговорах Лёвы с тетей Асей на кухне, заглушаемых трепетом крапивницы меж оконных рам, умолчу. Скажу лишь, что Лев не мог оторвать глаза от лиц и пространств вокруг, оглаживал руками все поверхности, все мягкие неровности в старом доме.

Надо, понимаю, рассказать о другом — о мыслях Андрея, накрывшего нам стол на обратном пути. 55 лет, противоречивое сочетание по-звериному пристальных ярко-голубых глаз и детской улыбки. Верит в то, что его родословная — от сибирских пионеров, открывших для России Северную Азию, его предок шел рядом с Хабаровым (о том позже скажет знающий Андрея сто лет Серега). Скорей всего, это правда. Фамилия не так распространена. Сам Андрей работал вертолетчиком. Сибирь облетел, конечно, не всю, но явно видел поболее всех своих прадедов.

В гостях свои порядки не устанавливают, поэтому всю дорогу приходилось пялиться в телик и поддерживать разговоры о политике:

— Надо раздать землю. Освободить всех от налогов, прикрыть социалку и оборонку нефтью. А бабки не кончатся никогда. Нефть не кончится никогда. Песню слышали: «Пока в России есть нефть, в Милане есть я. Я это нефть… Нефть, Сергей. Я люблю Россию. Я люблю нефть». Девчонка поет… Фишка в том, что ему не с кем разговаривать, он перерос всех демократических лидеров, он самый сильный. Те, в «семерке», по 4 года. А он на 20 лет. Им нужно признание, а ему нет… Былинный герой. Но как-то же нужно распорядиться силой и авторитетом. Как?

Вот говорили про мальцов-футболистов. С московскими детьми, питерскими — понятно все, они уже нацелены на Лондон, Париж. А вот эти детки из Каргосока мечтают о Томске и Москве. И их по стране полно еще, на них и надо ориентироваться, под них и строить страну. И дать уже им строить.

Прикрой молодого. И по всем вопросам отправляй всех к нему. Пусть он развивает промышленность. И мозги вернутся в страну, и там ведь, вовне, не рай… А сам, аксакал, отдыхай, принимай пантовые ванны на Алтае. Живи сам, собой занимайся, но и другим дай жить. У народа ковровые дорожки за двести рэ, кухонный гарнитур такой же, в СССР сработанный или зэками после его развала, телик старый и в нем две кнопки, у некоторых одна. Нажмешь, а там Путин и Киселев. Страна Иовов. И нефть у них не кончится никогда. Но дайте народу-то, отщипните от нефти и для него, не только для армии и силовиков, пусть он поживет по-человечески хоть немного. И дайте под прикрытием вашим хоть чуточку развиться.

…За ним война ходит. Стоит война. Чувствуете? Не будет по-моему — не будет никак. Да и мы такие же. И Иовы, и цари. Он, как мы, мы, как он. За нами ходит война.

Конец цитаты.

На следующий день проезжали мимо Козульки. Вспоминали Петровича. 15 лет прошло. Миллионы умерли и родились. 15 лет на Россию сыпалась манна, незаработанное — благодаря нефти. А вопросы все те же, да, Петрович? Едрить твою лапти.

Одно было не так — ангелов за Андреем не заметил. Но дело скорее не в нем — во мне.

Никто никому никогда помочь не может. Вот в таких делах. Когда ты находишь себя в углу. А все равно тебя гложет. И я вспоминал Петровича. А уже и Лёва так смотрел, так молчал, так томился, как Петрович тогда. Как Илья Муромец до того, как встать с печи. Но в том-то и дело, что продолжения не будет.

Флешка с музыкой потерялась, и в машине пели снова Луи Армстронг с хором «Let my people go!». Вечное.

Но один фараон, что ли, виноват в невостребованности Петровича, Палыча, да всех нас? В нашем человеческом проигрыше?

Но вот и Игорь уехал, и Борис, и все у них там, в Америке и Испании, как надо. А тоже ведь бухали дай боже. И Гришаев вскоре в Австралию отчалит. Почему здесь не выходит? Ни у кого?

— Ха, — сказал Серега. — Мы с Борей впервые тогда приехали в Ленинград. Пять утра, такси не ходют, в такси не содют. А нас человек восемь, с девахами мы. Шли, короче. Даже не так. Брели понуро. Устало, спать охота. Невский весь от вокзала Московского прошли, уже сил нет. И тут Боря увидел ворота Зимнего. Решетку эту. Как заорет: «Ура-а-а!» И побежал на штурм. У нас же с одним эта решетка ассоциировалась — с фильмом Эйзенштейна.

— Да. На всех одна подкорка. Одни книжки и фильмы. И у всех разной крепости хребет, — так примерно я ответил, уж не помню — вслух ли.

— Что-то случилось со всеми вокруг, — сказал. — Тебя запирают в угол, в стойло, стой, обтекай, и — тоска в глазах, тоска в позвоночнике, а не выплеск гормональный, не агрессия. Это ртуть, это копится в организме… Ого, уходи на обочину, тормози.

Мы проезжали ту деревню, где бабка сидела три путинских пятилетки назад, караулила. Не было ее. Но уже на выезде из деревни, под указателем, у дороги, глядя мне в глаза, стояла девчушка. Не плечевая, совсем еще маленькая. Торговала: на столе перед ней — банки с медом, вязаные пинетки, пихтовое масло, чай с лимонником, курильский чай. К травам — выписки из книги лекарственных растений 1990 года, сделанные детским почерком на листах в клетку. Познакомились: Лариса, шестой класс.

Въехали в Красноярск. Вывеска «Египет круглый год».

В закатном свете блестел шпиль речного вокзала с черной звездой. Лёва жадно смотрел на Енисей, текущий, как Нил, на север. На следующий день Лев улетал.

***

21.06.2015. У рамки на входе в аэропорт теперь даже пачку сигарет просили открыть и показать, что там. Коротко стриженные москвичи с военной выправкой и тяжелым, до зубов, арсеналом — только что без гранатометов — ждали пересадки. Охотники, поди, и рыболовы.

Отошли с Лёвой к стенду розыска. Пропавшие в Забайкалье, Южной Сибири дети; дети, сбежавшие из интернатов и залов суда; боевики из Северной Осетии, Дагестана; боевик вышел из поезда перед Красноярском в Березовке; портреты хромой шахидки — она, вероятно, где-то здесь.

— Завтра война начнется, — сказал в никуда Сергей.

Покрутив головой, Ванька спросил:

— Какая война?

— 22 июня завтра, — сказал в никуда Лев.

Следующим вечером собрались на день рождения. СМС Сергею: «Прости, но я должен тебе это сказать. Баба Ася умерла. Только что сообщили». И сразу — звонок мне. Праздновали на даче, связь в горах плохая, только и разобрал: «Перестала есть и пить после встречи. И за три дня отошла».

С женщинами, знаю, так часто. Особенно если она «смотрящая» за семьей, за округой. Удерживающая. Старшая. Большуха. В чьих руках нити пусть не всего мироздания, но уж точно того, что простирается до соприкосновения с мирозданием другой большухи. Пока не убедится в полном порядке всего, до чего дотягивается, будет жить. Поставит цель, придумает, и ради нее тянет лямку. А цель исчезнет — уйдет.

Как птицы улетают — быстро.

И мужикам, бывает, дается все — велика, Господи, милость твоя — любовь, «смотрящие» женщины, правильный кровоток, погода, страна, тайга, горы. Вот только от гнуса спасения нет, и по бровям стоит вода. Или водка, когда вовсе невмоготу.

***

«Какой-то божественной историей» назвала ту схватку с медведем на Сахалине Татьяна Вшивкова, научная руководительница экспедиции, впоследствии видный дальневосточный эколог, обязанная Льву жизнью. То, что Лев не бросился наутек, встал стеной: «Девчонки, бегите, мне конец!» То, как фантастически красиво блестела гладкая медвежья шерсть под косыми лучами заходящего солнца в брызгах воды. То, как чудовищно быстро и неумолимо приближалось убивать это громадное тело — 300 кило мускулов и от головы до копчика 2,5 метра, а медведь набрасывался, стоя на задних ногах, прибавьте и их длину. То, как Лев по колено в воде с тяжелым рюкзаком за спиной принял удар — сначала лапой по лицу. И остался стоять (его только крутануло на 360°), то, как он успел сунуть в разинутую пасть гризли тут же перекушенную и захрустевшую левую руку и лишь благодаря этому мгновению перед ним открылся не бронебойный лоб медведя, а его темя и немного затылок, то, как Лев нанес единственно верный удар, «удар бога», как потом его назовут крутившие в недоверии головами охотники.

Пил все последние годы и месяцы, когда звонил — понимал его уже с трудом. Просил перевести тысячу, никогда больше. На опохмел. Когда звонил ему сам, он тоже все чаще мычал.

16-летним Лев чудом не утонул в Оби. У лодки не завелся мотор, и сильным течением ее погнало на баржу и перевернуло. Брат Левы успел зацепиться за якорь баржи, двое их напарников утонули, а Льва затащило под ее дно. Он успел набрать воздуха и решил: будь что будет, воздух не выпущу. Когда открыл глаза, над ним было небо. Длина баржи была 60 метров.

Летом 2000-го мы купались на Енисее у Осиновского порога, это перед впадением в него Подкаменной Тунгуски. Парились в бане на барже, стоящей у порога, прыгали с баржи, несло течением, на другом конце надо поднять руки, ухватиться за лестницу и по ней подняться. Кайф. Я тогда повез старшего сына 7 лет показывать Север и не пил. Остальные, кроме нас с сыном, позволяли себе, Лев больше всех, вот и тогда. И он уцепился за лестницу, а подняться не мог. Я увидел и пытался его поднять, он синел и точно уже не понимал, что от него требуется. Течение опять же било. Мы висели, намертво схватившись, и Лёва прекратил попытки подтянуться. Через какое-то время получилось.

Сейчас его «затянуло под баржу» в начале июля. Седьмого числа — второй его день рождения, дата той сахалинской схватки. Где-то дня за два-три до этого он и пропал, на звонки не отвечал. Из квартиры запаха не было, и участковый вскрывать не разрешил.

На сей раз Лёва не выплыл. И не подтянулся. Нашли через две недели на складе при его офисе.

Нет, не так.

Откроет глаза. А там небо. Не над ним небо — вокруг.

Только вряд ли там наливают.