— Обо всех ваших детдомовцах, понятно, не рассказать. Давайте о некоторых. Кто-то служит по призыву, кто-то подвергся частичной мобилизации, так?

— Мои все пока живы-здоровы. Ж. из Лебяжинской школы-интерната был в Украине, но сейчас его полк выведен в Россию, Д. из Большеулуйского детдома — в Белгороде, пишет, что спят в бункере, для безопасности. Говорил в тамошнем военкомате с сотрудниками — отвечают, что их, срочников, никуда не пошлют. От К. с начала августа вестей не было с границы, но вот только что ребята разведали: жив-здоров. В. был на границе, но сейчас вернулся в свою часть на Дальнем Востоке. Ребята писали мне про Ц., я его знал, но с ним не работал. Он контракт подписал. Ранили в пах и в бедро, уже вылечили.

Службу по контракту и в автобусах теперь рекламируют, баннеры зовут к вагнеровцам, и парень 18 лет мне вчера написал — после непростого нашего с ним разговора про его желание пойти записываться в ВЧК: «Понял для себя, что отныне буду отходить от антидепрессанта *** (СВО) и заменять его на алкоголь и лес». Ну то есть он понял, что его желание повоевать связано с его депрессией и подавленной агрессией. Столько разной каши из его головы пришлось вытаскивать — про американское влияние, пещерные представления о мире, праве и т.д. Парень причем толковый и с нормальными тенденциями. Он весной пришел именно с депрессией. Сейчас все значительно лучше, летом с подругой расстался, которая его доводила до такого состояния, ну и в прошлом у него есть несколько эпизодов непроработанных. Он молодец, что смог обнаружить связь этих его идей и желаний с депрессивными переживаниями.

А вот переписка с Ильей, октябрьская.

Знаете, рядом с этим парнем, с Ильей, 22 года назад, очень хорошо это помню, я вдруг испытал какое-то космическое ощущение — что мы нездешние, гости в этом мире. Илье сейчас уже 32 года, а тогда ему было 10, и он отца часто ждал после уроков, пока заберет его на машине, вот мы и оказались рядом: я обедал, а он отца ждал. Сидели в школьной столовой, и что-то рядом с нами произошло — младшеклассницы что-то смешное говорили или делали, не помню, да и не суть, но мы, глядя на них, вдруг оба, ни слова не говоря, стали смеяться, и я почувствовал, вместе с трудноуловимой духовной общностью с этим четвероклассником, хоть это трудно словами передать, примерно следующее: мы ведь, души наши то есть, неизвестно каким образом в этом дурацком мире оказались, занесло их сюда невесть каким ветром, но при этом мы чувствуем порой, что мы — не местные, мир этот — не наш, не вполне родной он нам, а тот, родной, — не здесь…

Знаете, этот «приход» можно объяснить вполне научно, что смех и юмор — это наша попытка освободиться от бремени семиозиса, выпускание пара, возвращение в лоно природы, однако для меня-то значимо лишь то, что я испытал, и это произошло благодаря Илье, «ребенку 90-х». Он хорошо учился, не особо стремясь. Семья полная, отец бизнесмен — все, что знаю. Когда был во втором классе, умерла его бабушка, скучал по ней. Высшее техническое образование получил, отслужил. Лет шесть назад звонил ночью, счастливый и пьяный, извинялся и что-то хорошее мне говорил.

— Наверное, загадки должны оставаться в реальности вокруг нас, но что-то последнее время зашкаливает. Причем обнаруживаешь, что ложными оказываются базовые прежде вещи, что этот мир ты видел не так, искаженным. Например, многочисленные записи телефонных разговоров бойцов СВО с матерями — не с друзьями, не с женами, а — с матерями: как можно в эти минуты использовать табуированную, самую грязную лексику? И совсем уж за гранью то, что и матери с сыновьями говорили на том же наречии. И там не стресс, там обычные разговоры. Мат — часть жизни, да, но это выглядит вроде легализации инцестов. И реальность словно размывается, вполоборота поворачивается, вроде все похоже, но в корне уже другое, и в ней фигуры, напоминающие нас, подобные нам, но не мы. Я помню, как вели себя солдатские матери в конце 80-х, в середине 90-х. Сейчас — все другое.

Потом мы увидели, как происходит частичная мобилизация. Вот женщина провожает в воинский эшелон и сына, и внука и благодарит «Единую Россию», которая «помогла собирать мужчин в дальний путь». Потом эти бесконечные объявления о сборах «гуманитарной помощи» солдатам. Матери собирают трусы, носки, батарейки — одновременно с костылями и инвалидными креслами.

Для одних это норма, порядок вещей. Для других — что-то поднявшееся из глубин, со дна, они плачут, но называют тех, кто уезжает и прячется, «ссыкунами». А у третьих очевиден слом шаблона. Когнитивный диссонанс.

Мне вот тоже иначе виделись отношения матерей и сыновей.

Вопрос в том, насколько политика, социальные практики, вообще повседневная жизнь могут менять человеческую природу, биологию, изначальные установки? Если с материнскими инстинктами что-то не то — кто или что виновато?

— Слова «мать» и «мат» неслучайно же однокоренные. Всего 6,2 процента детей в России имеют безопасную привязанность к матери. В Санкт-Петербурге исследовали 130 семей, причем это были люди, согласившиеся принять участие в эксперименте, то есть не маргиналы — 120 пар с детьми со средним или высоким доходом, 10 — с низким; таким образом, реальные показатели по России могут быть еще ниже. В абсолютных цифрах — 8 человек из 130 семей. При этом среди 49 детей, воспитывающихся в домах ребенка, не нашли ни одного с безопасным паттерном привязанности.

В цивилизованных странах этот процент у детей из семей — около 30. Цифры из исследования Н. Плешковой и Р. Мухамедрахимова, учёных психфака СПбГУ, показывают, что примерно половина российских детей не доверяют своим матерям и не готовы искать у них защиту и поддержку. И что примерно половина российских матерей ведут себя не вполне адекватно по отношению к своим детям, поскольку недостаточно чувствительны к их базовым эмоциональным потребностям.

Во многом поэтому нами легко манипулировать. Поэтому нам нужен вождь. Поэтому мы охотно верим в разные сказки. Поэтому не доверяем друг другу (да и самим себе) и любим делить мир на черное и белое. Поэтому у многих чувство, что кругом враги, и в ходу архаика, «понятия» и «пацанство».

В результате наша нация взрастила этот смертоносный потенциал, а потом шумно исторгла, выплеснула его наружу.

— Понятно, что на глубинном уровне все виноваты во всем. Но на том, где мы проживаем в основном свою жизнь, это ведь не так. И ведь на этом поверхностном уровне тогда вины вовсе нет, если виноваты все. Я к чему: что здесь причина, что следствие — отношения матерей с младенцами, российская политика? Или — взаимообусловленные вещи, и одно продуцирует другое?

— Непереработанный, травмирующий, разобщающий, рвущий все человеческие связи опыт XX века — причина. К травмам от революций, репрессий и войн добавим ясли с двух-трехмесячного возраста — когда росли нынешние властители, послеродовый отпуск был таковым. Сады-пятидневки. Инфекционные больницы без родителей. И тому подобные депривирующие вещи с совершенно сиротскими эффектами в итоге.

— Да, чрезвычайно популярный сейчас американский нейробиолог Роберт Сапольски говорит тоже о тех же глубинных связях, о некоей предопределенности наших сегодняшних реакций, поступков (или их отсутствия) от того, как громко пела нам песню мать, как быстро подходила, услышав наш младенческий плач, а за этим, в свою очередь, — наши прапрапрадеды, их поведение и выбор. Вспоминаю сейчас скупой рассказ матери, как она бегала с работы в ясли кормить меня грудью. Положены были две получасовые отлучки и одна часовая. В ясли — то ли с двух, то ли с трех месяцев, потом сад, каждое лето — на коллективные дачи при садике, вышитый номерок «99» на трусах, майках, панамке…

— Два месяца — это, конечно, жесть. Меня вот ровно в год в ясли отдали, тогда это уже можно было. Вот мы теперь с вами и живем как деприванты раннего возраста. Дети получались удобные, это да. Советские психологи радовались: сами себя занимают, не напрягают родителей, терпят, не просят ни о чем до последнего. Англичане же выяснили, что это следствие привязанности по типу А, крайние формы которой (А+), когда, к примеру, двухлетний ребенок выхаживает после запоя мать, во взрослом возрасте могут вылиться в аддикции и серьезные девиации.

мать можно видеть только через окно, под которым она стоит во дворе больницы, когда старшие дети поднимут тебя на подоконник.

— Помню этот взгляд старшей сестры — лежала с желтухой. Только был июнь, идущих к выписке выпускали во дворик. За высоким забором, но там можно было разглядеть.

— Ну и младенца же в «Семнадцати мгновениях» эсэсовка мучает на глазах у матери тоже неспроста.

потому что сами когда-то, в детстве скорее всего, так же адски беспомощно себя чувствовали, и никто им тогда не помог. Я никого не гуманизирую — всех, кто замешан и при этом вменяем, нужно судить, но я психолог и пытаюсь понять, что ими движет.

Возвращаясь к Штирлицу: в конце фильма, похоже, он своих собственных внутренних младенцев спасает, вывозя их вместе с матерью в безопасную Швейцарию. Заодно услышав от Кэт, что без прошлого нет будущего.

[…] Последние годы народ планомерно погружался в то, что психоаналитик Мелани Кляйн назвала параноидно-шизоидной позицией — состояние первых месяцев жизни, когда младенец еще не различает внешнее и внутреннее и живет во фрагментированном мире, довольно бездушном и опасном, потому что младенец проецирует свои чувства на внешние объекты и то идеализирует их, то люто ненавидит, боится и пытается уничтожить. Разные магические верования, «плоское», конкретное мировосприятие, отсутствие чувства юмора, поиск врага — все это особенности параноидно-шизоидной позиции, которую Кляйн противопоставляла онтогенетически более поздней депрессивной позиции, на которой младенец начинает воспринимать мать как отдельное существо и даже чувствует некоторую ответственность за ее чувства — например, переживает, что сделал ей больно.

Ну вот если в конце 80-х и в 90-е годы в СМИ и в обществе в целом преобладала депрессивная позиция, более зрелая и ответственная, более умная, объемная, переживающая, то последние два десятилетия можно было наблюдать откат к параноидно-шизоидной позиции, когда все плоско, примитивно, конкретно и тупо, когда бессмысленные радости сменяются бессмысленными же, но очень интенсивными страхами. Празднование Дня Победы с попкорном и газировкой под лозунг «Можем повторить!», разговоры про ядерный пепел на центральном ТВ — все это явная параноидно-шизоидная симптоматика. Тогда как все депрессивное, все, что напоминало о проблемах и бедах — общество «Мемориал»*, историк Дмитриев, политики Немцов и Явлинский, музыкант Макаревич**, — все это тщательно подавлялось и уничтожалось, поскольку позволяло людям сохранять связь с неприятной реальностью.

• признать наличие серьезной и давней болезни и медленно и мучительно выздоравливать
• продолжить сходить с ума и в результате быть изолированной в стационаре с последующим принудительным лечением.

[…] Слушайте, ну и без меня уже много сказано про социопатические черты нынешней российской власти. Про цинизм, лживость, холодность, за которыми стоят такие психологические феномены, как расщепление, false self, проекция и т.д. Гребенщиков еще в 89-м году сказал во «Взгляде», рассуждая о сталинизме, что всех нас после десятилетий совка нужно лечить. Я бы к этому добавил, что в первую очередь в лечении нуждаются всевозможные наши начальники, особенно выходцы из спецслужб и других закрытых структур, — по моим наблюдениям, разной психопатологии они демонстрируют более прочих. Но этим пусть занимаются психиатры будущего, а я расскажу лучше байку.

Дело было в 2004‒2006 годах. Судились мы с фээсбэшником П. из райцентра Ш.: он забрал у бывшей жены их общего сына восьми лет и несколько месяцев не позволял им общаться, что, даже по отзывам учителей, сильно невротизировало ребенка. Мать, приятная молодая учительница иностранных языков, обратилась в кризисный центр для женщин, где я консультировал, и мы решили идти в суд. На заседания я ходил исправно, чтобы добиться проведения независимой экспертизы мальчика. Там и узнал, из каких семей происходят фээсбэшники.

Сам П. мне показался гораздо более вменяемым, чем остальные члены его семьи (это клан какой-то был, а не семья, как мы с адвокатом матери отметили). Что-то человеческое в нем ощущалось, в отличие от остальных взрослых родственников. Недалекий глуховатый папаша, домашний деспот и психопат (спустя годы узнал, что он бил жену и наводил страх на детей — ну это и на процессе чувствовалось), и совершенно бесцветная, «никакая» мать, замученная жизнью, и похожая на корягу истеричка-сестра, вызвавшая общий смех демонстративной фразой в адрес бывшей невестки в конце своего выступления: «Ребенка ты не получишь, понятно?!»

Рядом со своим папашей фээсбэшник, на тот момент довольно высокопоставленный и пополневший, выглядел не взрослым мужчиной, а неуверенным подростком. Возможно, и за сына он так ухватился, потому что человеческое только в нем и находил. Жена его новая на процессе показалась мне какой-то бюрократической тумбочкой, примитивной, но хваткой бабенкой (такие обычно на рынке успешно торгуют, а она, насколько помню, в своем райцентре отвечала за работу с несовершеннолетними). Такой вот клан, спайка, духота и агрессия; кто не с ними, того срочно надо уничтожить. Тем контрастнее смотрелись рядом с ними бывшая жена П., ее мать, сестра и подруги: просто живые люди, приветливые, сомневающиеся, каждый — индивидуальность.

Экспертизы мы добились, но суд растянулся более чем на два года, мать этого не вынесла и уехала с новым мужем в Германию.

Спустя пять лет фээсбэшник П. при странных обстоятельствах застрелился на работе. Сын его сразу перестал быть нужен новой жене, и приехавшая мать за две недели оформила все документы и забрала его с собой, где он с тех пор и живет, выучился на инженера и отметил весной 26 лет.

— Года два назад один бизнесмен рассказывал, как его компания набирала вахтовиков. У всех пришедших на собеседование парней (все от 20 до 30 лет, из малых городов и поселков) в графе «отец» — прочерк. И разговор об этом они не поддерживали. Непонятно, говорит бизнесмен, откуда все они взялись на этом свете. То ли тюрьма там, то ли несчастный случай, войны, разгул криминала. Потом, говорит, понял. Скорее всего, у всех этих ребят, кто завербуется, их будущие сыновья тоже будут ставить прочерк в этой графе. В малых городах, поселках отцы — или на вахте, или в тюрьме, или в запое.

То есть негативные тенденции из прошлого века никуда не уходят, они с нами. Пять лет назад, в относительно благополучные времена, более пяти миллионов из 17 миллионов российских семей — почти каждая третья — были семьями, где детей воспитывали матери-одиночки (данные 2017 года уполномоченного при президенте по правам ребенка). Вы всегда много говорили о роли отцов, о том, что хорошо бы у подрастающих мальчиков был рядом с ними авторитетный взрослый. Вот и недавнее письмо нашего общего знакомого Михаила Афанасьева из тюрьмы получилось все об этом. Отцов нет. И не предвидится.

Что нам ждать от этого? Это же не чисто российская проблема — неполные семьи, да и вообще такой колеблющийся планетарный тренд — крах института семьи. Но почему именно в России безотцовщина на выходе дает такие уродливые явления и негативные, страшные процессы?

— Что нас ждет в связи с нынешней ситуацией, которая погубила и еще погубит огромное количество молодых дееспособных мужчин? Вопрос этот больше для социолога, но то, что это чревато катастрофическими последствиями для нас всех и для России в целом, по-моему, ясно всем вменяемым.

Нынешнее понимание очень травматично для наших в массе инфантильных и задуренных людей, многие предпочитают отрицать такую реальность и делать, что говорит начальство, либо деградировать. Но в любом случае, новое чувство, что тебя или твоих близких используют, — появилось.

Безотцовщина — да, проблема многих народов. Но нигде не было столь длительного травмирующего и в то же время разлагающего влияния на психику целых поколений людей того, что называлось советским строем, а сейчас — пустого, злобного «бобка». С мужчинами в ХХ веке у нас не заладилось. За сто лет уголовная мораль так или иначе проникла почти в каждую семью. Кто были большевики, если не уголовники? С соответствующими методами, риторикой и отношением к людям. Особенно к оппонентам, к тем, кто что-то из себя представлял.

Фильму Динары Асановой «Пацаны» скоро 40 лет. Герой Приемыхова в нем пытается создать для трудных подростков заботу и справедливость хотя бы в своем трудовом лагере, но как только они попадают за его пределы, случается какая-нибудь криминальная жесть, в которой, если разобраться, виноваты совсем не они, а уроды-взрослые, от которых они зависят. Вороватые, злобные или просто тупые и безразличные взрослые. Словно бы весь этот социум существует лишь для того, чтобы давать человеческий материал для полицейских, судей да тюремщиков (теперь вот и для военкоматов). Они у нас, видимо, и есть главные «отцы». Тут вспоминаются эксперименты Милгрэма и Зимбардо, показавшие, что от расчеловечивания нас отделяет совсем ничего — достаточно дать нам власть, поставить нужные цели и снять ответственность.

В таких условиях все живое и разумное деградирует или гибнет, и в социуме, и в коллективном бессознательном нашем остается и воспроизводится лишь эта кондовая садомазохистская конструкция, при которой половина страны сидит, а вторая ее охраняет, и каждый, так или иначе, носит в себе этот ген тоталитаризма, когда он одновременно и агрессор, и жертва, и нужно очень много совместных усилий и времени, чтобы от этого излечиться.

* Признан властями РФ иноагентом, а затем ликвидирован по решению суда.

** Внесен властями РФ в реестр иноагентов.