Убийца Иван Папенко как ролевая модель

Иван Папенко стоял на виадуке и хотел опохмелиться, а не убивать. Дивногорск (город-спутник Красноярска, красивейшие ландшафты), конец июля. И когда Папенко ударил проходившую мимо 16-летнюю девушку, а она потеряла сознание, он тоже еще не планировал ее убивать. Оттащил в кусты, снял бижутерию — вот и деньги на водку. Дальнейшее, со слов убийцы, предопределилось беззащитностью жертвы. Раздетое тело с перерезанным горлом нашли волонтеры, по генетическим следам Папенко схватили тут же — за неделю до этого он освободился после 9-летнего срока особого режима. Воспитанник детдома, после — сразу по тюрьмам, сейчас ему 34 года.

В тот день после всего, что случилось, он пришел к приютившей его за несколько дней до этого девушке с просьбой подстричься и покрасить челку в розовый цвет — у убитой им школьницы была такая розовая челка.

Не скажу, что это модельное убийство для России, но некоторые сегодняшние процессы в стране происходят именно по этой схеме, в этой динамике. 

Не будем о зияющих пустотах на месте обычной человеческой эмпатии — только о технологических провалах: утрате меры, нарушениях баланса возбуждения, агрессии и торможения. О вхождении в раж — на ровном месте, когда ничего не предвещает — и неспособности остановиться. Девочка, проходя мимо Папенко, не представляла, что ее ждет. Да и сам Папенко плохо представлял, что будет после того, как он размахнется.

В Риме самые продвинутые и успешные императоры отстраняли от службы легионеров с такой нервной системой: тех, кто терял самоконтроль, — они даже для прямых боев с противником признавались негодными. В самых продвинутых и успешных ОПГ России 90-х таких боевиков устраняли свои же — иначе само предприятие и все концессионеры оказывались под угрозой.

Впечатление, что сегодня у нас вся сугубо внутренняя политика оказалась в таких руках.

Через несколько дней суд в Абакане огласит приговор местному журналисту Михаилу Афанасьеву. В тюрьме он почти полтора года, обвиняется в дискредитации ВС РФ — хотя об армии в той его публикации ни слова, лишь о Росгвардии, и «деяние» им совершено до того, как эту статью УК, защищающую армию, распространили и на Росгвардию. Каким при этом будет приговор, сомнений нет.

Да, у Афанасьева есть ошибки в тексте. Не вдаваясь в суть дела, главное: почему они сделаны, откуда они взялись и что значат эти ошибки? Нет доказательств, что он «заведомо лгал», умышленно — тем не менее на этом и строится обвинение. Для Афанасьева все эти росгвардейцы — и отказавшиеся от участия в СВО, и те, кто подчинился приказу, — родные ему люди. В этом отличие Афанасьева от тех, кто решал их судьбу в феврале 22-го. Да и от тех, кому омоновцев просто не жалко, от тех, кто их презирает за то, как они обходились с людьми, выходившими когда-то, тысячу лет назад, с мирными протестами.

Афанасьев и до 24 февраля ими интересовался как людьми, был с ними связан, писал об их проблемах. У него с ними личные отношения, он с ними, этими парнями, — один народ. Полный рот железных зубов, соцсети, полные российского флага, он и в свои марафонские пробежки носился с ним (триколором), ездил всегда на старых праворульных японках, самых бюджетных, Toyota Mark II — идеальный вариант. Потому и младший сын — Марк, ему недавно четыре исполнилось. А всего детей пятеро — на иждивении, двое из них — на воспитании (так формулируют в суде).

В общем, Михаил — никакой не враг России, не «украинский прихвостень», он самый что ни на есть кондовый россиянин. Просто с неуемным темпераментом — не только личным, но и общественным. И с абсолютным бесстрашием. Уж ошибаться он не боялся точно. Но ошибался, разумеется, не намеренно. И потом: страх ошибиться не может довлеть над профессиональными обязанностями, которые у журналиста в том и заключаются, чтобы искать и распространять общественно значимые новости. Это в общих интересах, чтобы страх не задавил остающиеся в России формы жизни окончательно. Если, конечно, что-то общее в этих пространствах еще есть.

Свою последнюю жену Миша искал долго, влюбился по уши. Смотреть на них — то еще кино было. И вот у Елены сразу, в первый день их испытаний, 13 апреля 2022-го, во время обыска, когда Михаила задерживают, изымают все ее личные сбережения, всю сумму, полученную от продажи квартиры ее матери, при этом представляют дело так, что это те доллары, на которые Мишу купили враги, потом Елену, работавшую в большом российском банке (ей сразу отключили учетку в служебном компьютере, заблокировав работу), вывозит служба безопасности в Красноярск, там руководитель филиала и глава службы безопасности, «старый полковник» (по самоаттестации), несколько часов трамбуют ее, ссылаясь на «головную организацию», заставляя отказаться от мужа, открывают ей на него, врага России, глаза.

• «Сама решай — твоя любовь. В отключке от нас, от нашего решения посмотри, что это за мужчина. По-человечески, по-женски посмотри. Любить — прикольно, конечно: сидишь и любишь. А ребенок говорит: я кушать хочу. А он перец — у него 73 раза (Афанасьев как-то подсчитал, что из его четверти века в журналистике 15 лет он либо под следствием, либо под судом, в тюрьме или в больнице; уголовных дел против него — все связаны с профессиональной деятельностью — было до нынешнего 14, в итоге по всем оправдали. Всего, с учетом всех инстанций, насчитал 73 приговора. — А. Т.), а че, 73 раза отмазался, и сейчас прокатит».
• «Навальный тоже в свое время прикольный был, поди покруче твоего мужа, и где он сейчас? Навряд ли уже выйдет отсюда. Сколько у него тоже было уголовных дел?»
• «Оно не рассосется, и у нас репутационные риски».
• «Мы ж не знаем, что он скажет. Любимая, 300 тыщ — и меня выпустят. Где вы их возьмете? В банке?»
• «При устройстве детей на работу могут быть проблемы».

Елена осталась трудиться в банке лишь благодаря вмешательству московского руководства, к которому обратился большой человек из негосударственного сектора — тогда еще это работало. Но далее у семьи Афанасьевых отнимают квартиру (Михаил ее получал по социальному найму), поливают помоями в местных СМИ — вся эта провинциальная конспирология насчет тайных замыслов вражеского агента Афанасьева, весь этот бред о его вовлеченности в западную систему пропаганды и т.д. Опять же — комментарии добрых русских людей под этими аналитическими выкладками. Свиданий, звонков не дают в принципе, машина ломается, старшая дочь одна через весь город вынуждена ездить в школу, на Мишу навешивают еще штраф в 450 тысяч… Это Иван Папенко видит беззащитность жертвы и заходит все дальше. Это раж.

Вот то, что с Афанасьевым, его семьей происходит, эта показательная жестокость — так, чтоб дотла — это эквивалент допущенной ошибки в словах? Светит Мише от 5 до 10 лет. Это соразмерно? Марк, пока будет ждать отца, русские слова, может, и не забудет, но его — точно.

Эти помрачающие разум сроки — всего лишь за слова — будто речь не о годах, а о днях, и будто кого-то из нас здесь каким-либо словом можно удивить, напугать, вдохновить. Слова давно ничего не весят и ничего не значат, но сроки, которые за них получают, — значат многое. В частности, степень озверения этих пространств, где такое стало возможно.

Тот же человек, благодаря кому Елена осталась в банке и сохранила равновесие в первый после ареста мужа год, сказал — не конкретно об этом случае — вообще: «Как будто садисты долго скрывали постыдную склонность, а тут им объяснили, что это и есть патриотизм. Что патриотизм — есть все эти практики:

• тюрьма Евгении Беркович, убивающая ее приемных дочерей почти буквально, прямо сейчас, до каких-либо приговоров/высказываний;
• тюрьма калининградцу Игорю Барышникову с его подозрением на рак, с цистостомой (1959 г.р. и 7,5 года зоны за посты в соцсетях, оцененные как фейки об армии), отказ на его просьбу посетить похороны матери;
• отсутствие результатов расследования — несмотря на вмешательство Москальковой — казни кувалдой,
• избиение заключенного сыном Кадырова…»

Да, все это трактуется именно как патриотизм, как стремление защитить наш «образ жизни», как «наш долг в тяжелую годину». (Чеченский эпизод я бы оставил в стороне — чеченцы кровью отвоевали у России право на свою мораль и нравственность, на собственную шкалу ценностей, и говорить бы прежде следовало не о происшествии в СИЗО Грозного, а о решении отдать туда заключенного Никиту Журавеля. Удивляет не избиение его, а то, что он до сих пор жив.)

О «године»: СВО, безусловно, имеет значение в испытываемом нами полете в бездну, но не решающее. Вся история человечества показывает обратную причинную связь: сначала массы оскотиниваются, потом начинаются войны, а не наоборот. И Никиту Уварова арестовали в его 14 лет, предъявили террористическую статью и не давали ни свиданий с матерью, ни звонков первые 9 месяцев — задолго до спецоперации. И пять лет ему дали до того, как она началась.

И во всем виделась уже тогда очевидная утрата меры, безотчетность, помутнение. И под эту утрату была подведена законодательная база, не утратиться мера в принципе не могла, если судить детей оказалось возможно исключительно военному трибуналу. Административка и профилактическая работа — вот что требовалось; один правильный мужской разговор спас бы и парней, и всю эту кучу народа в погонах и без оных, не пришлось бы брать грех на душу. Ну пусть суд присяжных. Нет. Разговоры, работу психологов, педагогов заменили убойным сроком, показательной беспощадностью к тому единственному парню, кто не испугался, не стал подписывать признания под диктовку.

Это казалось невозможным — объяснять физиологию (то есть присущие всему отрочеству пробы и поиски себя) уголовщиной и политикой. Держать исключительно домашнего парня за его «намерения» в одной камере с теми, кто реально убивал людей. Перебор, неправда в абсолюте, несоразмерность, асимметричность, из пушки по воробьям; трибуналы не занимаются пустяками и уж тем более детскими пустяками. За неуважение к суду тому следовало выпустить пару язвительных определений в адрес ФСБ и СК, а недорослей направить на очистку городских стен от рекламных объявлений.

Прежде всего массовых беспричинных убийств, убийств по модели Ивана Папенко, умноженных на коэффициент, если у человека была не розочка в руке, а огнестрел — например, когда ничем не примечательный мужчина 45 лет, лишь доказывая, что служил в ВДВ, убивал девятерых (Редкино, Тверская область, 2017). Или когда ничем не примечательный, кроме того, что раньше сидел, мужчина 36 лет вырезал семью из 5 человек — хозяйку дома, ее мужа, сына, маленькую внучку и брата мужа (Джирим, Хакасия, 2021): накануне с убийцей разорвала отношения его девушка, и он, «желая причинить ей моральные страдания», убил всю ее семью (сама она уехала).

Это уже те, кто вошел в раж. А сколько было входящих — например, всех тех людей, кто о Никите Уварове писал, что мало дали? Это в стране с еще недавно всеобщим средним образованием, в стране, где все что-то слышали про «слезинку ребенка». 

Не только власть — вся Россия к утрате меры подготовилась, распалила себя и одновременно взнуздала, и сказала бесам (они всегда рядом, чего далеко отлучаться): мы тут, мы заждались. Сказала: входите в нас. И бесы вошли — чего не войти, раз им пути снова приготовили.

Дома у этих людей, к кому ни зайди, раньше на полках книги стояли (ну или хрусталь), сейчас у всех иконки там. А в головах — что-то консистенции и цвета кровавого поноса. С незамысловатой картиной мира, логикой самой простой, пещерной, параноидной. Есть мы и есть враги, врагов надо уничтожить, все меры хороши.

Поэтому на днях, когда Анна Уварова рассказывала мне о посещении комнаты в лагерном отряде, где содержится ее сын Никита, об открытом зимой окне (это Восточная Сибирь) с отсутствующей ручкой и возможностью окно закрыть, о повторении этой ситуации, когда родителей заключенных подростков снова допустили в колонию, — я понимал, что ее истерика вряд ли кого там могла впечатлить. Подумаешь — холодно. Воздух зато свежий. Закаляйся как сталь.

Напуганные люди, травмированные, потому и удерживающиеся при власти, хотя бы минимальной, — они мстят за свой страх и травмы? Или это сокровенный, из самых потайных глубин садизм? Чаще всего, мне кажется, эти ответы — мимо. Ну кого здесь устрашать? Да и люди, утверждающие здесь бездушие и тьму, все больше обычные с виду, копытами не стучат, ну да и кто без изъяна… И мне кажется, чаще всего это просто традиционные практики, это чисто ритуальное — и унижения, и безжалостность. Это привычка, вторая натура.

Тысячи повелителей мук. В тех формах и рамках, которые им позволены. И поскольку теперь разрешили все самое худшее в себе не прятать, это одобряется, этих людей регулярно ободряет зомбоящик, ритуальный садизм проступил отчетливей и масштабней. Как с колеса обозрения. Колесо одобрения и ободрения катится по стране.

Изуверства и мракобесия на русских равнинах всегда хватало. И не стыдиться их тоже давно стало можно. Более того — это культивировалось и взращивалось. Но сегодня это еще и поощряемо. И хоть — раз уж о малолетках говорим — нет страшней документа, чем свидетельство Леонида Габышева «Одлян» о советских детских колониях, тем не менее все чаще себя ловишь на том, что СССР кажется уже волшебной утопией (а не сбывшейся антиутопией), «розовопоньем», сказкой — на фоне сегодняшнего умопомрачения. Хотя оно — тоже ведь сказка, в которой любая констатация реальности, даже с самыми патриотическими намерениями сделанная, выглядит как поклеп и дискредитация.

Ну да, в СССР Афганская война подавалась как «интернациональный долг», «помощь братскому народу», пропаганду войны представить было невозможно, лидеры страны говорили исключительно о стремлении к миру, гуманизм и милосердие приветствовались, а не отвергались (и не только, кстати, на словах, в декорациях, на фасаде, но пусть бы и только — какая разительная разница с сегодняшним откровенным днем). Декларировались, в общем, мир и добро, в стране работали великие гуманисты, и далеко не всех их гнали и сажали.

И сегодня: примитивизация всех сфер жизни и заголение ее, выпуск на волю застарелого, заждавшегося зла, духа насилия, теперь лишь он носится над этими равнинами. Если раньше сорняки пытались полоть, теперь они главные, задавить культурную поросль — дело считаных (на пальцах одной руки) лет. Это стало можно, это стало нормой, в долгое время запертой кладовке с садовым инвентарем (ну разве только швабры оттуда использовали как инструмент вертикали) — пляски на граблях.

Все давние механизмы, весь инструментарий — тут, и все пошло в ход. Все плохо привязанные пушки на корабле, как водится, в шторм отвязались. Ну, висело в первом акте ружье — черт с ним, висело бы и дальше. Но жизнь подражает искусству, и все теперь как в грамотно скроенной беллетристике, технологичном кино. Все грабли снова у нас под ногами.

…И мы встречаемся с самими собой глаза в глаза, все со всеми.

И все, что теперь происходит с нами, очень похоже на нас самих. И все пока не так плохо, как кончится.

Я, если что, не про ядерную войну. Я про то, что в сердцах миллионов уже случился термоядерный испепеляющий взрыв, не оставляющий никаких сантиментов, ничего человеческого. И после этого — позволено все. И в этом мире очень многим не хочется уже жить. А значит, им его дозволено уничтожать.

Какая ценность в мире, что подражает Ивану Папенко? В мире, в котором человека можно размозжить кувалдой, но даже не это страшно, и не то, что это не расследовано, и не то, что это снималось, — страшно количество просмотров того, как на голову человека опускают молот.

Мир, что прерывисто дышит ненавистью, часто безадресной, всех ко всем, полон ожидания только худшего. Мир, где все наглядней гибельные результаты внутривидового отбора, идущего уже больше века, с начала Первой мировой. С доминирующими сейчас повсюду эпилептоидами, их агрессией и прагматизмом, отмороженностью и изощренностью, — они урывают от схлопывающейся жизни последнее.

Мир, который скатился в эсхатологические арканарские хроники и скоро докатится до края.