8.45. Красноярск. Едем в Канск с адвокатом Владимиром Васиным. И едет еще человек с камерой — московский документалист Арсений Кайдацкий, поэтому просто сойтись в вагоне-ресторане и тихо разговаривать не получается, Арсений, как это у них заведено, снимает поток жизни сплошняком, камера не выключается, она смотрит на нас, а за нами, соответственно, окно поезда и мелькающие леса и сопки, редкие станции. Вскоре подходит коротко стриженный, с острыми волосатыми ушами мужчина лет 50 в серой футболке с надписью на спине готическим шрифтом на английском — если дословно, то это даже не «Рожденный диким», а «Рожденный быть диким». Он очень тихо берет Арсения за локоть и безальтернативно усаживает за отдаленный от нас стол, представляется офицером запаса и расспрашивает, «что снимаем». Говорит, что за окном могут быть секретные объекты. Говорит, что сообщит, куда надо, если мы не прекратим. Официант в вагоне-ресторане спешит с нас получить.

12.30. Канск. Встречает на вокзале, как ни удивительно, не наряд, а мать Никиты Анна. Загружаемся в ее компактную, видавшую виды праворульную Passo, мчим в колонию.

— Еду, и слезы капают. 18 лет сыну. Этот день настал, и опять жизнь поменяется не в лучшую сторону.

Анна — о предстоящем переводе сына из Канской воспитательной колонии (КВК) во взрослую зону. Скорее всего, это будет ИК-31 в Красноярске. Анна уже представляет поездки туда, переживания, все эти будущие два с половиной года — до 19 марта 2026-го, когда, по документам ФСИН, закончится срок сына (через несколько часов увижу в кочегарке дома ее сестры Татьяны, прямо на стене надпись: «19.02.26 выходит Никита»; я, естественно, увижу этот сминусованный месяц и промолчу).

Не притормаживая, Анна снимает очки, ищет, чем протереть стекла, не находит, протирает чеком, лежащим под рукой на торпеде. Рассказывает, как с утра стояла с передачей — не принимали, сотрудницы нет. Постояла с сумками, посидела в машине. Позвонила в дежурную часть. «Ждите». А еще к начальнику колонии надо было. Заявление подписать, чтобы ксерокопии с документов Никиты сделать — в колледж почтой отправить.

Никита мог бы остаться в КВК еще на год, но этого, скорее всего, не произойдет. Есть темная история, не обо всем можно с полной уверенностью говорить, но и умолчать нельзя.

«9 мая 14 человек царапали себе вены, засели в локалке (участке зоны без персонала колонии)». Позже происшедшее мне подтвердят еще несколько человек. Официальной информации — никакой, но после коллективного вскрытия подростков на следующий день, 10 мая, Москва сменила начальника красноярского главка ФСИН.

Известно точно: Никита не резался. Но он, получается, примкнул к взбунтовавшимся, поскольку перелез к ним через забор. Из солидарности? «Просто… Ну там… и нормальные парни были». Никита говорит примерно то же, что говорил и на суде в 2021‒22 годах, когда его допрашивали, почему он говорит о жалости к террористам и экстремистам, почему он расклеивал листовки в их защиту.

Это тонкая грань — между оправданием и состраданием, прокуроры ее не видят — не положено, и судьи ее стараются не увидеть. Но оправдание — сознательный акт, Никита же, не оправдывая никого, свидетельствовал на суде лишь о своих чувствах, а они нам неподвластны: что сделать, если душа не ликует, а плачет?

Государственные институции уподобились запрещенному фейсбуку**, где моральные комитеты постоянно оценивают, правильные ли эмоции испытывают другие пользователи, так ли скорбят, тому ли радуются, тем ли сопереживают.

Так вот. Сам ничего не делал, не участвовал. Но так получилось, что, перелезая через забор, — присоединился. Схлопотал три рапорта. А еще по телефону из колонии — прослушиваемому — просит у Анны «узнать и помочь антифашистам из Красноярска Илье Виноградову и Даниилу Самураю (Иванову)». (Дело до крайности странное. Их показательно, под видео, с силовой поддержкой жестко задерживают по обвинению в разбое и планах поджога военкомата. О планах поджога, выступлениях против СВО, нанесении граффити на улицах сообщает только РИА «Новости», все остальные СМИ пишут об этом, опираясь лишь на РИА.)

В общем, Никита все тот же. Но если раньше, в декабре 2022-го, его только лишили поощрения — дополнительного свидания — за то, что отказался написать письмо русскому солдату (есть в ВК такая мера воспитательного воздействия — лишение поощрения), а в остальном его тюремная биография была кристальна, с каких позиций ни посмотри, то в последнее время взыскания на него так и посыпались. Поэтому из КВК его отправят по этапу.

Еще в поезде. Васин:

— Он до этого схватил три взыскания, сейчас еще кого-то обматерил. Поэтому его, естественно, не оставят.

Арсений:

— Почему он сам не хочет остаться?

— Потому что это Никита. Не хочет помилования, как об этом ему ни говорили Сокуров, Шевчук и т.д. Я ему объясняю: там объективно будет хуже. Здесь тебе все понятно: правила, соседи. Там хапнешь нового общества, новых оперов. Там ешка в этой зоне. Знаешь, что такое ешка? ЕПКТ (единое помещение камерного типа). Это самая тяжелая зона в мире. Это зона в зоне.

— Там ломали авторитетов, чеченских боевиков, террористов, — вспоминаю я.

— Там они вешались, — дополняет Васин. — Он там (в ЕПКТ) не будет, конечно, но это будет в трех метрах от него.

…Сейчас, в машине, Анна говорит:

— Я ему когда сказала, что на 31-ю переведут, он поднапугался. Он почему-то думал об иркутских зонах (те — черные, красноярские лагеря — красные), видно, кто-то ему наговорил, что там хорошо, и телефонами все пользуются, и всякую такую фигню. Но начальник (КВК) сказал первым делом: каждый день теперь нарушения, мне только и жалуются на него.

Вспоминаю самый громкий бунт в «малолетке» на излете СССР, в 1988-м — тоже, кстати, 9 мая. Но там, в воспитательно-трудовой колонии № 4 Азова, его подняли активисты (сотрудничающие с администрацией), не желавшие переходить во взрослые колонии, понимая, что там им за это предъявят. Здесь, получается, наоборот. Взбунтовалось «отрицалово». И Никита сам хочет во взрослую.

А что стало триггером, неизвестно:

— Маршировать, наверное, заставили, радоваться Победе, другого объяснения нет, — говорит мне один источник.

13.00. Васин с Анной уходит в колонию. На воротах «малолетки», обитых профлистом, обильно буквы Z и V. Надо полагать, это и агитация, и украшение. Арсений рассказывает, что подписался на все канские паблики типа «ЧП Канск», и из их чтения складывается стойкое впечатление, что Канск — столица самых безумных происшествий, чудовищных ДТП. Сердце тьмы? Например, перед тем, как приехать сюда впервые (за месяц до приговора Никите), он читает про мужика, который вышел с автоматом на работников ЖКХ, гонял их. Приехав, узнает от Никиты, что это был отец его друга Егора.

Из колонии выходит Анна, и я уточняю у нее, было ли такое. Да, только это не родной отец, он в Красноярске, и Егор с ним не общается, это отчим, тогда его оштрафовали, и он все собирается на ***** (СВО). На днях его закрыли в СИЗО: поругался с соседом, сначала бутылкой ударил, потом ножом пырнул.

К непонятному интересу Никиты и его друзей к вопросам ЖКХ, прочим заунывным и вечным взрослым проблемам. Суд допрашивал учительницу Л.Л. Зыскину: «Может, вы видели ребят где-то на митинге? Как они листовки клеили?» — «Листовки нет, а с митинга, со встречи, мне пришлось их отправить один раз. Это была встреча жителей зарельсовой части города с представителями администрации по поводу теплоснабжения. Были вопросы к администрации, это была зима, было очень холодно, собрались взрослые люди, я повернулась и увидела Никиту и … (его одноклассника), я была очень удивлена. Я спросила у них, что они тут делают, и они ответили, что они всегда с народом. Я их отправила, они послушались и ушли».

Под караульной вышкой СИЗО-5, примыкающего к КВК, на краю большой и глубокой лужи, где Passo чуть не сел на брюхо, расспрашиваю Анну о тех, кого в Канске знаю, кого видел, запомнил или о ком слышал, когда приезжал собирать информацию о школьном анархистском подполье.

Тому, кто не верит ни в какой античный рок, — вот типичные судьбы одной типичной сибирской деревни в 50 км от Канска, откуда Уваровы родом. Даже не так — только двух семей, двух родов оттуда. Породнившихся через Татьяну, сестру Анны, и Дмитрия.

Итак, родня со стороны Димы. Паша, его племянник (на чей 18-й день рождения я тогда неожиданно попал), оказывается, ушел в армию, там подписал контракт и теперь на СВО. Присылал фотки из какого-то подвала, он там с АК на фоне имперского российского флага. О службе он думал, косить не хотел, но когда случилось 24 февраля, говорил: нет, туда не пойду. Однако «туда» ушли многие из его семьи добровольцами: дядька, братья. Мать Паши — одноклассница Анны, и Анна говорит, что вся эта ветвь родни многодетная, и, глядя на родственников, Паша, видимо, сам пошел — не заставили.

У Паши тогда, перед его печальным 18-летием, сначала погиб отец (брат Димы): выезжал из деревни на мотоцикле на трассу, пропустил машину, и по газам. А та была с прицепом. Потом умерла мать отца, бабушка Паши — она сильно сдала после смерти этого сына, перестала есть, жить не хотела. Паша тогда, в день своего 18-летия, переселился в дом Дмитрия и Тани — он приехал учиться в Канск, а из общежития его выставили, автобус в родную деревню ходит лишь дважды в неделю, снимать квартиру в Канске денег у матери не было.

А вот сюжетные повороты со стороны Уваровых. Тогда, в день своего знакомства с этими семьями, мы обсуждали с Пашей и Максимом музыку. Я бы не понял, что Максим — неродной сын Дмитрию, потом рассказали: родной отец Андрей. Пришел с армии, сразу подружились с Таней, зажили. В Иланском (соседний райцентр, тоже на Транссибе) устроился в магазин бытовой техники «Парнас», тогда они только появлялись, и народ технику расхватывал. Персонал начал накручивать ценники втайне от хозяина, а когда это вскрылось, свалили на Андрея. Хозяин его вышвырнул и, всюду на него капая, не позволял устроиться ни на какую другую работу. Андрей запил, с Таней и Максом расстались. Перед смертью пил вместе с матерью. Сначала она умерла, потом через две недели он. Хотя родни полно, именно Таня поставила памятник. Дважды каждый год Аня и Таня убираются на его могиле.

Сами Уваровы из деревни все перебрались в Канск. Последними — лет 12 назад — дед и бабушка Никиты и Макса. Она работала воспитателем в детсаду (Анна ей помогала с 14 лет), дед — сварщик, на котором держался совхоз. Сейчас там все развалилось. Приезжают туда только на кладбище. Там много кто их лежит. Старший брат Анны и Татьяны тоже ездил работать в Иланский, в совхозе работы уже не было.

«Уже ночь была, час ночи, вырубило всю проводку, в темноте она бегала — потом следочки ее, как убежать пыталась, остались всюду, рвало ее. Когда мать вернулась, она еще дышать пыталась, хрипела».

А он, отец, потом пять лет себе все место не мог найти, пока не успокоился в гараже, в машине. Та же смерть — задохнулся. 38 лет ему было.

Во время обыска дома у Анны с Никитой изъяли, помимо взятого в кредит системного блока и телефона, жесткий диск, на котором находились единственные последние фотографии ушедших, и вот это Анна все вспоминает до сих пор.

Внезапно понимаю: из того, что я слышу в ответ на свои вопросы, складывается структура циничного и великого фильма Кончаловского «Сибириада» — две семьи, два рода. Это конец 70-х прошлого века. И это не клюква, а постоянно прорастающее, повторяющееся архетипическое. Только ГЭС построили, затопив все кругом, немного северней их деревни. Другую — немного восточней. И еще одну — западней. А пожар уничтожит не деревню — город. В 2017-м огонь со свалок перекинулся в город и уничтожил махом 78 домов. Но трупы и сгоревшие полпоселка Строителей — разумеется, не терроризм. Терроризм — это когда дети, видящие это все, начинают задаваться вопросами и клеить листовки.

Как там один иноагент поет: «А в армии пушки, побриты макушки / Лизать сапоги дембелей, / Как странно узнать, что иные игрушки / Живут дольше игравших в них в детстве людей».

14.00. Международный канский видеофестиваль начался с 2002-го. Да, пусть лишь на декларируемом противовесе (Канска — Каннам, видео — кино, золотого пальмового секатора — золотой пальмовой ветви) и пусть оппозиция цензуре, гламуру, голливудскому диктату, глобализму только провозглашалась, пусть местные встречали московское актуальное искусство и питерскую богему с недоумением, а то и с агрессией, все же по прошествии времени они уже ждали эту ежегодную тусу.

И это был интересный опыт для канской молодежи — смотреть альтернативное, андеграундное кино в разрушенном аэропорту их города, сидя на крыше. Или, как в 2017-м, на надувном экране среди сосен под тентом — в лесу, что начинается за драмтеатром, партизанство такое вечернее. И это оживляло серый, низкий, однообразный ландшафт, оживляло буквально: киноафиши веселого тандема Дубосарского‒Виноградова прямо на стенах тех домов, которые в Канске знают все, или вот тоже прямо на стене слово «Нежность» шрифтом Брайля, выложенное силиконовыми формами в виде женских сосков, работы екатеринбуржца Владимира Абиха. Или его же констатация на глухой канской стене, прямым текстом и самым строгим шрифтом: «Вам здесь жить». И: «Хоть на стену лезь». Последнее — под пожарной лестницей, ведущей на крышу.

Были арт-скамьи на набережной, пиксельная рука работы Василия Слонова, протянутая к солнцу, — ее вымазали краской, потом срезали. Сад памяти узников Краслага (работа Хаима Сокола): 169 железнодорожных шпал, вертикально вкопанных на пустоши, мемориал тем, кто по ним шагал, тем, кто шпалы делал, кто укладывал. Сад не расцвел, часть шпал выкопали и своровали, оставшиеся сгорели.

У «Нежности» в первые же три дня оторвали большинство сосков.

И канская жизнь, как заведено, вскоре начнет подражать искусству и тому, что с ним сделали, — я не о местной родине-матери, я насчет горестей и переживаний канских матерей, потерявших или теряющих детей.

Подъезжаем к молодежному центру, на фасаде которого была «Нежность». А сам он назывался «Восход». Центр переименовали, теперь он бюджетный, муниципальный и многопрофильный. Виден свежий ремонт, и понятно, что никаких «нежностей» больше нет. Арсений заходит внутрь уточнить: так и есть. На входе плакат с буквой V — теперь это не про СВО, а про близящийся «единый день голосования», который почему-то, согласно этому же агитплакату, длится три дня — 8, 9, 10 сентября. Ну хоть не дольше века. На стоящем у стены молодежного центра прилавке с крышей написано: «Зачем?»

Я не знаю, о чем это. Но, вероятно, догадываюсь. Зачем все вот это? В том числе и зачем оторвали силиконовые соски, из которых составлено было дурацкое в этой ситуации, в данном месте, в данное время слово? Зачем больше нет нежности?

Государства могут подавлять свободу слова и даже свободу мысли. Но — чувства и эмоции? Как это?

Впрочем, это всего лишь не всеми понятое искусство, едем дальше.

Раньше во всех таких городах на каждом шагу были ломбарды и аптеки, на окраинах пункты приема лома. Теперь тут сплошь пивные сети: «разгуляйки», «пивные причалы» и т.п.

Арсений рассказывает, что когда Никита ждал приговора на воле, выйдя из СИЗО, он мог написать «@all гулять», и выходило по 100‒120 человек; не сказать что они ориентировались на Никиту, просто тусовка неформалов; два из трех мест, где они собирались, как раз тут, куда мы подъезжаем. За «Порт-Артуром», в общагах ХБК (хлопчатобумажного комбината) и под мостом.

Мы перед «Порт-Артуром». Это историческое место. Зэки Краслага отгрохали и запустили в 1942-м (в 45-м — в полный рост) огромный текстильный комбинат. Первое хлопчатобумажное производство Восточной Сибири с 13 тысячами рабочих. В начале нулевых его обанкротили. В бывшем заводоуправлении открыли торговый центр «Порт-Артур», новый центр притяжения в Канске и главная теперь его достопримечательность. Рядом — бывшие общаги комбината, разбитые и разваленные, но не руинированные, где, как мне подтвердит через несколько часов Максим, они собирались:

— Там тепло, не особо все против были, что мы там собираемся. Хотя случаи всякие бывали. Но, кажется, Арсений немного преувеличивает. Человек 30‒40 точно собирались (возможно, Максим ревнует к брату всю эту тусовку, ну или это неудовлетворенное тщеславие: один раз он тоже написал так же, пытаясь собрать всех, никто не отреагировал). После того, как Никиту посадили вновь, как-то никто не созывал больше. Сейчас только что-то появляется. Но меня туда никто не зовет. Я уверен, что там абсолютно не то, что раньше. Я бы не сказал, что Никита был лидером всего этого, но с ним настроение было категорически другое. Под другим углом как-то все представлялось. И никакого уныния, депрессии. Никита вносил в компанию добро и радость, без него это тусклая компания малолетних алкашей. А с ним — веселые ребята.

Буду слушать Макса и думать: даже если допустить, что его цифры ближе к правде, чем Арсения (хотя, скорее, наоборот), это все равно дает выдающийся коэффициент эффективности государственных репрессий. До тюрьмы Никита тусовался с 3‒4 друзьями. И никто не видел в нем организатора и вдохновителя.

А что самое интересное, так это то, с каким необъяснимым упорством повторяются чужие ошибки и нелепости. Царский режим в тюрьму и на каторгу вот тоже усиленно отправлял эсеров и анархистов, большевики все больше по ссылкам прохлаждались, да в эмиграцию их выдавливали. Почему и нынешний режим питает особые чувства именно к анархистам? Разве от них исходит самая реальная угроза российскому государству?

Арсений снял, как Никита все докапывался до Егора, чтобы отдать ему накопленные 5 тысяч — ему на что-то не хватало. Егор: «Нет, оставь себе». — «Да я все равно не успею их потратить».

Анна слышит наш разговор, вздыхает:

— Да, бедный мой ребенок. Надо было что-то предпринимать. Но что бы он сейчас там (за границей) делал без меня? Наверное, надо было вместе, как Юлька с Яриком (Иноземцевы, волгоградское дело, уехали, из Армении их России не выдали).

Но тогда в тот момент, перед приговором, Анна с Никитой лишь съездили на Байкал и вернулись. Никита ждал приговора без какой-либо меры пресечения, никаких ограничений суд на него не наложил. Наступал 2022-й, люди традиционно произносили: с Новым годом, с новым счастьем.

14.30. В конце нулевых, в 2010-м, напротив «Порт-Артура» выстроили «Колокольню». Сложили из березовых чурок, внутри — механизм, извлекающий колокольный звон. 8-метровой высоты массивный проект московского архитектора Андрея Савина. Вскоре тросы оборвали, звон прекратился, но посмотришь между чурок — увидишь внутренние шевеления. Так символ вышел даже круче: молчащее нечто, больше напоминающее не колокольню, а огромный гриб.

Ее не раз чинили, ее не раз поджигали, не раз горела, никогда не догорая. Спичечная головка — так еще называли. Наконец добились, верхнюю часть основательно спалили. И тогда окончательно за колокольней закрепилось другое имя — Пробка. Ну да, на пробку от шампанского тоже похоже. Пробка, затыкающая черную дыру, что засасывает в себя заводы, фабрики, деревни, школы, вообще все приметы, всю тщету человеческой жизни. Да и самих людей. Здесь сейчас градообразующими стали не заводы и фабрики, а тюрьма и детская колония; орденоносный Канск все последние 30 лет хиреет и съеживается, из большого города (по российской градации; 110 тыс. населения) он стал средним, сейчас в нем 86 тыс. человек.

Теперь на Пробку навели «лоск»: ее зачем-то покрасили, и она утратила во многом свою аутентичность.

Канский фестиваль со всеми этими поделками — ежегодно с рождения Уварова и его друзей — в Канске гремел, и это тоже элемент, из которого выросло дело.

Представьте: был и есть чугунный и бетонный официоз, памятники революционерам, политрукам, Героям Советского Союза, пограничникам и морякам. Был и есть народный хендмейд, ЖЭК-арт из лысых покрышек. Появляется на этом фоне также новорусский помпезный китч: вот гостиница «Канны» с отдельным, как в античности, портиком — белые колонны. Балюстрады. Каменные львы на входе взирают на разруху вокруг.

И внезапно пейзаж родины, окрестности кандального тракта начинают меняться. Приезжают люди из твоей же страны (хотя, конечно, нет, они не то что с другой планеты — из галактики иной), молодые все, задорные, и тоже практически из тех же подручных материалов, из местного сырья делают странные вещи. Без слез на «Канскую пальмовую аллею» не взглянешь — эти пальмы сделаны детьми Канска, Норильска и Москвы — а ведь так и стоит! С 1 сентября 2008 года, когда Никите только-только исполнилось три года. Вот она, рядом с Пробкой, за заправкой.

Эстетика важнее этики, важнее вообще всего, и значение летних десантов инопланетян в Канск не переоценить.

Художники рисовали на стене автомат Калашникова с иероглифами — и это уже киноафиша, уже искусство. Это все со смыслом или умыслом. Зажигательная, ослепительная альтернатива. Пример движения вот по этой серой канской жизни в противофазе к ней.

…Сюда приезжало много питерских, жаль, Балабанов не доехал. Он бы снял кино о канских детях, его сюжет. Балабанов умер, и через 40 дней развалилась колокольня, которую он снимал в последнем фильме «Я тоже хочу». А через год сгорела канская колокольня-пробка. Это произошло в 2014 году.

Сейчас в своем фильме Любовь Аркус говорит, что дети играли в его кино особую роль: «Они здесь заложники того мира, который делает из людей уродов. В те редкие моменты, когда дети появляются, они поют, подавая знак беды».

Канские подростки много пели в те времена — и Никитос, и особенно его двоюродный младший брат Макс, вся их компания увлекалась. Макс и сейчас поет. Только и делает, что поет.

Дети поют, смеются и плачут. Перед пожаром поют. И после пожара. То есть перед новым пожаром. «А пока мы только дети, / Нам расти еще, расти, / Только небо, только ветер, / Только радость впереди».

Поют — пока их не засосала дыра.

15.00. «Летом еще ничего наш городок выглядит», — говорит Анна. Мы молчим. «Если погода хорошая», — добавляет Анна. Молчание ей ответом. Едем к ней домой. Двухкомнатная хрущевка, переделанная в трехкомнатную. Встречает тот самый кот Лев (Канский Лев), фото которого Никита получил в колонии со штампом на обороте: «Проверено. Инспектор оперативной службы». Одобренного цензором кота Льва подстригли, и только взгляд и рык у него теперь значительные.

На книжной полке Никиты «Остров Сахалин» Чехова и недавняя книга отсидевшего в Красноярском крае Ивана Асташина, Эрих Фромм и Евфросиния Керсновская, Платонов, Стругацкие, Искандер, Сорокин.

Вспоминаю, как в феврале 2021-го у Анны работал фоном зомбоящик, бубнил: «Как это — сидеть по-русски?» Вроде НТВ. Теперь телик Анна не включает, вообще почти не смотрит.

Рассказывает про их группу в телеграме — матерей, чьи дети в последние годы оказались за решеткой по политическим делам. Были солдатские матери, теперь вот они. Начинала все Надежда Сидорова (ростовское дело 2017 года, ее сыну Яну тогда было 18 лет), брала шефство над подругами по беде.

— Добро пожаловать в нашу группу. Так говорим. Добавляются, — вздыхает Анна.

Рассказывает, что хотели над ней шефство взять веганы. Но Никита вегетарианец, сыр ест, отвергает только то, что из плоти. В тюрьме, в Сибири, в глуши вегану, тем более растущему организму, никак. «Слава богу, что не веган». Все равно передачи собирать нелегко. Вымыть, высушить, каждую конфету развернуть. Колбасу заказывает веганскую, Анна достает из холодильника, показывает.

16.30. Едем за Васиным к колонии. Едем мимо дома Зазубрина, написавшего о чекистах «Щепку» еще в 1923-м. В 90-е его вспомнили, сняв фильм «Чекист». В 1926-м Зазубрин пророчествовал, призывая «железное братство всего человечества»: «Пусть рыхлая зеленая грудь Сибири будет одета броней городов, вооружена каменными жерлами фабричных труб, скована тугими обручами железных дорог. Пусть выжжена, вырублена будет тайга. Пусть вытоптаны будут степи. Пусть будет так, и так будет неизбежно!»

Когда я процитировал это из Зазубрина (не сейчас, раньше), Васин тоже почему-то вспомнил «Сибириаду»:

— Да, конец фильма, где Михалков (Алексей Устюжанин) в тракторе сгинул. Под напругой вырывается нефтяной фонтан, вышки горят, тайга горит… И потом резкий переход к ЦК КПСС, зал заседаний. «Есть нефть в Сибири».

И что? Да ничего. Вавилон не устоял, и здесь прямо как-то очень показательно. Дыра всосала в себя все это цементно-каменно-стальное. Домик Зазубрина с филенчатыми ставнями и барочными наличниками еще стоит, догнивает.

Ради «железного братства» Зазубрина и «городов Солнца» у Кончаловского (террорист Родион, одержимый социалистическими утопиями, дарит отцу Алексея Устюжанина Николаю свой амулет из каторжной цепи, тот передает сыну) в Канск свозили контру со всей округи, равной территории значительной европейской страны, здесь расстреливали, и можно подумать, что и все сегодняшнее здесь — функция от тех сухих щелчков в морозном и горячем воздухе, от выстрелов в затылок, можно подумать, что параметры современности заданы теми полигонными рвами. Это там настоялось и оттуда сегодня клубится зло.

Оно вечно, сейчас это понятно как никогда. И дело не в одних чекистах. И это не время — место такое.

17.00. Никита в 14 лет оказался в тюрьме, и первые 9 месяцев ему не давали ни свиданий, ни звонков. Надеялись сломать, что ли? А потом, после приговора, — снова туда же, в СИЗО-5, где он пробыл до колонии почти полгода, и Анна сейчас рассказывает эпизод из того периода. Свидания уже давали, и на одном из них сказала Никите, что будет приезжать. Знала, на какую сторону выходит окно его камеры. Но это огромное здание и понять, где какая камера, все равно невозможно. Сказала, что перед отбоем подъедет, часов в девять. Потом снова и снова.

— Как помню, вот там вставала, на свороте, выходила из машины, посмотрит кто, нет? Потом спрашивала: ты подходил? По-моему, так ни разу он меня и не увидел. Он говорит: нам особо и нельзя в окна высовываться. А я стою, смотрю, вот кто-то выглянул. Может, он. Машу рукой или зажигалкой.

Зачитывает поздравления с днем рождения из телефона. Их много, пишут отовсюду. «Все еще будет», — пишут.

Рассказывает, как ходили в отряд (это уже в колонии), чай попить в комнату, где содержится Никита, — такую возможность давали по праздникам, в день открытых дверей. Первый раз это было зимой, и перед их приходом кто-то, возможно, специально открывал настежь окно. И его не закрыть, ручки нет. Потом все повторилось, и хоть уже зима прошла, очень холодно было. Окно прикрывают, а не получается — ветер.

В комнате «для приема пищи» не было доски — сыр, колбасу порезать. Так Никита потом работал на деревообрабатывающих станках и сказал, что сделал доску.

— Или в последнее свидание: открытый настежь холодильник — он у них один на всех. И всегда пустой. Видимо, на этот раз решили разморозить. Из Канска-то, наверное, мы одни остались, когда мальчик, сидевший за изнасилование, освободился. Тем, кто издалека, не из Канска, в основном идут посылки. Их в холодильнике не хранят. А тут смотрю: стоят три банки тушенки вскрытые. И сыр. Думаю, господи. Вскрыли и теперь еще стоит тухнет.

Проходит время, несу передачу, мне говорят: куда столько еды, помидоры эти, медики ругаются. Я говорю: а медики не ругаются, что тушенка тухнет в холодильнике?.. Унижение во всем чувствуется. Это ж надо все вытерпеть, вынести. Не знаю, может, когда человек совершил преступление, он осознает, за что это ему, за что он сидит, особенно если он убил. За изнасилование — не знаю. Ну вот тот мальчик, что тоже из Канска, ему дали 4 года. Ему было 15, ей 16, ну спали, сейчас молодые много кто так, но мама написала заявление. Он весь у них положительный, вышел он. Но в 18 лет только 9 классов закончил… Дай бог тебе сил, Никит, пережить. Всегда ему говорю это.

Из колонии выходит Васин:

— Упрямый у тебя ребенок! Вывели от меня и повели на комиссию и посадят на днюху в ДИЗО (дисциплинарный изолятор, спецпомещение ВК), ШИЗО детское. За матерщину между собой. Он не отрицает — было. Может, говорю, ему адвокат потребуется? Увели одного. Что еще? До сих пор считает этих двух ребят (проходивших с ним по одному делу) друзьями. Я его расстроил немного, спросив: они тебе хоть весточку передали? Пожелал, чтобы у него появились настоящие друзья. Сказали ему, что будет надзор по выходе. Спросил, можно ли выезжать, ответ понятен (нет), надзор дают минимум на три года. Спрашивал, когда закончится *** (СВО). Спрашивал, когда что-то изменится. Ничего я ему не сказал, плечами пожал.

Анна везет всех нас домой к Татьяне — отмечать день рождения. Никиту, вероятно, в эти минуты водворяют в изолятор. Васин ругается:

— Зачем ему передала футболку черную? Зачем подставлять зэка своими передачами?

Анна говорит, что футболка — однотонная, никаких надписей. Вот если только вырез не тот — треугольный… Но ее же взяли, никаких замечаний. Васин взрывается:

— Результат итоговый — у него.

Сейчас привели на отметку (как находящийся на учете по террористической статье Никита каждые два часа проходит электронную отметку — сканером считывают отпечаток пальца, однако еще с зимы не раз сообщали о проблемах, сотрудница колонии предполагала, что это из-за авитаминоза, приходилось проходить отметку по видеорегистратору), и он учит инспектора, как надо. Палец не читается. Он учит инспектора, который имеет над ним власть. Потому что характер показывает, становление проходит. Спрашивает, почему они сканер не починят. Правильный вопрос, но он наживает врага себе в зоне.

Да, льду надлежит изучать подошвы майорских сапог.

Рисунок протектора, стертость набоек.

Лед учит майора жизни и законам.

18.00. Во дворе Тани и Димы бегает тот же пес, что почти три года назад удивил меня своим надутым черепом. Откачали его, вылечили. И в прошлом году болел. Тоже головой. Снова выходили. А теперь второй день Анна спасает его от жажды: пес бросается на троллящую его кошку, непременно опрокидывая миску, Анна снова наполняет ее водой.

Добавляют напряжения в атмосферу дома несколько обстоятельств. Плохо себя чувствует мать Анны и Татьяны: «Просили подписать открытку Никите: он твой почерк знает, порадуется. Так еле подписала». Стало известно, что Максим не поступил на звукорежиссуру в Красноярске. Сам он особо и не хотел. Но и в школу не вернуться: которую закончил, так там нет 10-го и 11-го классов. А в той, где они прежде с Никитой учились (средняя № 21), только и рады были, что его выпроводили. Теперь там есть профильный класс ГУФСИН — сотрудники тюрем и колоний шефствуют и готовят себе смену.

Садимся за стол.

— Бедный наш Никитосик, в ШИЗО поедет, — тихо говорит Анна.

— А на *** (зачем) он матерился? — это Дмитрий.

— Ну как зачем, — ржет Васин. — Ну мама же у него матерится, ***, дед матерится. И Никита матерится. Нормально все.

Васин зачитывает написанные Никитой при нем слова. Главные — для мамы: «Поздравляю тебя с днем рождения. Надеюсь следующий провести вместе». Васин прерывается: откуда у него такие сведения? Сидеть Никите еще два с половиной года.

Рассказывает, как прошло их свидание. На вопрос о работе Никита ответил, что сейчас он убирает спортзал (до этого — территорию перед церковью, траву выщипывал).

Васин говорит: очень хочется, чтобы она дожила. Чтобы обняла. Он про бабушку Никиты и Макса.

— Хороший внук. Хорошая бабушка. Неплохая семья. Ну чтоб не сглазить. Вот так сложилось, что надо это все пережить. Я не знаю, кто это все придумал… Нам всем нужно дождаться.

…Говорят про кого-то, всем местным за столом хорошо знакомого, — вернулся с СВО: «Ему за убийство 8 лет дали и 1 млн ущерба возместить, полгода в «вагнерах» пробыл штурмовиком, Путин помилование подписал и заплатили за него тот миллион. С медалями вернулся. Морду переделывали уже два раза: осколками посекло, челюсть разобрали, осколки вытащили, слепили обратно, но она маленькая теперь, зубы не сходятся, как собачья, не своя. Так вот, переделывали уже тут, в Красноярске. У меня во рту, говорит, 8 шурупов. Звонит: всё, мосты поставили, шурупов накрутили. Ему уже новую кличку дали: Шуруп… Но страшно, говорит, было. Постоянно».

0.15. Максим во флигеле с девушкой. Разговариваем, потом он играет на ударной установке — сначала свое, потом из «Нирваны». А потом во всем районе вырубается электричество. Здесь это если случается, то всегда надолго — не Москва. Дмитрий заводит генератор. Его дважды выбивает, когда включают чайник, потом — горячую воду. Потом в генераторе заканчивается бензин.

Уезжаем из тьмы во тьму. Света не видно нигде. Анна везет меня на вокзал, Васин и Арсений тоже с нами, мимо проносятся — здесь уже горят светофоры и фонари — билборды «Победа будет за нами», билборды, зазывающие на военную службу по контракту, билборды с буквой V — теперь она призывает на выборы, у кого-то из телефона орет Летов про то, что вся грязь превратилась в голый лед и все идет по плану. Потом поет Шевчук. На вокзале после интроскопа менты требуют открыть рюкзак и рассматривают, что там: блокнот, книжка, два карандаша. По Транссибу на восток идут открытые полувагоны с углем, на запад — платформы с военной техникой. Стоит отцепленный вагон-церковь. Максим во флигеле пишет очередную песню. Ему 18 исполнится через 11 месяцев.

* Признан «иноагентом» и ликвидирован.

** Входит в компанию Meta, деятельность которой признана экстремистской и запрещена в РФ.