Мать

Канск, июнь 2020-го. На стенах появляются листовки с требованием свободы аспиранту МГУ Азату Мифтахову, сидящему за «нападение» на офис «Единой России». Одну из листовок шлепают на контору отделения ФСБ. На следующий день ФСБ берет семерых подростков. Обыски, допросы, но после них домой пока отпускают.

— Мы там поругались, выпустили нас уже утром, — рассказывает Анна Уварова, мать Никиты, одного из взятых. — На улице жара, в машине пекло. За угол заехали, он: мама, подожди. Господи, что еще? Машин нет, город спит, я посреди дороги встала. Чего ты хочешь? Мы тут листовку поклеили. Побежал, листовку сорвал с Пенсионного фонда: «Вы жируете — мы нищаем». Я на психе: схватила листовку эту, смяла, уже у дома в мусорку выкинула.

Обвинение в итоге предъявляют троим. Сына Анны, не признавшего вины, бросают в СИЗО. 

11 месяцев Анна будет стоять то перед тюрьмой с передачами, то перед СК с просьбами о свидании. В мае Никиту выпустят. Летом прилетят судьи военного трибунала из Хабаровска. Суд идет с большими перерывами, продолжится в феврале.

Сейчас Анна, мать уже 16-летнего подростка, едет на маленькой японской праворульке Passo, легкомысленной в этих снегах и топях, по колеям заледенелого и молчаливого, как хек, Канска. Город окружен китайскими лесопилками, дымами и горами горбыля, щепы, опилок, что тлеют десятилетиями. 4 года назад огонь со свалок перекинулся и уничтожил 78 домов. Город, задыхаясь, вдруг ожил на минуту — побил хвостом, подмел пепелище. Китайцев закидал камнями, они уехали. Лесопилки остались, визжат снова. И Канск снова молчит. Си Цзиньпин на письмо горожан не ответил. А от Москвы и не ждали ничего; на мэра Канска Надежду Качан завели было уголовные дела, в итоге наградили медалью МЧС. Внук мэра (уже бывшего, ушла сама) вместе с Уваровым участвовал в той же «анархо-коммунистической вольной ассоциации», но на скамье подсудимых его нет.

Отец Никиты испарился, когда он появился на свет. Типичная история для парней из «ассоциации». Те немногие, кто отцов знает, видят их мельком — помимо лесопилок, в Канске работы немного, мужики на вахтах. 

На педсовете (за полгода до ареста Никиты) Анну спросили: «Чем увлекается?» Ответила: «Анархизмом каким-то. «Батьку Махно» смотрели с ним, 5 серию». И услышала: «Так, может, они террор готовят? Надо взять под контроль!»

Уваровы — из деревни. Анна работала с 14 лет няней в детсаду, подменяла уходящих в отпуск, помогала матери (воспитателю). Отец — сварщик. 10 лет как переехали в Канск — в деревне все развалилось. Приезжают туда только на кладбище.

— Там наш с Танюхой (младшей сестрой Анны, крестной Никиты) старший брат лежит, 38 лет ему, и его дочка трех лет. Работы уже не было в совхозе, он ездил в Иланский (райцентр), в охрану устроился. А жена в тот вечер заперла ребенка дома, ушла. Утюг оставили на поролоновом кресле, вот оно и задымило. Уже ночь была, вырубило всю проводку — следочки дочери, как убежать пыталась в темноте, остались всюду, рвало ее, дыма наглоталась. Брат потом себя все гнобил, нашли в гараже, в машине. Тоже задохнулся.

Анна развозит на своей Passo новосибирские пельмени и мороженое в иланские деревни. Едет мимо развалин заводов, труб с остывшим в них чадом, мимо головешек и горелых стен; мимо тихо гниющего домика Зазубрина с барочными наличниками — автора «Щепки», повести о методах ЧК, написанной в 1923-м. Фильм «Чекист» по ней в начале 90-х не пропустил никто, кто тогда жил, самого Зазубрина расстреляли в 1937-м… Можно подумать, что и все сегодняшнее здесь — функция от тех расстрелов (в Канск свозили контру со всей округи, равной территории значительной европейской страны), что параметры современности заданы теми полигонными рвами, откуда и клубится настоявшееся зло. Но это не так. Кандальный тракт здесь проходил всегда. В начале ХХ века, при царе, в Канске жило 7,5 тыс. местных и 55 тыс. — ссыльных. Всегда посередине России была эта черная дыра, утягивающая в себя все человеческое. Твин Пикс и Дерри — и про наши равнины. Народ приспособился. А дети — нет, они протыкают любопытным носом натянутый задник сцены, за которым булькает и мерцает хтонь, они обнаруживают подо льдами и снегами топь. Они вступают в отношения с дырой. И тогда за ними приходят.

Зло системно. Есть местности, где это явлено со всей наглядностью. 

Но что матери? Ведь это рефлекторное: родная кровь на то и родная, что своих детей мы защищаем при любых обстоятельствах?

Первые полгода Анна молчала. Все родители молчали (Анна хоть адвоката нашла, другие согласились на назначенных), на контакт не шли. Матери собирались и рассуждали не о том, как вытаскивать из жерновов сыновей, а жалели, что их потом раскидают по разным колониям. А как там будет с передачами, как счет пополнять? Трезвые такие рассуждения. Очень.

— В Москве, Питере люди понимают, что это за аресты на самом деле, у них солидарность есть, помогают друг другу. В нашем маленьком городке по-другому: взяли — значит, было за что. Полгода первые про нас никто не знал — всего боишься ведь. Да, нам бы сразу не молчать. Но мне со стороны не советовали общаться с журналистами. Мама Яна Сидорова (из ростовского дела) Надежда говорит: не молчите, давайте мы вам помогать будем. Я: нет-нет. Страшно.

Детей выручали дети. Никиту — двоюродный брат (сын Татьяны) Макс. Татьяна: «Он вывел журналистов на семью, пока мы нелепо, тупо сидели». Развивавшуюся в это время в Красноярске историю с 11 детьми, помещенными ФСБ накануне 1 сентября в психушку, предала огласке сестра 14-летней Алены Прокудиной Дария. А родители, поднятые в пять утра спецназом ФСБ, подписали добровольное согласие на помещение ребенка в психиатрический стационар. Как и все родители остальных 11 детей. Потом Прокудина и еще одна мать согласие отозвали, стали биться за детей, но вытаскивать из уже провернувшихся жерновов — совсем не то, что до них не допускать.

Сколько биологии, данности в наших отношениях с нашими детьми — вопрос. На днях крупнейшее индийское СМИ Jagran рассказало, как Киран Байга целую милю бежала за леопардом — тот стащил ее восьмилетнего сына от костра перед домом. Догнала, бросилась в схватку, сына отняла (из больницы их уже выписали). И вот другая история, из того же Канска: в 1938-м Дарья Рубцова донесла на дочь, 15-летнюю Любу. Тоже трое (только организацию вменили фашистскую), тоже листовки — все похоже. Освободили Любу спустя 18 лет полным инвалидом. Анна едет мимо Советской, 6, — здесь сейчас «Сердце города» (кафе), сюда Люба вернулась к матери умирать.

Подшивки районок за 30-е битком набиты отказами от недостойных лучезарного будущего матерей и отцов, сыновей и дочерей, просьбами зафиксировать это и принять в колхоз «Путь к социализму», «Красный пахарь» и т.д.

«Сердце города». «Лось и лосось» — другое кафе, уже в Красноярске, где мы встречаемся с Аленой Прокудиной и ее отцом Дмитрием: тоже антуражи Твин Пикса — красные портьеры и диваны, приглушенный свет… К окончанию разговора звонит телефон Алены: госэкспертиза не нашла пропаганды/оправдания терроризма ни в видеоролике девочки, ни в ролике, ей приписываемом.

А лось и лосось — это две стратегии. Лососи выметывают икру и околевают рядом — гарантированным кормом малькам. 

Анна говорит о страхе, но так может рассказывать о нем человек, уже справившийся. Слезы выплаканы. Есть гордость несгибаемостью Никиты, упорством, характером, обостренным чувством справедливости. «К сроку, каким бы он ни был, Никита готов», — говорит Анна. Телефон у нее звонит цоевской «Мамой-анархией».

Не сравниваю Анну с горьковской «матерью» — Ниловной, в жизни Анны и Никиты нет революционной (или, как сейчас говорят, экстремистской и террористической) составляющей, но поведение государства 

— похоже очень. И в ответ — эволюция человеческая. Хотим мы того или нет, Ниловны и Павлы вновь востребованы и неизбежны. Государство само их производит — неадекватными реакциями. Тем, что оценивает детские шалости, подростковые проблемы, юношеский идеализм как покушение на его основы. Что ж, так и будет. Вызывали? Распишитесь. 

Вновь, как в «Матери», — листовки. Вновь «тыканье» на суде от гособвинителя («В Ростове привлекался и в Саратове… Только там жандармы говорили мне «вы»), безответный вопрос, почему детей судит военный трибунал («За кражу, за убийство — судят присяжные, простые люди, — крестьяне, мещане, — позвольте! А людей, которые против начальства, судит начальство, — как так? Ежели ты меня обидишь, а я тебе дам в зубы, а ты меня за это судить будешь, — конечно, я окажусь виноват, а первый обидел кто — ты? Ты!»), закрытость суда («Ежели ты судишь справедливо, ты суди при всех — чего бояться?»). Вновь обвинения матерями друг друга («Погубил твой сын нашего Гришу!»), убийственность речей прокурора («упаковывает, зашивает всех в один мешок, плотно укладывая друг к другу»).

Ценность семьи подвергается все большим сомнениям, но факт: на последнем рубеже родные и спасают. Подвигов ни мать Никиты, ни его брат не совершали — Макс изначально другой, Анна другой стала усилиями властей. А вот крестьянская община с привычным ролевым поведением распадается окончательно. Все канские картины и сцены — об этом.