Затеяла это все, конечно, неугомонная Надя, сидоровская мама. Звонит мне:

— Полетели, — говорит, — в Димитровград ребенка встречать из колонии?

— А полетели, — отвечаю.

Сидорова летит с маленьким рюкзачком, там кроссовки, свитер и куртка для Яна, чтобы сразу тюремное переодеть.

— Ночуем в Ульяновске, — сообщает мне она. — В Димитровграде, может, и удобней, но я не могу там находиться, ненавижу этот город, потому что сын там.

Выезжаем из Ульяновска в шесть утра на машине сидоровской подруги Оли. Сидорова вообще такой человек, у которого друзья, кажется, есть во всех городах России, а если нет, но нужно, чтобы появились, она ими моментально обзаводится.

Колония — унылая сцепка зданий, утопающих в колючей проволоке. Кроме нас, Яна приехали встречать правозащитники и журналисты из Самары и Ульяновска. Ну и еще двое — такие вроде как невидимые и незаметные, они одинаковые по всей стране: в коротких черных полупальто и круглых шерстяных шапочках в облипку. Тот, который поплотнее, видать, и чином постарше, сразу к Сидоровой:

— Кого встречаете?

— Ну кого — я-то сына, конечно, Яна Сидорова, а вы кто?

— А я полицейский, — отвечает он скромно.

— Как это — полицейский? — смеется Сидорова, — а красивое название «Центр по противодействию экстремизму» куда дели? Или стесняетесь?

— Ну мы должны провести беседу с Яном, планы ваши узнать, куда собираетесь ехать…

— А на основании какой бумажки вы это делаете и где ваше удостоверение полицейского? — это опять Сидорова наивно так его спрашивает, а на самом деле — в самую точку, потому что бумажки никакой и быть не может: Ян Сидоров с сегодняшнего дня — вот как только выпустят, — свободный человек.

Тут подъехали журналисты, и борец с экстремизмом куда-то временно делся.

В общей сложности прождали мы Яна часа три, прогуливаясь вдоль главного входа, зашли в отдельно стоящий домик, где принимают передачи, встретили там трех пареньков, которые принесли продукты трем своим друзьям, севшим по 228-й статье за наркотики. Продуктов было так много, что парни привезли их на огромной тележке, а потом мы видели, как они шли обратно с батонами вареной колбасы — ее не приняли, потому что вареную колбасу передавать нельзя.

На выходе из домика нас поджидали двое добродушных мужчин в форме ФСИН, представились оперативными сотрудниками таким-то и таким-то, разговаривали вполне любезно и дружелюбно.

уже не находившая себе места в ожидании сына. Мне они говорили, что там нельзя фотографировать, хотя никаких знаков нигде на этот счет не было, да и быть не могло.

Не знаю, к чему привели бы препирательства, но наконец-то из здания появился Ян с большой коричневой сумкой на плече. Надя кинулась к сыну, вцепилась в него, а в меня вцепился один из добродушных сотрудников, чтобы не дать мне снять первый момент их встречи.

Так он и дошел с нами до самого конца здания, закрывая мой объектив ладонью, но один кадр все-таки я смогла более-менее сделать…

В какой-то момент опять замаячил человек в черном полупальто и круглой шапочке, который сказал напутственно:

— Сидоров, ну ты больше ничего не совершай…

— А я и не совершаю, — ответил Ян, и мы поехали в гости к журналистам давать интервью и есть пиццу.

В тяжелой сумке, которую Сидоров нес через плечо, оказались только письма (несколько сотен) из разных городов страны и даже из других стран от людей, не веривших ни на секунду в Янову вину и поддерживавших его все эти четыре года, которые он провел за решеткой — в СИЗО и колонии.

— Письма там для меня глотком свежего воздуха были, решил их все сохранить. А больше ничего брать и не хотелось, только вот еще курточку (по тюремному она называется «лепень») сшили друзья на «швейке» по спецзаказу ровно на меня.

Потом мы поехали по магазинам, чтобы купить Сидорову нормальную одежду, без въевшегося тюремного запаха. Надя немного с размерами ошиблась — похудел Ян так сильно, что привезенная ею куртка два раза вокруг него оборачивалась. За четыре года отсутствия в обычной жизни Сидоров стал жителем какой-то другой планеты: на входе в магазин Ян недоуменно воззрился на охранника, потянувшегося к нему с электронным термометром, потом спросил, как надевать маску, и все крутил вокруг головой, удивляясь количеству людей, их свободному ходу и общей разноцветности жизни.

— А какой главный цвет в колонии?

— Основной — черно-серый. Черные робы с серыми катафотами. Низкие облака тоже серые — и осенью, и весной, и зимой.

На следующий день, уже в Москве, мы садимся с ним за интервью.

— Начнем с хорошего: а было ли вообще что-то хорошее за эти долгие четыре года?

— Непростой вопрос. Главное, пожалуй, что в моей семье все живы, здоровы, и я со всеми могу обняться. А вообще, в тюрьме немножко меняется масштаб понятий. Мелочи радуют: хорошая погода на прогулке, возможность пересечься на пару минут с Владом в прогулочном дворике СИЗО в Новочеркасске, где мы оба сидели в ожидании суда… Приготовленные салат или тортик на Новый год — опять радость. Ценишь ерунду, на которую раньше бы и внимания не обратил.

— Что было самое трудное?

— Наверное, примирение с тем, что ты очень долго не увидишь семью, что будешь оставаться в этой системе неопределенное количество лет. Еще до того, как начались суды, я понимал, что мы уедем далеко и надолго, лет на восемь: с этого срока начиналась наша статья 212 часть 1 — «Организация массовых беспорядков». Мы, конечно, продолжали бороться и делать все, что возможно, но я был очень пессимистичен. И вот когда я примирился — не смирился, а именно примирился, — что сидеть придется долго, стало как-то легче.

— А с точки зрения быта?

— В спецблоке СИЗО, где я пробыл год (а вообще в СИЗО я провел два года), больше всего напрягало, что на четырех с половиной метрах находятся стол, кровать, лавочка, туалет, отгороженный тонкой стеночкой, и все запахи оттуда идут в камеру, — и два незнакомых друг другу человека, оставленные там неизвестно на сколько… Эта теснота, конечно, потом сближает, но легче-то не становится.

— Чего больше всего не хватало?

— Информации извне. Ты погружаешься в этот быт, нет новостей, нет понимания, что происходит с родными и близкими. Нет возможности все с ними обсудить и поговорить, когда этого хочется. Хотя можно было звонить, 10 или 15 минут каждый день, но это недешевое удовольствие, для обычного заключенного зачастую недоступная услуга. Больше всего радости, конечно, было от писем.

— Отношения с другими заключенными и с сотрудниками как складывались?

— Я старался выстраивать нормальные человеческие отношения с товарищами по несчастью, и это, в основном, получалось. С руководством были отношения достаточно натянутые, а с обычными сотрудниками — нормальные, явных садистов среди них не было, да и предвзятого отношения ко мне тоже не было.

— Что-то тебе зона дала?

— Дала разобраться в себе. Когда ты сидишь в камере вдвоем на четырех метрах, вы недельку поговорите, а потом просто тошнит друг от друга. Говорить перестаешь, и наступает полная тишина. Если есть книги — читаешь, думаешь, фантазируешь, в общем, занимаешься самокопанием. Первый год дал мне возможность проанализировать себя, понять, что я хочу, чего не хочу, и как жить дальше. Кроме того, начинаешь лучше разбираться в людях — это уже опыт колонии. Смотришь, что каждый говорит и что делает, — и так учишься понимать, кто перед тобой.

— Ты ходил к тюремному психологу на беседы?

— Не мог не ходить, мне это было вменено в обязанность, но все это было для галочки, цели помочь у них нет.

— А работа там была?

— Это отдельный момент. Год я проработал на деревообрабатывающем производстве, было очень интересно, и я даже смог в некоторой степени освоить специальность оператора станка с ЧПУ.

— Ого! А зарплата какая?

— Невероятная. Целых 500 рублей в месяц!

— Реформы ФСИН, которые бы ты предложил безотлагательно.

— Ограничил бы абсолютно безграничную власть начальника колонии, то есть чтобы все решения принимались коллегиально, а не им одним, это решило бы много проблем. Попытался бы сделать саму систему ФСИН более открытой, спокойно допускал бы журналистов,

— Я знаю, что перед выходом на свободу у тебя был драматический момент с посадкой в ШИЗО, а потом и в СУОН (строгие условия отбывания наказания).

— Вообще-то, я, если судить по бумагам, нарушитель со стажем: у меня около 260 нарушений. Из них за первый год в СИЗО — 240.

— То есть по нарушению — раз в полтора дня?

— Примерно так. Мне эти бумаги писали, я думаю, с подачи Центра «Э». Например, у меня 194 нарушения за то, что отвернул в сторону камеру видеонаблюдения, чего, конечно, делать нельзя. Получается, что я с каким-то неистовым упорством выворачивал камеры, мне лепили замечания, а на следующий день я это делал опять и снова… Или вот: однажды за один день, 9 февраля 2018 года, как выясняется, я восемь раз расправил спальное место.

— Что сделал?

— Расправил спальное место — так в справке о дисциплинарных взысканиях, — то есть откинул одеяло, а потом его обратно закинул, а потом снова откинул. И так восемь раз… и за каждый отворот одеяла я получал выговор. А потом еще (уже в колонии) я получил 15 суток ШИЗО: неправильно заправил спальное место, не по установленному образцу — то есть не положил простыню сверху одеяла. Представляете, если бы дома так: не положил простыню — сидишь полмесяца в подвале или наручниками прикованный к батарее…

— И последняя история из этой же серии?

— Примерно. Мне влепили три нарушения за какую-то ерунду, что позволило сделать меня злостным нарушителем, и из-за этого мне на свободе грозил надзор. Думаю, на этот счет была получена соответствующая команда.

— Я знаю, что дальше события разворачивались стремительно: перед посадкой в ШИЗО ты успел позвонить маме, которая мгновенно связалась с адвокатом, и еще много людей так же мгновенно написали жалобы прокурору по надзору о том, что наказание несоразмерно нарушению…

— Да-да, этот звонок маме и ее действия и спасли меня.

(В результате 1 ноября, за два дня до окончания срока, к Яну Сидорову приезжает прокурор по надзору, который отменяет постановление о признании Яна злостным нарушителем.

2 ноября в судебном заседании колония отзывает свои исковые требования о надзоре.

3 ноября, в 11 часов утра, Ян Сидоров выходит из дверей колонии, обнимает маму и возвращается к нам, в обычную жизнь. — В. И.).

— Ян, я бы хотела вернуться к самому началу этой истории. Я помню, что с площади, где вы и пяти минут не простояли с плакатами, вас забрала полиция и увезла в отдел. Что было дальше?

— А дальше я близко познакомился с сотрудниками Центра «Э» — У. и К. (фамилии известны редакции. — В. И.), которые на протяжении десяти часов били меня бутылкой воды «Кубай» полуторалитровой, я сидел на стуле, они меня поднимали, опять сажали, били, оскорбляли, разговаривали как с отбросом жизни, ничтожеством, пытались дать мне почувствовать, что я кусок дерьма.

Я не признался ни в чем. Но К. положил на стол опросник, написал текст, под которым я должен был поставить свою подпись. Я текста не читал, они сказали, что если я подпишу, они отстанут. Я подписал, и мне до сих пор стыдно, что я это сделал. Как потом выяснилось, юридически их документ никакой силы не имел, это были не признательные показания, а именно опросник…

— Потом вас отвезли в суд и дали семь суток за несанкционированную акцию — вероятно, с подачи Центра «Э»?

— Ну да. Мы сидели в спецприемнике, сотрудники Центра «Э» приехали туда, я выхожу в коридор и вижу К., который говорит: «Ну здравствуй, Ян». И я понимаю, что меня поведут пытать. Чувство бессилия сковало, юридически я был совершенно в этом не подкован. Меня отвели в комнату без видеокамер. К. как бы был за главного, второй сотрудник держал меня, а третий — бил руками, бил так, что следов не было, умело. Я начал понимать, что они хотят какое-то серьезное дело против нас возбудить. Всего они приходили два или три раза. Требовали, чтобы я заучил текст, какие мы экстремисты и планировали силовые действия — типа свергнуть власть — на 5-е число. В конце концов, я согласился. И 10 ноября меня, как бы готовенького, отвезли в Следственный комитет, цэпээшники стояли в коридоре: ты все помнишь, что должен говорить, — проверяли, выучил ли я роль. Меня завели в кабинет следователя, привели дежурного адвоката. И я сказал совсем не то, что они хотели от меня услышать. Я говорил о мирной акции протеста и привлечении внимания к проблеме погорельцев. И следователю пришлось все это записать.

— А твоя семья знала, где ты и что с тобой?

— Нет, мама искала меня пять дней по моргам, больницам, отделам полиции. Только 10 ноября мне дали возможность позвонить ей. В тот же вечер у меня был уже адвокат по соглашению, нанятый мамой, но его ко мне не пустили, фактически обманув…

11-го числа привезли опять в СК, попросили адвоката по назначению выйти, она, такая старая старушка, говорит: ну ладно, хорошо. И вышла. На меня накинулся К., схватил за грудки: «Янчик, какую *** <ерунду> ты написал? Ты должен был сделать то, то и то». Я молчу. У. дал мне несколько оплеух и, зайдя сзади, сделал удушающий прием. И пошли рассказы про пресс-хаты, из серии: попадешь туда — пидором освободишься. Я или молчал, или говорил: нет, я не переделаю показания. Это было недолго, минут 10–15.

— Погоди, а следователь тоже вышел, как адвокат?

— Нет. Следователь сидел на стуле и ничего не делал. Как будто это сцены перед ним не произошло. Потом сказал им, мол, хватит, они еще поугрожали и ушли.

— И показания ты не переделал?

— Нет. А на выходе после допроса увидел маму, она стояла внизу, ждала. И я понял, что не один. Еще хочу сказать, что мне относительно повезло с пытками. Бедного Влада пытали гораздо сильнее, например, делали ему «слоника»: надевали противогаз и перекрывали воздух, пока он не начинал задыхаться, и повторяли до тех пор, пока Влад не сказал то, что им хочется. Я понимаю, через что ему пришлось пройти, и не держал на него никакого зла с самого начала. Он мне все рассказал сразу в СИЗО, а я сказал, что это на нашу дружбу не повлияет, тем более что я сам проходил через мучения, хотя и не такие, как он.

Я говорил с ним по телефону через несколько часов после освобождения — в результате из-за разницы во времени между Ульяновском и Москвой я отсидел на один час меньше и надеюсь крепко обнять его, как только мы увидимся. (Во время суда Ян Сидоров говорил о пытках, которым его подвергли сотрудники Центра «Э», называл конкретные фамилии своих мучителей и подавал ходатайство о прохождении полиграфа им и К. Суд остался равнодушен к доводам Яна и не посчитал нужным это ходатайство удовлетворить. — В. И.)

— Что из всей этой истории ты никогда не забудешь?

— Оперативника центра «Э» К., который встал мне на лицо ногой в ботинке. Хотя, конечно, на самом деле больше всего и дольше всего я буду помнить любовь и преданность моей матери.

— А цвета вокруг тебя поменялись? Какой теперь главный?

— Теперь главного нету, теперь все вместе. Радуга.