«Писем пишут все больше, их география расширяется»

Из колонии

— …В заключении я уже более 2,5 года. В отрыве от внешнего мира реальность совсем иная. В СИЗО еще один сокамерник рассказывал. Там каждое утро на проверку приходит несколько сотрудников, один из них с деревянным молотком приличных размеров — для простукивания решеток да стен. Тот мой знакомец в свое первое утро видит, как открывается дверь в камеру и стоят трое сотрудников — и у одного в руках большой деревянный молоток. Говорит, у меня сразу мысли: за что меня?! Может, потому, что вину не признаю? Или на кровати сидел? Не сомневался, говорит, что избивать пришли, и чуть сознание от страха не потерял.

А как-то меня вели на свидание, и впереди шла молодая арестованная девушка. Тот сотрудник, кто нас сопровождал, выставил руку в сторону и вел служебной карточкой по кафелю. И она так часто щелкала по стыкам. Девушка поворачивает на ходу голову, а в глазах недоумение, страх и слезы. Смотрит на сотрудника с мольбой. Тот немного опешил, говорит ей: «Ты чего?» Она в ответ: «Я думала, вы шокером хотите меня ударить».

Еще у одного парня забрали что-то из одежды, а тот никак не мог избавиться от мысли, что ее хотят подкинуть на какое-нибудь место преступления, чтобы повесить злодейство на него и вообще не выпускать из-за забора.

[…] В продолжение нашего разговора о тех, кто ест камни, чтобы жить на безопасной глубине. Помнишь историю с катастрофой на СШГЭС (Саяно-Шушенской гидроэлектростанции) и нашим призывом попытаться спасти вероятных выживших?.. Спустя восемь лет приезжала съемочная группа немецкого ТВ, и мы ездили, в том числе, на кладбище, где похоронены жертвы трагедии. Я стоял у их одинаковых памятников на погосте и с наворачивающимися слезами осознавал, что, отвернись я тогда, испугайся неприятностей за ту публикацию и хотя бы не попытайся дать этим людям шанс на спасение, я бы дальше жить просто не смог. У меня бы просто опустились руки жить, и меня бы понесло как мусор в бурлящем течении. Пил бы, поскорее проматывал жизнь. И ничто бы не остановило уже. Ни дети, ни будущее, ни желание радоваться жизни. Тогда ведь тоже требовали признаться (в «распространении заведомо ложной информации о ходе спасательных работ» на СШГЭС. — А. Т.) и заявить, что призыв спасти выживших на ГЭС не было проявлением негативного отношения к президенту России Дмитрию Медведеву.

Но посыпать голову пеплом — значит не только предать себя. Но и тех, за кого боролся. Для кого добивался справедливости и уважения.

Есть еще одна грань всей моей истории. Рассказанное мной об ОМОНе власти знают еще лучше нас. И это сейчас в ее интересах закрыть неугодным рты, но когда придет мир, к этому обязательно вернутся и зададут главные вопросы: кто, как и почему довел правительственный правоохранительный боевой отряд до того, что из него в одночасье перед серьезным заданием захотела вдруг уволиться *** [столь значительная] часть бойцов. Тогда и выплывет наружу та правда парней, какую они и старались донести до власти моей статьей. Пусть прозвучит пафосно, но ни самих парней, ни ту их правду я предать не могу. Иначе грош мне цена. Некому за них заступиться в нашей стране безграничных возможностей, вот как-то так вышло. […]

В колонию

С того времени, когда письма, адресованные Афанасьеву, несмотря на уведомление, что они «прошли цензуру и вручены адресату», стали теряться (то есть ты платишь, чтобы человек в погонах читал не ему предназначенное и выкидывал), некоторые ответные послания дублируем частично и здесь, в газете.

— …Ты пишешь: «ни самих парней, ни ту их правду я предать не могу». Не собираюсь, разумеется, ни в чем тебя переубеждать, просто давай постараемся быть точными. Ты можешь себе это позволить, зачем прятаться за пафосом. Никакой «их правды» нет, они ее сдали, не один из них в суде не сказал, что это — правда. А правда, за которую никто не стоит, может, и остается сама собой, но какова ее ценность?

Нет, это правда теперь только твоя, и ты за нее хлебаешь сполна.

Свои источники информации, омоновцев, ты, несмотря на все вопросы следствия, потом суда, — не сдал, а они тебя и ту самую правду сдали. Во всяком случае, некоторые из них; знаю, что не все свидетели по делу предстали перед судом, не все из тех, с кем ты разговаривал. Но те, что явились, видимо, оробели.

Не собираюсь ни о чем спорить. Ты, так устроено, кругом прав лишь потому, что сейчас там. Просто напоминаю наши разговоры задолго до 24 февраля. Когда ты этими многочисленными проблемами спецподразделений, с которыми их бойцы выходили на тебя начиная, по-моему, с 2019-го, делился со мной, я же тебе говорил, что у меня в очереди те, кому действительно стоит помогать, и твоих бойцов там не будет. И дело даже не в том, в кого они превратились из того прежде великого формирования, воевавшего в 90-е с ОПГ. Просто взрослые дееспособные мужчины, воины, боящиеся с открытым лицом выступать против несправедливости, не достойны защиты.

Для чего? Кому от этого будет прок? Однако не спорю с тобой, тебе все — братья и сестры.

Но твой адвокат рассказывал же тебе, как однажды оказался в коридорах суда в одно время с этими омоновцами? Они добивались восстановления на службе. Он подошел к ним, представился. 

Отлично помню, что говорил тебе и в дни начала СВО, что думаю о твоем намерении вновь встрять за росгвардейцев… Впрочем, какая сейчас разница. Я лишь о том, чтобы трезво смотреть на происходящее. То, что ты их не сдал, — стандарт профессии, не надо к нему лепить ничего высокопарного, тебе же проще будет, когда выйдешь. Ты верно говорил, что не предал ни себя, ни журналистику, поставь тут не запятую, а точку.

А у росгвардейцев — обычный инстинкт самосохранения, они молодцы.

[…] Про Шарика из «Простоквашино» — это не ты. И не тюремные узники. Вернее, куда в меньшей степени, чем остальные россияне, так думаю. Были бы на дне только вы одни — полбеды. Но там, на быстрине, вся страна мотыляется, удерживаемая чем-то. Это всё, как понимаю, длится наш давний разговор о глубинном народе. Утопившемся. О том, что он, подобно молчаливым предусмотрительным таежным рыбам, набивает брюхо перед долгой зимой камнями, чтобы меньше тратить сил на борьбу с течением, чтобы устоять на стремнине, остаться под перекатами, в яме своей. Чтоб и в лед не вмерзнуть, и чтоб не унесло к океану, а то и дальше, остаться в затишке.

У кого камни. А у кого действительно, как у Шарика, ружье. И нет бобра рядом, сказать сакраментальное: «Эй, дурень, бросай ружье да всплывай поскорей». Впрочем, ты же помнишь: ага, за него деньги плачены, «а моя жизнь бесплатная»! (Может, Трамп сойдет за бобра?)

Рефлексы, о которых ты пишешь, человеческие реакции в тюрьме — на самом деле вполне нормальные и понятные, хотя, конечно, оторопь берет. Эти рефлексы, прущие из подкорки, до включения мозгов, — самое ценное свидетельство. Они выдают, где мы оказались, несмотря на все оптимистичные реляции. Ну или не оказались — никуда оттуда не уходили.

Сразу вспомнил сентябрь 1993-го: в Верхнеимбатске (туруханские края) зашли с Борисом Спиридоновым в избу на берегу, поговорили и позвали деда Сашу во двор сфотаться. И когда Боря нацелил объектив, раздался щелчок, деду вдруг что-то почудилось: отвернулся лицом к стене, заведя руки за спину, и заплакал. Мы были здесь чужаками, и он, пьяненький, долго говорил о хозяине (Сталине), о трюмах, набитых бревнами (подконвойными). У меня не осталось той самой фотки, где он стоит, уткнувшись мокрым от слез лицом в сруб, руки сцеплены за спиной, — тогда же фотографии в газету отправляли самолетами, с первым рейсом в Москву, второго отпечатка Боря не сделал, экономил фотобумагу. Но остались две фотки за минуту до того, как дед Саша не смотрит нам в глаза, он нас боялся и не понимал, что происходит.

Через полчаса поднялись на борт теплохода и пошли дальше в низовья. А я рассказал о деде большому красноярскому художнику (графику) Владимиру Мешкову, он тоже на свой любимый Север тогда плыл. В ответ Мешков поделился, как в фактории на Таймыре пытался набросать портрет молодой женщины-аборигенки. «Позволь, я тебя зарисую?» Она бросилась в чум, тут же оттуда выскочил мужчина с ружьем. После переговоров выяснили: слово «зарисую» женщина услышала как «арестую».

Только кажется, что много воды утекло с тех дней, когда по Енисею шли баржи с троцкистами и бухаринцами, со спецпоселенцами.

Природная жизнь, не социальная, не политическая, неорганическая химия и чистая физика века XVII, в ней вопросы и ответы: бросаешь камень в воду — по ней идут круги.

[…] Эти реакции, о которых ты пишешь, — с перехлестом, с априорным ожиданием худшего — лично меня даже обнадеживают: выходит, иллюзий у многих, очень многих — нет.

Не знаю, дошла ли в узилище очень тут обсуждаемая новость о шапочках из фольги: пранкер рассказал, что отправил от лица депутата «Единой России» в воронежские школы распоряжение об изготовлении «шлемов Отечества» для защиты от электромагнитных импульсов НАТО. И те повелись. Это только кажется анекдотом. Это почти рефлекторное со стороны школ: хоть что, лишь бы отстали. Ну да, не инстинкт самосохранения, глупо было бы уравнивать, никто учителям головы за непослушание не сносит, но на представленных публике фото и видео — только учителя в шапочках, взрослые тетки. Детей все же берегут, отстраняют, прячут за собой. Это тоже глубинное. И если кто-то скажет, что дети засмеяли бы учителей и ничего бы делать не стали, — ну да, ну да. (Может, я и слишком хорошо думаю о нашей средней школе, устроитель говорит, что акция и предназначалась только для педагогов, «для последующей передачи навыков учащимся».)

И ты же помнишь первую реакцию людей на новость о катастрофе на СШГЭС: очереди на заправках — залить полный бак и мчать прочь. Я и сам, когда что-либо взрывалось / возгоралось на наших заводах ВПК, отписав заметку, первым делом мчал на заправку. И вообще следил, чтобы полбака-то у меня было всегда. Я и утром 24 февраля первым делом завел машину. Только потом осознал: а куда ехать-то? Приехали, все.

И я помню, как после катастрофы Шойгу, тогда глава МЧС, настаивал, чтобы нашли и жестко наказали всех, «кто сеял панику», «кто в первые дни нагревал руки на людских тревогах, взвинчивая цены на бензозаправках и в магазинах» (хотя ни одного случая мародерства, согласно МВД, никакого повышения цен на бензин, согласно ФАС, — не было). Чем закончилось? Нашли тебя (сразу после выступления Шойгу на Афанасьева завели уголовное дело, обвинив в распространении заведомо ложной информации о ходе спасательных работ; позже дело прекратили за отсутствием состава преступления). Но с каких пор беспокоиться за своих детей и спасать их жизнь стало постыдным? О какой панике говорил Шойгу? Паникеры — те, кто, не дождавшись официальной информации, схватив в охапку детей, скупив в ближайших лавках хлеб и заправив под завязку машину, гнал прочь от плотины в горы? У этих людей неправильный инстинкт самосохранения, а у матерей что-то не то с материнскими чувствами? 

Это была не паника, а самоорганизация народа. И это вообще-то радует, что помимо условных рефлексов есть безусловные, и они нас не оставят. На них вся надежда.

Из колонии

Афанасьев отбыл более половины срока, и в сентябре адвокат Владимир Васин подал в Абаканский горсуд ходатайство об изменении вида исправительного учреждения — с колонии общего режима на колонию-поселение (КП). Однако с приближением даты заседания суда реалистичность этого плана все уменьшалась — даже несмотря на ударную пахоту Афанасьева: своими руками он преобразил теплицу в колонии. Тем не менее КП возможна, если уже есть «облегченные условия», а их не получить без поощрения, чего у Афанасьева нет. Вдобавок на него вдруг навешивают взыскание — за какую-то абсолютную чепуху.

И, заранее обсудив это с Афанасьевым, 25 октября адвокат Васин, прибыв на суд в Абакан, отказывается от идеи перевода в КП. Ему возвращают документы, и он тут же заявляет перевод в исправительный центр (ИЦ) на принудительные работы, рассмотрение назначили на 22 ноября.

Васин: «Будем пробовать, шансов мало… Бортанут нас, конечно. Судья так и сказала: у вас взыскание. Да и прокурор дала понять, что они против, что бы это ни значило…»

В частных беседах причастные силовики дают в который уже раз понять, что Афанасьев будет сидеть до звонка. В то же время другие подчеркивают: ничего личного, никакой предвзятости к политическим, просто Генпрокуратура видит, что что те, кому облегчают наказание, в 90% идут на повтор (рецидив). Не знаю о достоверности цифр, передаю то, что услышал.

То есть что — есть опасения, что Афанасьев снова напишет что-то не то об омоновцах? Вообще-то у него сверх его 5,5 года срока еще 2,5 года запрета на профессию, он не может писать.

Вероятно, в какой-то момент запретят и письма, но пока нет:

— Более 20 лет назад, когда я каждый день находил немного денег, чтобы посидеть полчаса в интернет-кафе и почитать «Новую», едва ли я мог допустить даже в самых смелых мечтах, что лучшие журналисты газеты и всей страны будут писать мне в колонию, где я окажусь за выполнение своей журналистской работы, и просить облегчить мою участь (журналисты «Новой» написали в горсуд Абакана, поддержав ходатайство адвоката о замене неотбытой части наказания более мягким его видом. — А. Т.) […] Похоже, я и правда что-то значу в жизни. Выживу, даст бог, внукам буду рассказывать.

Я, конечно, всеми своими клетками «за». Но посыпать голову пеплом (здесь, кажется, Михаил имеет в виду признание вины — для смягчения наказания. — А. Т.) не буду, потому что жить с этим не смогу. За все прошедшее время в клетке не было часа, чтобы я не задумывался об этом. Всю свою жизнь я мчался на помощь своим «униженным и оскорбленным», чтобы облегчить их боль, дать надежду на справедливость. 

И ради этой надежды я готов был на любые испытания для себя. Быть с теми, кому тяжело и больно, ради их надежды на жизнь, и делало меня человеком и журналистом. Позволяло возвращать себе самого себя.

А сейчас надо просто бросить себя в пламя только потому, что время такое и кому-то надо отстоять свои интересы. Предать то, во что ты веришь, что отстаивал, а смогу ли я потом вообще жить? Те полицейские — чьи-то отцы, сыновья, должно ведь это иметь хоть какое-то значение. Ведь должна сама жизнь и человеческое в ней иметь значение в стране.

Положа руку на сердце, думаю, что все решения по ходатайствам моего адвоката будет принимать страх. Нынче он всем заправляет. Страх сказать не то, страх принять неправильное решение, неверно угадать желание начальства […]

(Далее, может показаться, эзопов язык, но это о реальности, никакого иносказания. — А.Т.) Получил специальность «Аппаратчик стерилизации консервирования». Хорошая наука, учит, как микроорганизмы отделить от белков и сохранить в тех полезные вещества. В связи с удачно сданным экзаменом и волевым решением руководства перешел на работу в маринадный цех, где мариную овощи на зиму. Не хитро, но очень важно.

Каждую субботу приезжают на видеозвонок мама с ребятишками. Очень жду, чтобы увидеть их и услышать родные голоса… К слову, писем пишут все больше, а география расширяется.

В колонию

— Рад, что твоя тамошняя жизнь состоит из конкретных дел, наполненных при этом самым простым, но смыслом. Я не иронизирую, если что. Я тут только такими делами и спасаюсь от умопомрачения. И не только я. Как вижу — многие. Написал тут по этому поводу в газете, и откликнулся один очень умный человек: конкретика мышления побеждает зло. Точная формула. Поделился ею с Никитинским (обозреватель «Новой газеты». — Ред.), он тоже обалдел от сформулированного. Говорит, только конкретика и может его победить, потому что настоящее зло — всегда некий фантазм и преувеличение.

Вспомнил последний фильм Тарковского «Жертвоприношение», он начинался монологом Александра, обращенного к маленькому немому сыну (они сажают сухое дерево):

— Так, мой мальчик, а теперь иди сюда и помоги мне. Когда-то давным-давно в одном православном монастыре жил монах по имени Памве. Он посадил сухое дерево на горе. А своему послушнику Иоанну велел поливать его каждый день до тех пор, пока оно не оживет. Подай мне пару камней. И вот, каждое утро на заре Иоанн наполнял ведро водой и отправлялся в путь. Он взбирался на гору и поливал сухой ствол, а вечером, когда темнело, возвращался в монастырь. И так продолжалось целых три года. Но в один прекрасный день Иоанн поднялся на гору и увидел, что его дерево все покрыто цветами! Что ни говори, а метод, система — великое дело!

Знаешь, порой я говорю сам себе, что если каждый день в одно и то же время делать какое-то одно и то же дело, как ритуал, неколебимо, систематически, каждый день, точно в одно и то же время, то мир изменится. Что-то в нем изменится, иначе и быть не может! Скажем, просыпаешься утром, встаешь с постели ровно в семь, идешь в ванную, наливаешь из крана стакан воды и выливаешь его в туалет. Только вот это.

Конец цитаты. Нет, это не скучная и никчемная теория малых дел, не рецепты Вольтера, народников и прочих умников. Сейчас не про конкретику дел, не о том, чтобы землю копать и перекапывать, а о конкретике мыслей. 

Чем ты иной, нежели они. И уже этим побеждай зло, жало смерти, ад. Ну не получится победить, так душа тебя поблагодарит среди всего вот этого, надвинувшегося на всех.

Или вот — подтверждает знакомый тебе Щербаков, привет от него, — воспоминания Франкла о концлагере. О том же ведь — как конкретное мышление позволяет выжить в нечеловеческих условиях. Не стоит переживать о несправедливости мира, режима и т.д. Лучше заниматься чем-то стоящим и конкретным.

Ной строит ковчег — вот конкретика высшего пилотажа. Не ной, не пой — строй. Бог прямо об этой конкретике говорит.

В «Жертвоприношении» сразу после монолога Александра почтальон появляется. На велосипеде, почти Печкин, Ницше читает, заводит разговор про того пресловутого карлика, горбуна, от которого Заратустра потерял сознание. И этот шведский Печкин обращается к Александру: «Вот ты, известный журналист…» И критично описывает его стиль, мировоззрение, соглашаясь и нет: «Не надо особо печалиться… Главное — ничего не ждать».

А потом, чуть погодя, без игры, искренне: «Видишь ли, иногда мне кажется… если я действительно верю, то так все и будет».

***

Да, и о взыскании, перечеркнувшем облегчение участи: в подсобке теплицы у кого-то в пакете нашли несколько картофелин. Крайним стал Миша.

Как в рассказе Солженицына «Все равно», начатом в 50-е, окончательно сложившемся в 90-е здесь, в Красноярском крае, на родине Миши: в 1942 году в казармах запасного полка комроты застукал после отбоя пятерых красноармейцев у жестяной печки. Внутри нее, на углях, котелок с картошкой в мундире, еще недоваренной — сегодня они стояли в наряде по кухне, в карманах вынесли. «Да — вы — что?? Да вы понимаете, что вы делаете? Немцы — уже в Сталинграде. Страна — задыхается…» Комроты («не в глазах потемнело — в груди») идет к батальонному комиссару, а тот тихо говорит ему: «Жизнь идет как идет. Ее так просто не повернешь все равно». И приказывает отдать бойцам картошку — доварить. Что ж ей пропадать.

Прошло 82 года.