Занавес!

Первым «позволил себе непозволительное» Римас Туминас: телефонные провокации злобных троллей, выложенные в Сеть, заставили нашего трусливого министра культуры быстренько подписать приказ об «освобождении» от должности. Любимова не стала вникать, пытаться сохранить. И Лермонтов, Пушкин, Чехов, Толстой, блистательно воплощенные Туминасом на русской сцене, проиграли ничтожествам, сумевшим публично подставить мастера.

…Примерно тогда же руководитель Театра имени Маяковского Миндаугас Карбаускис выложил в своем фейсбуке (соцсеть признана в России экстремистской организацией и запрещена. — Ред.) вид на черепичные крыши Вильнюса; добровольный прощальный поклон. (Место в Маяковке занял Егор Перегудов. Один из многообещающих молодых режиссеров Москвы не счел нужным даже поговорить с предшественником, видимо, решив начать с нуля.)

Одновременно все свои договоренности свернул Дмитрий Крымов. Уехал, похоже, не предполагая возвращаться. Полетели планы и репертуары разных театров из-за отмен и запретов. Первая примета времени: потеря творцов. Москва — по разным поводам, но по одной причине — лишается людей, творивших ткань театральной культуры. И это отзовется гулкими пустотами уже в грядущем сезоне.

«Из всех искусств для нас главнейшим является скандал!» — негласный лозунг руководства культурой актуален больше, чем прежде. Наконец-то чиновникам развязаны руки «для реализации» их собственных бредовых представлений.

Бессмысленные слияния театра «Сфера» и театра «Эрмитаж», Моссовета и театра «Мост» обозначили начало «оптимизации» процесса. Дальше, на излете сезона, последовали увольнения и назначения. От художественного руководства освобождены Иосиф Райхельгауз — «Школа современной пьесы», Алексей Агранович — «Гоголь-центр», Виктор Рыжаков — «Современник».

За каждой личностью — свой сюжет. Хоть все они покрыты слоями одной вязкой идеологической тины. Самый прозрачный случай — Иосифа Райхельгауза, основателя и автора идеи театра современной пьесы. На его счету с февраля — увольнение Марата Башарова, поддержавшего спецоперацию, высказывания об Одессе, родине, которой не изменяют, не те ноты в комментариях к происходящему. Тут же выяснилось: «развалил театр».

В случае «Гоголь-центра» не простили факта перемещения Серебренникова на Запад с репутацией жертвы режима. Погашен долг по делу «Седьмой студии»? Новый фильм представлен в Каннах, а спектакль на фестивале в Авиньоне? Делаются заявления за враждебным «бугром»? 

К «Гоголь-центру» можно относиться с экстатическим обожанием или равнодушно, но Серебренников сделал его модной и громкой театральной площадкой, которую страстно любили и страстно ненавидели, в которую стремились и по поводу которой, как мы помним, развязывали юридические битвы с идейной подоплекой. Три года, что длился процесс, казалось, что будущее этого театра колеблется на весах закулисного правосудия, но до поры незримые регуляторы не хотели резких движений. Теперь — безразлично. Специальная военная операция стала не только катализатором решений в сфере культуры, но и резким усилителем вкуса пепла во всех глотках, что не поют осанну происходящему.

Агранович ситуацию спасти не мог, возможно, и не пытался.

Наконец — «Современник». Почему-то вспоминается говорящий жест Гармаша перед выходом на сцену, где стоял гроб с телом Галины Волчек. Сергей Леонидович в кулисах (было видно с моего места в зале) деловито, по-хозяйски подтянул брюки: дескать, театр наконец мой. И вдруг оказалось: наследства не будет.

Против Рыжакова с первого дня назначения велась глубоко эшелонированная в кабинетах Старой площади война; к тому же в театре работает Ахеджакова. Человек, чья позиция в соединении с всенародной популярностью — прямо серпом по нежным местам властей предержащих. 

Итак, новые назначенцы.

На место Райхельгауза — Дмитрий Астрахан. Человек во всех отношениях умелый. И пьесы ставит, и кино снимает, и публику знает, как ублажить, и вхож. Но хоть бы одно театральное событие за биографию — хотя бы один спектакль, не отмеченный коммерческим расчетом. Ни единого. Но все понимает про кассу, а место — в центре Москвы.

На место Аграновича — Антон Яковлев. Ему почти хочется сочувствовать. Как человек, который ни разу в жизни не руководил театром, мог согласиться пойти в «Гоголь-центр»? С его избалованной успехом труппой, с его уже отвердевшими в бронзу борьбой и достижениями? Великий Эфрос умер, решившись заместить великого Любимова. Тут действующие величины принципиально другие, но каркас ситуации схожий. Нельзя вставать на сторону сильного, нельзя брать на себя роль «спасителя» ситуации в подобных обстоятельствах — не простят ни актеры, ни зрители, ни история. И опять же: кто слышал о шедеврах, созданных режиссером Яковлевым?

Наконец, вместо Рыжакова — худсовет «Современника». Во времена, когда у него была самая сильная труппа в стране, когда работали Ефремов, Евстигнеев, Гафт, Даль, Кваша, Табаков, — был худсовет. Большинство его протоколов до сих пор закрыты. 

Итак — курс на осторожных и осмотрительных, лояльных. Расчет верный: любые протесты, негодующие посты в сетях меркнут на фоне ситуации в стране. Деятельность чиновников напоминает мародерство под прикрытием. Если б по итогам этих кадровых движений можно было произвести настоящую реформу, стоило бы вымести всех, кто отвечает за театр, и шире — за культуру — березовым веником. Пока хоть что-то уцелело.

Отъезд из страны сегодня равен предательству, желание мирного неба — измене родине, осуждение действий власти — приговору.

Народная артистка Чулпан Хаматова летом представила в лондонском театре Табернакль новую пьесу Ивана Вырыпаева. В читке принимали участие автор, его жена, польская актриса Каролина Грушка и собственно российская звезда, на имя которой слетелся, съехался, сошелся русский Лондон.

Чулпан, стократ преданная на родине анафеме, участвовала в событии, чтобы собрать средства для фонда. В России он всем известен как «Подари жизнь», в английском варианте Gift of Life. Все трое провели эту акцию без копейки гонорара, ради детей, больных раком.

Пьеса называется «Единственные самые высокие деревья на земле», закончена за полгода до 24 февраля, а потом только слегка, за один день, по признанию автора, откорректирована.

Вырыпаев на обсуждении после читки скромно сказал, что это — самая сложная пьеса в мире. Честно говоря, знаем и посложнее, но вот если прямо сейчас, «в моменте», — да, не проста.

Люди разговаривают, просто разговаривают, а тем временем гибнет цивилизация, летят в тартарары гуманитарные ценности, а вера в «величие людей утрачена» целиком. Герои как бы висят над бездной. На почве, взрастившей некогда целое драматургическое направление «рассерженных молодых людей», текст тотального отрицания заходит целиком. Впрочем, дело в контексте; он сейчас таков, что пьеса о катастрофе — человека и планеты — лишь бледная тень реальности.

— Почему ваши герои живут в Нью-Йорке? — спрашивали слушатели на обсуждении после читки. Не в Нью-Йорке они живут, а на Земле. 

Что-то в героинях есть от чеховской Раневской, что-то от Сары Кейн, а что-то от макбетовских ведьм. Жестокие и беспристрастные, утонченные и примитивные, цепляющиеся только за оценки, они совершают свой интеллектуальный товарообмен почти без интонаций, вторя друг другу. Две звезды, русская и польская, лишь намечали краски диалога. Но за этим диалогом вырастала картина планетарного финала.

Когда-то Вырыпаев написал пьесу «Бытие номер два», где, если совсем по-простому, шла речь об отношениях человека с Богом. И вот сейчас это своего рода «Бытие номер 2022», где речь о том, что у Бога и человека больше нет отношений.

Уйгуры и прочие народы, исчезающие «ради того, чтобы мы могли созвониться». Искусственные свиньи и новые смыслы. Некто с ядерной бомбой, который вот-вот «закроет весь этот культурный проект», оцифрованный мозг и мусульмане, которые «думают, что они есть, а на самом деле их тоже нет», — лишь малая часть слоистого тела пьесы.

В ней очень много мата. Черного мата, который неразрывно слит с метафизикой, поэзией и отчаянием текста. Автор языком за гранью говорит о явлениях за гранью, предельная лексика предельных состояний. Временами это кажется излишним и — отталкивающим.

— Чулпан, вы ж могли бы играть Стоппарда и Шекспира, вы понимаете, что это очень плохой текст? — задал после читки вопрос из серии «прямее не бывает» один респектабельный зритель.

Но Чулпан, опытный боец, смогла ответить, никого не обидев. Впрочем,

сумел соединить в своей мысли о жизни дилетантство и высокий запрос, создал собственный стиль, поднял много неподъемных вопросов. И напомнил всем о том, что драматургия есть прежде всего большая идея; в ее поисках иногда приходится спускаться в ад. На уровне текста он отрицает все: интеллект, душу, форматы, смысл. Но не стихию слова. Он поэт, пусть даже использующий грязную, обсценную речь. И философ, слегка доморощенный, но отважный.

Так что, по мнению автора, «Сад нашей всегда и никогда не меняющейся новой любви», как до грехопадения, состоит из высоких деревьев-людей.

Завершая обсуждение, Чулпан сказала: сорок процентов жертвователей ее фонду отписалось от донатов. Из-за несогласия с ее позицией по Украине. Сорок процентов благотворителей выбрало оставить детей умирать.

«Единственные самые высокие деревья на земле» — и об этом.

В репертуаре московских театров все еще есть спектакли — подтверждения того, что художник чувствует тектонические сдвиги в слоях времени раньше, чем их предъявляет реальность; работы разных лет выглядят и пророчеством, и предвидением.

Одна из самых значимых — «Мефисто» в МХТ имени Чехова; основа постановки Адольфа Шапиро — роман Клауса Манна. Главный герой — актер, круто восходящая звезда немецкой сцены. Как известно, прототипа манновского героя действительно поставили во главе немецких театров; ему покровительствовал сам Геринг. Дуэт-диалог Алексея Кравченко и Николая Чиндяйкина, артиста и его покровителя, главная линия спектакля. В Третьем рейхе миссией культуры было распространение нацистского мировоззрения, культа великой Германии, национальных традиций, сцену нацисты рассматривали как поле для трансляции своих идей. Инструментом контроля была Имперская палата культуры под руководством Геббельса. Не спеша, постепенно он вводил запреты на работы оппозиционные или содержавшие критику власти. Шапиро поставил на сцену роскошную ванну, именно в ней герой узнает о смене режима, именно она становится ключевым жизненным аргументом: потребность в комфорте побеждает потребность в гуманности. Человеку хочется нежиться в теплой пене, слышать аплодисменты, а ему придется экстренно вывозить из страны свою любовницу-мулатку, вытаскивать из лагеря старинного друга, внимать «установкам» покровителя. И художник необратимо перерождается в существо, всем нутром чующее: главное условие успеха — правильное мировоззрение. «Мефисто» нынешний худрук Хабенский из репертуара по-тихому снял.

Но, как известно, захлопывается одна дверь, открывается другая. Премьерный спектакль Михаила Левитина «Новый Мокинпотт» выстроен как универсальная рифма ко всему, что с нами происходит. 

Автор пьесы Петер Вайс был в семидесятые запрещен в СССР, именно ему принадлежит труд «Эстетика сопротивления». В 1968-м Левитин ставил этот спектакль на Таганке, теперешняя работа — посвящение Любимову, Боровскому, Высоцкому. Ответ на вопрос, почему режиссер решил вернуться к старому материалу через целую жизнь, в самом спектакле. Пьесу Петера Вайса постановщик обогатил поэзией Энценсбергера и Юлия Кима. Про Кима все понятно: веселый иронист, у которого нежны даже издевки. Ханс Магнус Энценсбергер — это поэт и писатель, в чьей биографии был и гитлерюгенд, и литературная связь с Беллем и Грассом, и участие в немецкой общенациональной дискуссии: виновен ли народ в военных преступлениях режима. И вот строки из его «Песни о тех, которых все касается», взрывающие зал:

Еще один знак театральной беды: норма травли. Ядерное облучение социальных сетей — будничный процесс, как почистить зубы.

Травили Евгения Миронова. Травили Юлию Ауг. А сколько тяжелых камней было брошено в спину Анатолию Белому, премьеру Московского Художественного, опубликовавшему прощальное письмо перед отъездом из страны. Всех имен и сюжетов не счесть. Когда-то Булгаков написал, что власть двадцатых годов в советской печати сознательно поощряла агрессию, поощряла ненависть. Потому что общество, дышащее ненавистью, расколото и бессильно. Сегодня абсолютное электронное повторение тех времен — телеграм-каналы. Там зверино ненавидят всех и вся, манипулируют, лгут, насилуют сознание потребителя. И как советские газеты (которые советовал не читать профессор Преображенский) отражали лицо советской власти, так сегодняшняя телеграм-плесень — светлый лик заказчиков. Им нужно единственное —безоговорочная лояльность.

«…Устал я за это время. В такие моменты проклянешь актерское дело… В бессонные ночи лежу и соображаю, кто я, к какой партии принадлежу. Трудно определить! Все больны, все ненормальны и заражают друг друга. Какой ужас играть и репетировать в такое время…»

Станиславский написал это в канун революции 1905 года.