Разговоры о праве между отцом и его друзьями я слышал, когда еще не знал слов, а что-то поневоле начал в них понимать лет в двенадцать. «Норма» всегда была для меня чем-то священным — тем более странным покажется то, что я скажу теперь.

Мостиком, по которому я перешел из правоведения в журналистику в середине 80-х, стали юридические консультации в газетах. Жизнь в позднем СССР в целом опиралась на нормативную основу и была в этом смысле предсказуема — жанр консультаций не был тогда мошенничеством и шел на ура.

Предсказуемость и есть главное, а может быть, и единственное достоинство законного порядка.

Но это правило, понятное любому участнику так называемых правоотношений, не имеет отношения к праву. Право — это то, что выравнивает шансы сильного и слабого, а если сильный всегда выигрывает, это произвол — он вершится главным образом в правоприменительной практике, но основа для этого закладывается на законодательном уровне. И сейчас мы видим, как Госдума уничтожает право — якобы в соответствии с обновленной Конституцией, а на самом деле в прямом противоречии с ее главой 2, которую нам клятвенно обещали не трогать.

Само принятие поправок к Конституции лучше всего убедило нас в том, что правовая норма — это пустышка. Законодатель (а это тот, у кого власть) может сделать с ней все, что ему кажется полезным сегодня: вчера было так, а завтра будет эдак. Но вместе с предсказуемостью отсюда исчезло право, а попутно расшаталась и нравственность, но об этом в разделе 2.

Мой отец, профессор Василий Иванович Никитинский (правильное ударение на втором слоге), в 1972 году защитил докторскую диссертацию по теме «Эффективность правовых норм». Он доказывал, что то, что написано в законе, не обязательно будет работать, а возможно, как-то работать и будет, но вредные последствия перевесят умозрительные цели законодателя. Он азартно искал под этот тезис примеры, но тогда их было не так много, а сегодня ему было бы где разгуляться.

Догадка, что в планировавшем все и вся ЦК, откуда так или иначе проистекало все законодательство, могут чего-то не учесть, смахивала на крамолу, и отец, как я думаю теперь, пританцовывая, прикрутил лишнюю сущность: ввел понятие «норм-принципов». Но принципы — вовсе не нормы, а иногда даже противоположная им история. Они могут быть закреплены и в Конституции, но их источник — так называемое естественное право. Наши властвующие юристы его сильно не любят — за то, что это и есть нравственность, а она главное, что иногда еще мешает нашим правоприменителям защищать их собственные «государственные интересы».

Отец применял к праву инструментарий тогда еще только что дозволенной в СССР кибернетики, и мы тоже им воспользуемся. Рассматривая сегодняшний суд как «черный ящик», на выходе из него мы увидим ровно то же самое, что было и на входе. Ящик уже и не такой «черный», мы понимаем, что и как там работает, но какой же прок от этой недешевой и задрапированной в мантию конструкции?

По телевизору надо рассказать: вот этих пацанов из Пензы не просто так бросили в застенки, а если их даже где-то там и пытали, это нужно для борьбы с терроризмом, и суд подтвердил, что все по закону. «Суд решил!..» — не устает повторять гарант Конституции, отвечая на упреки правозащитников. Вы не верите суду? Тогда вы отрицаете правовое государство. Эта логика неумолима, но лишь на уровне демагогии. Собственно, и большая часть поправок к Конституции — только искусственный дым для телевизора, их смысл не в праве, а в пропаганде.

Проблема в том, что телевизору верят все меньше, а уровень доверия к суду надо считать не по стандартным выборкам социологов, а среди экономически и политически активных граждан, которым он только и нужен. Среди таких суду не верит никто, не верит ему и сам президент, и вся его «вертикаль», повторяющая за ним как мантру: «Суд решил!..» То есть верят, но как в молоток, которым они вот сейчас забьют последний гвоздь в гроб ненавистного Rule of Law.

Поскольку разговор будет и о нравственности, интересно понять, как судьи и вообще чиновники, принимающие решения о наших судьбах, избавляются от когнитивного диссонанса. Эта уловка, несколько упрощая, называется «юридический позитивизм»: надо просто применять норму так, как она записана, — если ты «винтик» вроде полицейского, то не задумываясь, а если ты судья, тогда это для тебя даже крест, но во имя торжества закона. Эта наиболее плоская из всех теорий правоприменения, следствием которой становится так называемое полицейское государство, и хотя она тоже имеет право на существование, мы в нее углубляться не будем. Ведь у нас совсем не то: мы видим, что норма изо всех сил применяется в одних случаях и к одним, но она же вообще никак не применяется к другим.

«Позитивизм» — это и есть применение надерганных из писаного права норм при полном игнорировании его принципов — в первую очередь равенства всех перед законом. Или, например, есть принцип: надо быть честным. Это настолько очевидно, что прописано лишь в международном праве, где непонятно, от кого чего ждать: «Pacta sunt servanda» (договоры должны соблюдаться). Хотя и в уголовном кодексе тоже есть статья о лжесвидетельстве, но мы знаем, что по факту она не распространяется на тех, кто верой и правдой служит режиму и для этого изобрел себе в обход закона особый статус: «силовики». Но выдерни из права принцип честности — и оно превращается в набор норм-пустышек.

Герои фильма «Кабаре» с неподражаемой Лайзой Миннелли — вовсе не «герои», а скорее маргиналы в нацистской Германии 30-х, во всяком случае, точно не те, кто привык подчиняться этической норме. Но на коричневеющем фоне законопослушного большинства только они и оказываются сколько-то нравственными. Думаю, режиссер Боб Фосс внимательно читал Ханну Арендт, лучше других осмыслившую — в том числе и через ее собственную судьбу — историю германского фашизма.

пишет Арендт. — Если не принять во внимание случившийся в начале нацистского периода почти полный коллапс личного суждения, невозможно понять, что же произошло...» Она сравнивает — очень смело, но у нее есть такое право — этику с правилами приличия, принятыми там или сям: можно завязывать бантик спереди, а можно и сзади, этот вопрос можно даже урегулировать законодательно, и конформистское большинство, пороптав для приличия, подчинится без особых проблем — и мы это тоже видели уже в нескольких сериях, когда правда и ложь менялись в России местами.

Единственным способом не участвовать в этом, признается Арендт, было покинуть страну, что она сама и сделала, правда, успев посидеть в концлагере. А из оставшихся не запятнали себя преступлением только те странные люди, часто чудаки и маргиналы, кто почему-то не смог переступить через себя ради подчинения всеми уже принятой норме — по сути, «антиобщественные элементы».

В этом рассуждении Арендт опирается на Канта, чья доктрина ответственности образует столп современных правовых и этических систем. Его знаменитый категорический императив отнюдь не норма, как раз наоборот. Какая уж тут норма, если, по Канту, решаясь на поступок, каждый из нас оказывается в ситуации «законодателя для самого себя».

Любое общество спасает от инфаркта конформистское большинство. В России эта традиция особенно сильна: я понимаю, почему моя бабушка и в 70-е годы не любила вспоминать, что отец ее был англичанин, правда, уже в третьем поколении живший и строивший фабрики в России. Не веди себя бабушка как конформист, меня бы и не было. Но ее конформизму был предел: и в сталинские годы она не прерывала переписку с матерью, высланной в Англию в 1918 году. По этому поводу ее раз в год вызывали на Лубянку, она собирала мешочек сухарей и ехала на метро, и всякий раз объясняла там, что переписывается не с «иностранной державой», а с мамой. И ей, как ни странно, подписывали пропуск на выход, хотя дед уже сидел за «фашизацию русско-немецкого словаря» (ему повезло, а многих за это в 1935 году расстреляли).

и что охота на иностранных агентов, конечно, не столь болезненна, как «фашизация русско-немецкого словаря», но по смыслу та же самая паранойя.

Но кому адресовать сей вызов? Клишасу с Крашенинниковым? Они прекрасные юристы и понимают, что и для чего делают. «Деморализуют не враги, а друзья» — их безгласные толпы, голосующие как надо и «как бы чего не вышло». Вот этот трусливый оппортунизм сегодня и есть этическая норма.

За книгу «Эйхман в Иерусалиме (Банальность зла)» Арендт возненавидели не в Германии, а в Израиле, она не была там желанной гостьей. Евреев и руководителей их европейских общин, приводя примеры коллаборационизма с процесса над Эйхманом, она упрекала в покорности, то есть в фактическом смирении перед дикой нацистской «нормой». Я далек от того, чтобы сравнивать нацистский режим с нынешним российским, но разве в смысле следования «норме» мы так уж отличаемся в своей стадной покорности?

Я не собираюсь убеждать сделавших ставку на конформизм в том, что без бунтарей невозможно развитие: эта истина слишком очевидна — но им нужно не развитие, а власть, власть делать деньги. Я тем более не подбиваю конформистские «массы» реализовать «право на восстание»: они его не заслужили. А если и когда в какой-то момент восстание совпадет с пустыми мечтами приспособленцев, ничего хорошего из этого тоже не выйдет: хлебнув крови и лишений, они побегут от свободы, и от перемены мест слагаемых сумма нисколько не изменится.

Это мое, только мной выстраданное право на восстание, которое вообще имеет смысл только в личном качестве. Хотя есть надежда, что я не один такой.

Так сложилось, что сначала папа вырос при музее Поленова, а за ним и я — но на 30 лет позже. Я подолгу застревал перед «Христом и грешницей» в пустой и светлой комнате на втором этаже музея.

Сюжет я знал, никаких особых идей у меня не было, но в массе черно-белых, дотошно вырисованных углем деталей было для меня что-то магическое. Я также знал, что этот вариант при проклятом царизме забраковали и сильно ругались, потому что Поленов изобразил Христа в шапочке, и на такой же (почти!) картине маслом, что висит в Русском музее, он уже, как положено у православных, с непокрытой головой.

А художник-то стремился лишь к истине:

Но Он не был акционистом и зря не выпендривался. Видите, бантик можно завязать и сзади, и спереди, после жестоких дискуссий и даже мордобоев тему можно как-то и «закрепить», но проблема совсем не в этом.

Проблема, и самая что ни на есть сегодняшняя, в том, что Иисус вообще не был сторонником нормы и зубоскалил над фарисеями именно за тупую приверженность ей. Фарисеи-то думали, что сейчас Он попрет в лоб против нормы, которая недвусмысленно велела побить блудницу камнями. Но «в лоб» означало бы подбивать массы на восстание, а Он обращается к каждому в личном качестве.

В Евангелиях, не считая отсылок к древним заветам, вообще нет норм, там есть принципы. «Возлюби ближнего» — как норма это нам не по силам, это идеал, пожалуй, даже и недостижимый, но так, по крайней мере, понятно, как жить.

Современное общество меняется с такой скоростью, что норма не может за ним угнаться. Ее надо оставить конформистам, которые все равно без ее помочей жить не могут и не хотят. Законодатель пусть жонглирует нормами права, а мы будем топить за категорический императив, за принципы — отнюдь не новой, но обычной человеческой нормальности.

Пусть мир пока разворачивается в обратном направлении. Выхолощенный, как я подозреваю, ислам ориентируется на нормативность, порой довольно нелепую — об этом нешуточный его конфликт с французами, успевшими привыкнуть к идеалам и свободе.

В противоречии с упомянутой европейской традицией идеалов и свободы норма — это когда «все подсчитано». Но предлагающий такое определение Ален Бадью сразу же оговаривается, что так никогда быть не может. Как в игре в пятнашки, всегда остается пустая клетка, что позволяет истории развиваться и оставляет место «событию», которое Бадью определяет как «почти ничто», но если мы «храним верность событию», оно обретает свое значение как бы задним числом: мы понимаем, что стало событием, всегда уже после.

Традиционный для французов атеизм, как-то связанный с их не терпящим границ свободомыслием, на мой взгляд, не входит в противоречие с предположением, что это Бог по образу и подобию своему создал людей свободными. Из этого, конечно, проистекает много зла, но такова уж была задумка. Тем более это не отменяет того факта, что принципы европейской цивилизации заданы в Евангелиях, а то, что там записано, — «для Иудеев соблазн, для Еллинов безумие» (1-е послание апостола Павла Коринфянам). Такое едва ли могло прийти в голову людям — а «событие», в полном соответствии с теорией Бадью, было ими осознано лишь значительно позже, а пожалуй, не в полной мере даже и до сих пор.

Однако и зло тоже «живое» и тоже не анти-, а ненормативно. Противопоставлять ему норму — пустая затея, тем более сегодня, когда

Он же полагал (скончался в 2017 году), что главным злом современности — в смысле необходимого условия всякого сегодняшнего зла — является TINA (не правда ли, и по-русски звучит выразительно?), распространившаяся формула There is no alternative.

«Пустая клетка» для события существует всегда, даже если сегодня мы ее еще не видим. Так что же следует делать? Покойный Арсений Рогинский, один из создателей «вечно» преследуемого и признанного «иноагентом» «Мемориала», сетуя в одном из своих последних интервью на то, как все трудно и хреново, в заключение ответил на вопрос «Что же делать?» очень просто: «Занимать позицию».