Свобода, равенство, Нюрнберг

Вспомним для начала: в зале № 600 Дворца правосудия Нюрнберга, чудом уцелевшего среди руин после бомбежек, с 20 ноября 1945 года по 1 октября 1946 года прошел основной процесс — над главными военными преступниками. Приговор, оглашенный в годовщину Мюнхенских соглашений, решил судьбу 22 нацистов. 

Обвинения против них были сформулированы в Лондонском статуте от 8 августа 1945 года, подписанном США, Великобританией, СССР и Францией. Процесс предусматривал четыре пункта обвинения: заговор, преступления против мира, военные преступления и преступления против человечности.

Каждая из держав назначила по двое судей — главного и заместителя (запасного). Главным от США стал бывший генеральный прокурор Фрэнсис Биддл, от Великобритании — профессиональный судья сэр Джеффри Лоуренс, от СССР — генерал-майор, активный участник сталинских процессов Иона Никитченко, а от Франции — Анри Доннедьё де Вабр (см. сноску 1). 

Отметим, начиная этот обзор с точки зрения Франции, что именно Доннедьё де Вабр, проявляя гуманизм к обвиняемым, стал автором одного из скандалов процесса.

Как Франция подходила к процессу

«Во время первых обсуждений между США, Великобританией и Россией о наказании нацистских преступников Свободная Франция отсутствовала, несмотря на приверженность Рене Кассена (см. сноску 2) <…> идее проведения судебных процессов, выраженную в Лондоне еще в 1941 году», — пишет французский исследователь Антуан Тиссорон в своей докторской диссертации «Франция и Нюрнбергский процесс (1941–1954)». Подчеркивает: Франция оставалась «второстепенной нацией с непризнанным генералом <…> во главе», и даже «ее признание тогда обсуждалось». Однако 20 ноября 1945 года, когда начался процесс, французские представители все-таки вошли в состав трибунала и прокуратуры. 

Исследовательница Гарварда и Sciences Po Анн-Софи Шёпфель в статье «Голос французских судей на Нюрнбергском и Токийском процессах. Защита идеи всеобщего правосудия» подчеркивает, что французское участие стало «результатом усилий генерала де Голля с 1942 года и Временного правительства Франции, стремившегося восстановить суверенную власть правосудия в 1945 году». 

Аннетт Вьевьорка в предисловии к книге Тиссорона «Франция и Нюрнбергский процесс. Изобрести международное право» подчеркивает: «Вопреки общепринятому мнению, Франция благодаря Рене Кассену и Андре Гро (см. сноку 3) <…> сыграла решающую роль в Межсоюзнической декларации о наказании за военные преступления, подписанной в Сент-Джеймсском дворце в Лондоне 13 января 1942 года». Тогда «от имени девяти оккупированных стран (см. сноску 4) <…> было заявлено о решимости преследовать и наказывать лиц, ответственных за военные преступления», и впервые упомянута идея суда над немцами за преступления, в частности против гражданского населения. (…)

8 августа 1945 года американцы, британцы, французы и советские подписали Лондонское соглашение, установившее Устав Международного военного трибунала и определившее его компетенцию.

Историк Аннетт Вьевьорка отмечает: «Для «Свободной Франции» — если не для Кассена и Гро — вопрос наказания не был приоритетом. Оба юриста размышляли о новизне нацистских преступлений, вводя понятие «организованной жестокости». Именно Гро обратил внимание союзников на ответственность членов организаций, таких как СС, СД и Гестапо, заходя так далеко, что упоминал возможность «коллективной ответственности» <…>. Французские размышления в этой области были проигнорированы, и только американец Мюррей Бернейс (см. сноску 5) был признан автором этой новации. С другой стороны, французы, в частности Андре Гро, чья роль была ключевой, были настроены скептически по отношению к обвинению в преступлениях против мира, которое было в центре американского обвинения. Их мнение не было услышано».

В статье известного немецкого историка Маттиаса Гемелиха «Наш бой за мир»: Франция и Нюрнбергский процесс (1945–1946) говорится:

«В дебатах о судьбе «главных военных преступников» Германии <…>. Временное правительство Французской Республики долгое время не вмешивалось активно и ограничивалось ознакомлением с предложениями других союзных правительств. Первый конкретный проект, демонстрирующий позицию Франции, датируется февралем 1945 года: это записка, написанная (высокопоставленным представителем французского МИДа) Жаком Фуке-Дюпарком и подписанная Жоржем Бидо, министром иностранных дел… В этом документе идея привлечения великих военных преступников к суду и создания международного трибунала для этой цели была безоговорочно одобрена».

Далее Гемелих отмечает: «Хотя Фуке-Дюпарк настаивал на необходимости проведения судебной процедуры <…>, он предупреждал об «опасности неэффективности обвинения, не основанного на определенном позитивном праве». Поэтому он хотел ограничить обвинение зверствами и преступлениями, совершенными Германией во время войны и, возможно, до нее <…>. Процесс не должен был касаться подготовки и ведения войны нацистской Германией, что <…> относилось к политической сфере и не подлежало судебному разбирательству в рамках такой уголовной процедуры. Для французского правительства это было решающим соображением, и впоследствии его позиция по этому вопросу все больше отдаляла его от союзников». 

Особенно от американцев: «Целью последних, инициировавших сотрудничество четырех главных союзных держав для создания международного трибунала, было использовать его для обвинения нацистских лидеров в планировании и ведении незаконной войны в нарушение международного права. (…) В результате план, представленный Розенманом, вызвал сильные франко-американские напряжения. <…> Юрист Жюль Басдеван информировал французское Министерство иностранных дел о «больших трудностях», возникших в дебатах о криминализации агрессивной войны».

В итоге перед возобновлением переговоров в Лондоне Министерство иностранных дел Франции заняло «негативную позицию безразличия и больше не хотело поддерживать создание международного трибунала», «передоверив» Министерству юстиции задачу участвовать в переговорах.

Однако Министерство юстиции получило мало информации о проекте. «Новый министр Пьер-Анри Тежен колебался в принятии ответственности. В последующих переговорах французская позиция была сильно подорвана из-за этого провала в делегировании полномочий, и в критический момент, когда речь шла о разработке устава международного трибунала и определении преступлений, подлежащих наказанию перед новой юрисдикцией, у союзников сложилось впечатление о нерешительности и безразличии французского правительства. Несмотря на многократные вмешательства американского посольства, напоминавшего французскому правительству о срочности дела, Тежен не смог в течение нескольких недель назначить нового представителя. <…> Под давлением в Министерстве юстиции наконец выбрали судью Робера Фалько, советника Кассационного суда, который был отправлен в Лондон, где 26 июня 1945 года началась конференция четырех держав. Неподготовленность Франции <…> проявилась перед всеми союзными делегациями: будучи советником Кассационного суда, Фалько не мог вести переговоры на равных с такими высокопоставленными лицами, как Роберт Джексон и Дэвид Максвелл Файф, которые занимали должности генеральных прокуроров в своих странах (Джексон в 1940–1941 гг.). Кроме того, Фалько прибыл в Лондон один, тогда как Джексон, например, был сопровожден командой из 16 сотрудников».

Историк отмечает, что в течение всей конференции, завершившейся 8 августа 1945 года подписанием Устава МВТ, Гро и Фалько редко вмешивались и почти всегда соглашались с «англо-американскими предложениями».

Итог, по словам Гемелиха, оказался печальным: «Единственным дипломатическим успехом Франции стало само участие в Лондонской конференции и признание в качестве партнера другими союзными державами».

В очерке Le Monde, опубликованном в 2020 году об Иве Бейгбедере, последнем выжившем участнике Нюрнбергского процесса (умер в 2023-м), отмечалось: «В то время как Франция воспринималась ее союзниками как незваный гость, он чувствовал, насколько сложна ситуация. «Невозможная позиция, — резюмирует он. — Наша страна сотрудничала с нацистским режимом, она провозгласила «статут евреев». Только благодаря де Голлю и Черчиллю у нас было хоть какое-то оправдание нашего присутствия там. Мы не смогли подготовить этот процесс в надлежащих условиях. Ничего общего с сотнями американских и британских сотрудников, которые работали над этим два года». 

Франция на процессе

Историк Тиссорон в своей книге описывает трудности французов в поиске доказательств и упоминает о «кладе документов», предоставленных французскому прокурору Эдгару Фору Центром современной еврейской документации. «Историки были привлечены не как «эксперты» или свидетели, а как технические консультанты, такие как германист Эдмон Вермейль или историк международных отношений Пьер Ренувен, подготовивший отчет о немецкой политике с 1933 по 1939 год, который оказался полезным для допросов Шахта, Риббентропа, фон Нейрата и фон Папена», — отмечает истрорик Вьевьорка в предисловии к этой книге.

Напоминая также, что Франция желала судов над другими нацистами и в связи с этим «стремилась к изменению Закона № 10 Совета союзников (см. сноску 6), чтобы привести его в соответствие с принципами Нюрнберга, но безуспешно». Франция «также не смогла реализовать свой проект организации международных процессов над палачами концентрационных лагерей. Фактически процесс над персоналом Берген-Бельзена (концлагеря на территории Германии. — «Новая»), в частности Йозефом Крамером (который работал и в Струтхофе, а затем в Аушвице), состоялся в Люнебурге перед британским судом и только перед ним», — подчеркивает историк.

Историк Анн-Софи Шёпфель напоминает об эпизоде, связанном с принципиальной (и так же принципиально непонятой союзниками) позицией главного судьи от Франции: «Анри Доннедьё де Вабр не занимался политикой и был очень внимателен во время процесса. <…> Эдгар Фор, заместитель генерального прокурора Франции, описывал его как очень молчаливого человека. Анри Доннедьё де Вабр хотел сохранить независимость суждения для окончательного приговора…». 

Но во время открытия обсуждений в июне 1946 года Тейлор Телфорд (см. сноску 8) отметил изменение поведения французского судьи:

«Во время всего процесса Доннедьё де Вабр отличался крайней сдержанностью, но здесь, как Ясон, бросающий камень на солдат, рожденных из зубов дракона, чтобы заставить их сражаться, француз представил меморандум, в котором утверждалось, что концепция заговора является 'неизвестной даже французскому праву' и, следовательно, 'ex post facto' (то есть задним числом. — «Новая»)»… В этом меморандуме он отвергал основу процесса, идею заговора <…>. Заговор был представлен в Нюрнберге полковником Фрэнком Б. Уоллисом, заместителем американского прокурора, на слушании 22 ноября 1945 года. Уоллис оправдывал это целями нацистской партии по завоеванию Lebensraum (см. сноску 9) и захвату власти в Германии, незаконностью нацистских методов и психологической подготовкой населения к агрессивной войне. 

Эта идея заговора требовала обвинения нацистских преступных организаций (НСДАП, СС, Гестапо и СД) в Нюрнберге. Но Доннедьё де Вабр полностью отвергал это обвинение. Во-первых, потому что политические преступления были совершены отдельными лицами, использующими политическую структуру нацистского государства. Поэтому было необходимо индивидуализировать судебное решение в Нюрнберге для создания «нового международного права», которое касалось бы отдельных лиц, а не государства. Во-вторых, потому что обвинение в заговоре придавало бы «гитлеровскому предприятию романтический престиж, который не лишен очарования для воображения». 

Обнародование французского меморандума, по словам Тейлора, «резко прервало обсуждения». Советский судья возразил: «Мы практичные люди, а не дискуссионный клуб». Второй британский судья Биркетт был еще резче: «Если не придерживаться этого пункта [заговора], процесс теряет всю свою ценность. […] Вы хотите оправдать нацистский режим? Вы нанесете серьезный ущерб миру и бесконечный ущерб трибуналу». Доннедьё де Вабр уступил, но при голосовании все-таки не поддержал обвинение в заговоре.

***

Во время Нюрнбергского процесса французская прокуратура представляла свои обвинения с 17 января по 7 февраля 1946 года. Как отмечает Маттиас Гемелих, французский подход и здесь во многом отличался от позиции прокуроров других стран.

В то же время обвинение в планировании и ведении агрессивной войны, на котором настаивали другие союзники, почти отсутствовало во французских выступлениях. 

Историк Гемелих уточняет: «Вместо этого французская прокуратура сосредоточилась на таких крупных вопросах, как принудительный труд, экономический грабеж, зверства всех форм и политика германизации на оккупированных территориях. Очевидно, стремясь обосновать свои обвинения на положительном праве (которое, в отличие от естественного права, может не всегда совпадать с моральными принципами. — «Новая»), французские прокуроры ссылались на международные договоры, в первую очередь на Гаагские конвенции 1907 года (см. сноску 10), а также на национальное законодательство заинтересованных стран, чтобы доказать преступность соответствующих действий. В конце процесса оказалось, что этот подход увенчался успехом: суд почти полностью принял французскую аргументацию относительно военных преступлений и подчеркнул в своем приговоре незаконность принудительного труда и экономического грабежа, практиковавшихся нацистской Германией. Зверства немцев в странах Западной Европы, а также в концентрационных лагерях, которые осудила французская прокуратура, также были учтены судьями. В приговоре они, например, явно упомянули резню в Орадур-сюр-Глан (убийство 643 мирных жителей французской деревни солдатами дивизии СС «Дас Райх» 10 июня 1944 года, ставшее одним из самых страшных символов нацистской жестокости во Франции. — «Новая»), которой Шарль Дюбо уделил значительную часть своего выступления в суде».

Гемелих также отмечает, что французская прокуратура на Нюрнбергском процессе не смогла добиться квалификации казней заложников как военных преступлений.

Кроме того, согласно Гемелиху, «французская интерпретация преступлений против человечности не убедила суд». Представленное Эдгаром Фором «накопление обвинений самого разного характера», квалифицированных как «преступная политика, направленная на германизацию оккупированных территорий», было «почти полностью оставлено без внимания судьями МВТ». В частности, «принудительная инкорпорация, которую немцы практиковали в Эльзасе и Лотарингии, даже не была упомянута в приговоре».

Историк указывает, что единственной частью обвинений Фора, которую суд утвердил, касалось «преследования евреев во Франции и других странах Западной Европы». Сомнения суда были связаны с тем, что французская интерпретация «значительно превышала рамки Лондонского статута», который содержал «узкое определение и связывал преступления против человечности с другими пунктами обвинения». Судьи МВТ «строго придерживались этого положения» и «не проводили четкого различия между преступлениями против человечности и военными преступлениями», что не позволило реализовать французскую концепцию.

В некоторых выступлениях еврейская идентичность упоминалась лишь вскользь, что вызвало обвинения в недостаточной акцентуации темы Холокоста и попытках замолчать роль режима Виши в депортациях. Тем не менее, полагает Гемелих, эти упреки несправедливы: «В конечном итоге значительная часть выступлений была посвящена преступлениям, совершенным против евреев, и делегация тесно сотрудничала с Центром современной еврейской документации (CDJC) в Париже, который предоставил юристам большое количество документов, впоследствии использованных в качестве доказательств в Нюрнберге».

***

Кроме того, и методология французской прокуратуры существенно отличалась от подходов других союзников. «Жизнь заставила»: у почти не воевавших французов не хватало источников «из первых рук».

В то время как другие прокуратуры опирались в основном на «немецкие документы, изъятые их войсками и касающиеся обвиняемых и их мотивов», французский прокурор Дюбо «развивал свои обвинения на основе большого количества французских полицейских отчетов и письменных свидетельств, которые описывали зверства, совершенные немцами по всей Франции». 

Гемелих предполагает, что эта аргументация могла преследовать цель «скрыть слабое место французского обвинения»: в отличие от союзников, Франция располагала «лишь небольшим количеством немецких документов, доказывающих, какие приказы были подписаны и какие решения были приняты каждым обвиняемым индивидуально».

Однако, как отмечает историк, эта методология также отражала «другую стратегию для процесса и другое понимание его цели»: «Заявленной целью французской прокуратуры было привлечь внимание к жертвам и дать им возможность высказаться перед судом». 

В рамках французского обвинения были допрошены одиннадцать свидетелей. Историк подчеркивает, что Дюбо, считавший эти показания «чрезвычайно важными», «полностью посвятил им две сессии». Свидетели были отобраны в сотрудничестве с FNDIRP (Национальной федерацией депортированных и интернированных участников Сопротивления и патриотов) и произвели «сильное впечатление на суд и наблюдателей за процессом».

Историк отмечает, что

Эту же особенность отмечает и Le Monde в своей статье к 60-летию процесса: «В Нюрнберге предпочитали изучение документов, а не допросы людей. Женщина, Мари-Клод Вайян-Кутюрье, 28 января 1946 года впервые принесла в суд голос жертв концлагерей. Этот пока еще тихий голос впоследствии стал все громче звучать в более поздних процессах, от процесса над Эйхманом в начале 1960-х до процесса над Морисом Папоном (см. сноску 11) в Бордо в конце 1990-х».

Вайян-Кутюрье, французская журналистка-коммунистка и участница Сопротивления, была арестована в 1942 году и депортирована в Освенцим-Биркенау, а затем в Равенсбрюк. Проведя в лагерях около трех лет, она выжила и, в январе 1946 года, дала на Нюрнбергском процессе одно из самых сильных свидетельств о концлагерях.

О преследовании евреев на оккупированных западных территориях говорил и прокурор Фор, как сообщал корреспондент Le Monde в своей депеше от 7 февраля 1946 года: «…В марте 1942 года 5 000 французских евреев были отправлены на восток. В июне того же года гауптштурмфюрер СС Даннекер изгнал 100 000 евреев из Франции, Бельгии и Голландии. 3 сентября 1942 года были отданы приказы, чтобы начиная с 15-го числа этого месяца 1 000 носителей желтой звезды ежедневно покидали Францию, направляясь в Аушвиц или другой лагерь уничтожения. <…> Многие конвои включали до двух третей детей…». (…)

Историк Гемелих в своей статье отмечает объяснимую неточность цифр (не только французских): «Когда пытаешься оценить французское обвинение в Нюрнберге с точки зрения современных исследований, следует помнить, что в 1945 году <…> знания о немецких преступлениях все еще были ограничены. <…> Дюбо говорил на процессе о 250 000 человек, депортированных из Франции <…>. Сегодня число депортированных оценивается в 135 000 человек. <…> В случае казней заложников <…> Дюбо опирался на нечеткое определение. <…> Сегодня считается, что общее число людей, убитых оккупантами во Франции, составляет 20 000 человек, из которых 5 000 были гражданскими лицами. Примерно 1 000 человек были казнены как заложники в собственном смысле. <…> Однако были и цифры, которые оказались достаточно точными: обвинитель Жак-Бернар Эрцог говорил перед МВТ о 2 600 000 французов, принужденных работать на оккупантов, из которых 876 000 были депортированы в Германию, и таким образом дал реалистичное представление о масштабах нацистской политики принудительного труда. Поэтому можно сказать, что французская делегация в целом справилась со своей миссией, несмотря на постоянное давление и нехватку времени, необходимость адаптироваться к неизвестной судебной процедуре и ограниченные ресурсы. <…>», сделанном им и его командой в Нюрнберге».

Французские участники Трибунала: «чистых» не хватило на всю делегацию

Шарль де Голль подписал указ о создании французской делегации при Международном военном трибунале в Нюрнберге 18 октября 1945 года, за месяц до начала процесса. 

На момент начала, в ноябре 1945 года, делегация насчитывала 62 человека, однако вскоре последовала волна новых назначений. К январю 1946 года численность сотрудников достигла ста человек. При этом, как отмечает историк Гемелих, речь шла лишь о «делегации в узком смысле» — то есть о судьях, прокурорах, их помощниках, переводчиках, стенографистах, секретарях и машинистках, нанятых через Министерство юстиции. Если учесть также военный отряд численностью 85 солдат, обеспечивавший безопасность делегации, работников почтово-телеграфной службы и представителей других министерств, общее число подчиненных главного обвинителя составляло 262 человека: «С таким составом французская делегация была второй по величине (см. сноску 12) союзной делегацией при МВТ после американской».

«По своим биографиям члены прокуратуры представляли собой довольно однородную группу. В Нюрнберге речь шла о разоблачении преступлений нацизма и требовании справедливости от имени Франции, пострадавшей от немецкой оккупации. Такое обвинение могло быть выдвинуто убедительно только теми прокурорами, которые не были скомпрометированы лично во время войны», — подчеркивает Гемелих.

• Например, Шарль Дюбо, плененный немцами, сумел бежать и организовал перевозку оружия для Освобождения. Он укрывал союзных офицеров и примкнул к Французским внутренним силам летом 1944 года.
• Жан Лейрис, возглавляя гражданский трибунал в Карпантре, помогал группе саботажников, уничтоживших десятки локомотивов в Авиньоне. Арестованный гестапо в 1944 году, он сумел сбежать из конвоя, направлявшегося в Дахау.
• Анри Моннере (урожденный Хайнц Майерхоф), еврей из Эрфурта, жил во Франции вне закона, помогая союзным летчикам переправляться в Северную Африку.
• Жак-Бернар Эрцог, участник движения Сопротивления в Тулузе, был вынужден зимой 1943 года бежать в Испанию через Пиренеи, где получил тяжелейшие обморожения, приведшие к ампутации ноги.
• Дельфин Дебенест был арестован за участие в Сопротивлении и отправлен в Бухенвальд, откуда вернулся только в конце войны.

Однако героев не хватило на всю делегацию. Министерство юстиции прекрасно осознавало «сложность реальности оккупационных лет». Будучи частью государственной системы, магистраты (судьи и прокуроры) Франции неизбежно были вынуждены как минимум соблюдать формальную лояльность режиму Виши, чтобы сохранять свои должности. «Почти все прокуроры принесли в свое время присягу маршалу Петену», подчеркивает историк, отмечая, что «некоторые даже проявляли чрезмерное рвение».

Например, Пьер Мунье, который вступил в созданный режимом Виши Легион французских комбатантов и в письме от июля 1941 года выражал «восхищение, уважение и благодарность маршалу Петену». О Жане Лейрисе начальники Апелляционного суда Нима отзывались в 1943 году так: «искренне предан принципам нового порядка».

Гемелих подчеркивает: учитывая нехватку кадров, первое послевоенное Министерство юстиции Франции не ставило отсутствие сотрудничества с режимом Виши обязательным условием найма в «нюрнбергскую команду» (к слову, это не стало позднее препятствием и для Франсуа Миттерана, возглавлявшего страну два полных президентских срока в 1981–1995 гг. — «Новая»). (…) 

Натянутая атмосфера на «корабле без капитана»

22-летний (в 1946 году) французский юрист Ив Бейгбедер, вспоминая в 2020-м в интервью Le Monde свою первую встречу с уцелевшим посреди руин дворцом правосудия, говорил: «Я попадаю в маленький рай, который функционирует сам по себе…»

Le Monde описывает этот «рай» с его слов: «Это отдельный мир, управляемый американцами. Помимо судебных служб, молодой юрист обнаруживает медицинские и стоматологические кабинеты, прачечную, столовую, где каждый может купить сигареты, туалетные принадлежности, ручки и бутылки кока-колы. Это поражает юношу, приехавшего из обескровленной Франции».

В вилле на окраине Нюрнберга по адресу Эрленштегенштрассе, 10, Ив Бейгбедер жил вместе с супругами Доннедьё де Вабр и Фалько (то есть с семьями главного судьи и его заместителя). По словам Бейгбедера — который к слову, приходился главному судье племянником (см. сноску 13), — в доме царила напряженная тишина.

«Первоначально Фалько должен был исполнять роль основного судьи, но был отстранен де Голлем», — напоминает Le Monde: «Фалько, вероятно, испытывал обиду и сохранял по отношению к профессору Доннедьё де Вабру дистанцию, отчасти связанную с его поведением во время войны. Последний действительно благополучно пережил период режима Виши, продолжая преподавать и публиковаться» (в то время как сам Фалько из-за своего еврейского происхождения в 1940-м был изгнан отовсюду).

Более того, заместитель до процесса узнал о «более проблематичном эпизоде» в карьере главного французского судьи: в 1935 году тот участвовал в Берлине в конгрессе Академии немецкого права, председателем которой был Ганс Франк, будущий генерал-губернатор оккупированной Польши, один из обвиняемых на процессе. Вечером (в 1935-м) Доннедьё де Вабр ужинал с тем же Франком и познакомился по этому случаю с владельцем антисемитской газеты (Der Stürmer) Юлиусом Штрейхером, который теперь также находился на скамье подсудимых. (…) 

На самом процессе Доннедьё, по словам его племянника, приобрел репутацию мягкого судьи. Он, в частности, выступал за то, чтобы пощадить Франка. «Было ли это потому, что они знали друг друга? Мы никогда не узнаем», — заключил Бейгбедер. (…)

Впрочем, учитывая ужасающие преступления, совершенные нацистским режимом в Польше под руководством Франка, тот был приговорен к смертной казни большинством голосов. А французский судья, надо отметить и поставить ему в заслугу, был «последовательно гуманным»: он требовал не казнить и генерала Йодля, а для приговоренных к смерти военных призывал применять расстрел, а не повешение.

Так что дело не только и, может, не столько в «близости» к Франку в 1935 году. (…)

Как во Франции отнеслись к приговору

Хотя за процессом в стране не сказать чтобы следили пристально, но окончательный приговор, а особенно оправдание трех обвиняемых вызвал большое внимание, отмечает историк Анн-Софи Шёпфель: «Они были «скандально оправданы», как писала газета Le Monde 2 октября 1946 года. Процесс называли «трагикомедией». Советский судья публично протестовал против этих приговоров, считая их слишком мягкими. Французский судья Анри Доннедьё де Вабр резко критиковал это поведение как «противоречащее французским традициям», согласно которым «судьи солидарны»…»

Семь тюремных сроков тоже казались многим журналистам чересчур мягкими. Особенно остро восприняли приговор Рудольфу Гессу, которого общественное мнение считало заслуживающим смертной казни. Решение не признавать преступными СА, кабинет рейха и Верховное командование вермахта усилило общее негодование, пишет Гемелих: этот «коллективный оправдательный приговор» многие расценили как реабилитацию нацизма. (…)

Журналистка Franc-Tireur (другой газеты, вышедшей из Сопротивления) Мадлен Жакоб, наблюдавшая процесс лично, подвела горький итог: «Международный трибунал не справился со своей задачей. Завтрашний мир встретит мутный рассвет. Уничтожить преступников — это хорошо. Но не уничтожить всех преступников и их подстрекателей и пособников — это преступление. Человечество заплатит за это». (…)

По наблюдениям Гемелиха, только немногие газеты поддержали итог процесса. Так, христианско-демократическая L'Aube осторожно отмечала, что приговор «будет оценен по-разному». Правая Le Figaro приветствовала Нюрнберг как «великое событие», а Жан Бернар-Дерозн в консервативной L'Époque писал: «У трибунала есть свои причины. Но французы не найдут причин, чтобы без страсти принять эту неперевариваемую мягкость».

Еще более резкую реакцию проявили общественные организации. Крупные ассоциации бывших депортированных и участников Сопротивления, а также профсоюзы осудили приговор и начали политическую кампанию, требуя его пересмотра и смертной казни для всех обвиняемых. Под давлением этой кампании министр юстиции Пьер-Анри Тежен уже 3 октября 1946 года дал пресс-конференцию, на которой заявил: «Представители французского правительства выполнили не только свой долг, но и больше, чем свой долг».

Как подчеркивает Гемелих, это заявление и публичные комментарии французских судей, особенно Доннедьё де Вабра, создали в обществе впечатление, будто французская делегация и правда была «непричастна» к спорным решениям. 

Историк подчеркивает: «Это было далеко от истины: голос Анри Доннедьё де Вабра был решающим для двух из трех оправдательных приговоров, и в нескольких других случаях французский судья спас жизнь обвиняемым, вынеся приговор к тюремному заключению вместо смертной казни. Но обсуждения судей МВТ проходили втайне, и поэтому во Франции не знали, как был вынесен приговор в Нюрнберге. Очевидно, обеспокоенный общественным недовольством, Доннедьё де Вабр даже осмелился намекнуть несколько дней спустя в интервью протестантскому еженедельнику Réforme, что это не он, а британский и американский судьи несут ответственность за оправдания. По крайней мере, эти маневры сокрытия сработали: интервью в Réforme убедило даже Шарля Дюбо <…>. Таким образом, правда осталась неизвестной во Франции, и французы не знали, что их соотечественник был источником почти всех решений трибунала, вызвавших такое общее возмущение. До конца своей жизни Доннедьё де Вабр и Фалько никогда публично не высказывались о ходе обсуждений и голосований судей в Нюрнберге, поэтому эта тайна была хорошо сохранена…» (…)

…В итоге, заключает Гемелих, общественное мнение Франции надолго осталось равнодушным к Нюрнбергскому процессу. Роль французской делегации, несмотря на ее реальный вклад, постепенно ушла в тень. 

И французская пресса, и документалисты, которые регулярно вспоминают о Нюрнберге, нередко просто «забывают» о том, что Франция там была.