Какого цвета трава под плахой

Семья Валентины и Владимира Колесниковых взяла Иру в ее два года. Ростом и весом она была как годовалая. Однако ела огромными порциями каждый час. Доедала все куски со стола. Ее биологическая мать сидела на героине.

Спустя два года взяли Вову (имя изменено). В его 1 год и 9 месяцев. В документах — «здоров». Через две недели начались ночные остановки дыхания. Его старшая сестра так умерла в доме ребенка, во сне. Ей был 1 год и 10 месяцев. Их биологическая мать умственно отсталая, недееспособная по суду.

SIDS (синдром внезапной детской смертности, или «смерть в колыбели») — грудники засыпают и не просыпаются — касается детей до одного года. Вова на тот момент и миновал этот рубеж, и как бы не совсем — из-за отставания в развитии. Это, как потом записали, — апноэ. Любая ночь могла стать последней. Он вообще не спал. Качался из стороны в сторону. Если засыпал — следовала остановка дыхания.

В опеке Кызыла, где Колесниковы тогда жили, сказали: «Если с ребенком что-то случится, ответите по полной».

Из книжки о ночных остановках детского дыхания: «Это такая тема, о которой родители-бабушки-дедушки очень боятся читать и не читать боятся тоже». Но это половина правды, вторая — в том, что и врачи не могут не иметь дело с детским апноэ, но и иметь боятся.

Колесниковы собрали детей, бросили школы, садик, работу (Валентина — образованная, энергичная, руководила химической лабораторией) и уехали в Красноярск — искать докторов, что не побоятся и возьмутся за Вову. Им повезет: участковый невролог из обычной поликлиники Ольга Коноваленко отодвинет ребенка от смерти, он начал спать.

Но по-прежнему не разговаривал. Огромная задержка в развитии и физическом, и психическом, и умственном. И врачи — многие — говорили: это психиатрия, отказывайтесь.

Я познакомился с Вовой, Ирой, всей их семьей в 2019-м: Ире уже было семь, ее лечили, токсико-метаболические проблемы отступали, нервная система воскресала, Вове исполнилось пять, его тоже пытались лечить — с переменным успехом.

…Сообщаю, что буду фотографировать, и Ира бежит надевать белое платье. Забирает у меня технику и фотает меня. Выходим на улицу, говорит: «Наденьте капюшон, простудитесь».

А за руку меня держит Вова — когда спускаемся во двор. И его в мой адрес «дя-дя» сменяется на «па-па». У него не развит язык; спастика; он с успехом произносит лишь те слоги, где язык не задействован, лежит. А мы спускаемся по лестнице, на это уходит все внимание, «па» говорить проще.

Он не умел правильно дышать. Не умел нормально жевать и сосать. При ринитах синел. Бегал, подняв высоко колени и расставив пальцы. Не мог произносить слова, что само по себе вело к задержке интеллектуального и психофизического развития. 

Прошло шесть лет. Небытие отступило, и красноярский мальчик, который молчал, заговорил. Дети (девочке уже 13, мальчику 11) подросли и развиваются. Чудом. Ну и трудами всей их семьи, всех привлеченных специалистов — главным образом, из негосударственного сектора. Проблем не то чтобы стало меньше — они теперь другие. На сцену тяжелой поступью выходят госорганы. В частности, лучший друг детей и юношества СК, последние годы обращающий пристальное внимание на преступления против малолетних граждан.

Глава семьи Владимир взят под стражу и заключен в СИЗО (заседание суда было закрытым), сразу предложили и контракт — не подписал. Иру (при усыновлении Колесниковы дадут ей другое имя, но мы здесь оставим первое — у нее впереди долгая трудная жизнь) забрали в приют. То же в любой момент может произойти с Вовой и еще одним ребенком, взятом Колесниковыми. Недавно уже забирали. Принцип неотвратимости защиты. Ну как наказания, только защиты.

По кругу

Здесь не о том, что государство приходит туда, где должны работать учителя, врачи, психологи, не о полицейском государстве в школе и дома. Во-первых, это не новость, страна на репите, во-вторых, в отличие от общих тенденций, каждая история уникальна. Да и в последнее время многое менялось в «Сиротпроме». И казалось, уже никто с ходу детей из семьи не изымает. И все эти моления о традиционных ценностях и многодетных семьях, консервативном укладе окончательно задвинули в глухой угол чуждые россиянам явления, которые лет 10–20 назад связывали с ювенальной юстицией и либерализмом.

Нет, здесь исключительно о конкретных детях, конкретной семье. И, прежде чем расспрашивать действующих лиц, — справка о ней. Всего у Колесниковых девять детей: четверо кровных (все они уже сепарировались — выросли, учатся или уже работают, всё у них хорошо) и пятеро приемных, взятых из детдома (один из них тоже уже взрослый, сейчас в зоне СВО). Двое — Ира и Вова — усыновлены, остальные под опекой (имена не называем и лица на фото размываем). Все эти дети, младшие, — сложные: психиатрические диагнозы, девиантное поведение.

Ну и бывают ситуации, когда дальше почему-то не можешь иначе. Валентина рассказывала: попала тогда в больницу с сыном и дочерью, рядом лежали новорожденные «отказники». От своих детей угроза отступила, но спать Валя не могла, помогала медсестрам смотреть за чужими: «Всю ночь кормила, перепеленывала, носила на руках. Тогда поняла, что смогу быть мамой не только кровным детям».

Вова теперь спит. И заговорил. Давалось очень трудно. Сначала были только существительные в именительном падеже. Но вот появились предлоги, окончания, заговорил предложениями. Читает, пишет пополам печатными и письменными, математика по Петерсон — дается.

Срочно сбежав из Кызыла в Красноярск, семья смогла снять только трехкомнатную квартиру — ее было, понятно, мало, и Колесниковы переехали в свой дом на земле, но рядом с городом — в Вознесенку, это Березовский район. Владимир работал сварщиком на крупнейшем военном предприятии — «Красмаше», Валентина — в компании «Чистая химия». Но, поскольку в семье воспитывается ребенок с инвалидностью (Вова), — неполный день.

В 2017-м после публикации в «Новой» истории приемной семьи Лицегевич (тогда изъяли семерых детей из-за непозволительной, с точки зрения власти, длины волос у четырехлетнего мальчика) Валентина Матвиенко пообещала поправки в законодательство: «Изъятие ребенка из семьи — только в случае, если есть угроза здоровью и жизни ребенка. И только через суд».

И что? Другая Валентина, Колесникова: «Забирали без органов опеки, из дома, в наше отсутствие (Владимир был на работе, а Валентина возила Вову на занятия. — А. Т.), когда никакой угрозы жизни не было, по акту дежурного, и три месяца никаких действий не проводилось».

Это только на поверхностный взгляд истории Лицегевич и Колесниковых о разном, нет, они похожи. Разница лишь в том, что то был 2017-й, власти выписывали «Новую», и жернова останавливали время от времени (детей вернули, и все у Лицегевич по сей день хорошо), а теперь — 2025-й.

Мать

У Иры, появившейся на свет с героиновой интоксикацией, куча диагнозов и большие трудности в социализации. Что подтверждает судебно-психиатрическая экспертиза. Поэтому она была на семейном обучении, при этом постоянно посещала кружки: театр, вокал, рисование, занятия для детей с ОВЗ (ограниченными возможностями здоровья). И секции: спортивная гимнастика, бассейн, самбо, фигурное катание. В сентябре прошлого года ее попробовали вывести в школу. Сразу начались конфликты с детьми: долгое время в большом коллективе и для здоровых людей испытание. Постоянно посещала психолога, Валентина ходила с ней на тренинги, на восстановление родительско-детских отношений, так как еще до этого начали конфликтовать: девочка стала воровать, обманывать, попрошайничать.

— Через два дня обучения в школе, 4 сентября, ее избили ученики, — рассказывает Валентина. — Держала при этом девочка, которая крупнее в два раза нашей дочери, и, как я узнала позже, ее мама и близкая родня работают в полиции Березовского района (есть видео, записанное в школе перед избиением, и роль этой девочки хорошо видна. — А. Т.). Социальный педагог школы не стала вызывать сотрудников ПДН (подразделения по делам несовершеннолетних) и скорую помощь. Вместо этого вызвали родителей, в т.ч. и меня. Меня просили не раздувать дело, и я согласилась. К своему стыду и на свою беду. На то, что ее избивает папа, Ира пожаловалась тому же самому соцпедагогу, и та вызвала полицию.

В «Центре семьи и детей» в Вознесенке (изначально поместили в центр в Красноярске, и там было все нормально, но оттуда ребят перевели. — А. Т.) на детей оказывали давление. Я приходила к ним, младшая дочь рассказывала, что завотделением ей говорила: «Папа вас убьет». Сын-инвалид — ему нельзя стрессовать, вообще переживать — бегал кругами по залу, где проходили встречи, и кричал: «Я буду жить в детском доме, я буду там играть и кушать». Детей не звали на встречи, когда приходил папа, он ждал под камерами, а всем говорили, что дети не хотят встречаться с папой. Ни мужа, ни меня не опрашивали, никуда не вызывали. Мы обращались к уполномоченному по правам ребенка в Красноярском крае. Муж предлагал задержать его, но отпустить детей, если боятся, что он что-то может сделать.

Отчаявшись, 27 ноября я написала письмо в аппарат президента, где объяснила ситуацию. О ситуации узнали в администрации края и помогли вернуть детей перед Новым годом. 

Дочь с 27 декабря находится в краевом центре семьи и детей (хорошо одно — что не оставили в местном приюте, снова увезли в красноярский, где хотя бы грамотные специалисты. — А. Т.). Благодаря вмешательству советника губернатора Н.В. Малащук и директора краевого центра семьи и детей Л.А. Вихряновой младшие дети остались с нами.

14 марта нас вызвали с детьми на допрос и потребовали их отдать: «по постановлению следователя Гармановой, законный представитель детей теперь — органы опеки». На мои вопросы о причинах сказали: «На вашего мужа заведено второе уголовное дело, детям опасно жить с ним, к вам как к маме у нас нет претензий, вы прекрасная мама». Тогда я предложила разбираться с мужем, а не арестовывать детей. Потребовала защиты детей у находящейся рядом инспектора опеки Т.А. Колесниченко.

У сына, инвалида по психиатрии, очередная реабилитация назначена была с 18 марта. Мы проходим реабилитации по два-три раза в год, и из-за того, что он находился в центре, мы пропустили курс в ноябре, а затем, из-за того, что ездивший с ним всегда в Омск папа находится под следствием, мы пропустили еще две очередные реабилитации в центре «Ангел». Кроме того, из-за стрессов у сына случились судороги 14 февраля, и он лежал в больнице. О чем следователю [СО по Березовскому району ГСУ СК по Красноярскому краю и республике Хакасии, капитану юстиции] Гармановой было известно.

Девять лет нам удавалось удержать ребенка от судорог, удавалось его развивать. (Позже Валентина подчеркнет: «Если бы Вову били, он бы не развивался — такое у него заболевание, такая прямая, элементарная связь».) У младшей дочки тренировки по эстетической гимнастике, в апреле должны быть соревнования, она успешно учится. Из-за операции на сердце год находилась на семейном образовании, теперь ходит в школу. В кардиоцентре с ней лежал папа, и во многом благодаря его уходу удалось избежать инвалидности после операции, так как она оказалась сложнее, чем предполагали, и из-за ФАС (фетального алкогольного синдрома) у ребенка был тяжелый выход из наркоза.

Через полчаса следователь вышла из кабинета и отпустила нас домой. Муж приехал в СК самостоятельно для задержания.

Как велось и ведется следствие — вопрос компетенции органов, я прошу одного — чтобы детей не отбирали опять. Но, думаю, это все равно сделают — из-за того, что я обращалась в аппарат президента и в историю вмешался краевой центр.

Детям нельзя обратно в систему! Они не помнят, как начинали жить в ней, они домашние. А кроме нас, других родителей у них нету. Мама младшей девочки умерла год назад, мама Вовы недееспособная. Я прошу лишь сохранить детей в семье и вернуть из центра Иру.

…17 марта Валентина подала жалобу на действия следователя Гармановой прокурору края Роману Тютюнику, описав события 14 марта и попросив пояснить: имела ли Гарманова право допрашивать детей без видеофиксации, без вызова независимого от следствия психолога, умеющего работать с детьми с сиротской депривацией (обо всем этом мать просила накануне, написав ходатайство), без предъявления документов, позволяющих допросить ребенка без законного представителя.

— Вове после допросов плохо, — говорит Валентина. — Вчера опять кинулся бить меня, младшую дочь. Угрожает, что скажет опеке, что мы его бьем, если я денег не дам.

Семья рушится. Деньги, отложенные на свадьбу старшей дочери, ушли на адвоката, и теперь Валентина срочно продает комнату в общежитии.

Штатские против погон

Вымаливание у следователя детей, заместительная жертва и добровольный приезд Владимира в тюрьму. Приношение себя. Никакой уверенности в торжестве справедливости, в том, что разберутся, у него быть не может — не мальчик. 

Любовь к Валентине и их детям, пусть неродным, но с которыми уже столько испытано и пройдено (а это был такой труд, что по силам уникумам и, по моему мнению, равен подвигу)?

Из тех правоохранительных бумаг, что я видел (допускаю, что не все), даже если все это удастся доказать, никаких вменяемых ему истязаний детей — нет. Если исходить из исконного смысла этого слова. Нет там никаких жестоких пыток и мучений; никакого доведения до изнеможения. Но у этого слова давно другой смысл — исключительно согласно УК.

Как бы то ни было, здесь речь о детях, Владимир — взрослый мужик, сам ответит за себя, ничье заступничество ему не нужно.

Так вот, о детях, взятых сейчас под защиту от Владимира. Важную особенность последних конфликтов такого рода заметил психолог Николай Щербаков, много лет работающий с этой семьей:

— История важная: в споре за детей сошлись «полицейская сила» (ПДН, СК и «сдавшая» им семью администрация школы) и гражданские чиновники, которые, хоть и говорят на публику нужные слова, при этом хорошо понимают, что ничего доброго эта активность силовиков детям и их развитию не сулит.

В законе есть норма, что дела, касающиеся несовершеннолетних, должны рассматриваться прежде всего в их интересах. Вопрос: в интересах ли младших детей Колесниковых их изъятие из семьи, содержание в приюте в течение нескольких месяцев, а теперь и возможная посадка отца на несколько лет? Возвращение их в детдом не рассматривается — Владимир и Валентина готовы на всё, лишь бы дети остались дома.

Владимир не психопат, много лет трудится на оборонном предприятии, регулярно проходит медосмотр, в том числе у психиатра. Ранее не судим. Дети к нему привязаны, он к ним — тоже (NB: следствие не интересуют отношения в семье и вообще психология — СК обследовал Владимира и Иру лишь у психиатра — на адекватность). Если суд решит, что он виновен, то как детям поможет его заключение в колонию? Он там научится с ними конструктивно общаться? Переосмыслит свое поведение? Уверен, несколько месяцев без детей и под следствием уже дали ему такую возможность.

Еще в октябре, как только детей забрали, Владимир и Валентина по собственной воле обратились в центр психологической помощи «Все свои!», который помогает в т.ч. замещающим семьям. Ходили регулярно на индивидуальные и групповые занятия с психологами, учились взаимодействовать с детьми и друг с другом. Это ли не показатель, что они сознательные граждане, искренне желающие, чтобы детям было хорошо? Поможет ли им в этом государство? И что оно может предложить детям, кроме уголовного дела в отношении их отца? Может ли такие занятия проводить не маленькая НКО, с трудом выживающая на гранты и пожертвования, а госучреждения — псих-мед-педцентры, школы, ПДН и т.д.?

Специалист

Колесниковых обсуждали в Гражданской ассамблее края. Щербакова тоже пригласили. Вот что он рассказывает:

— Собрались краевые и березовские чиновники, общественники и социально ориентированные НКО. Каждый государственный кулик, как и положено, хвалил свое болото. И все, в голос и с придыханием, — уповали на Следственный комитет. Мол, истина в последней инстанции — у них, и все очень-очень серьезно. Под конец договорились до того, что и хорошо, что так вышло: и проблему выявили, и семья теперь окружена всеобщими заботой и вниманием, и все мы, что бы кто ни говорил, большие молодцы! 

Мне же кажется, что добиваться безопасности детей в семьях исключительно полицейскими методами — это как палить по воробьям из пушки. На органы опеки жалуются последние несколько лет гораздо меньше. И в Березовке опека тоже вела себя адекватно, стремясь разобраться самостоятельно, без полиции. Основная же «полицейщина» теперь в школах — не во всех, но тенденция есть, и вполне явная: соцпедагоги и администрация при малейшем поводе обращаются в ПДН и опеку, при этом ничего более не делая. Хотя непосещение школы, грубость, неуважительное отношение и т.п. — это сфера педагогов и психологов, полиции тут делать нечего.

Если так пойдет дальше, учить, лечить, да и воспитывать детей в России будут сотрудники СК? Наш дом — следком? Представители его, кстати, приглашались на это совещание, но его проигнорировали.

То, что старшая девочка до сих пор в приюте, простите, в «центре семьи» — так называется официально это учреждение, а у мальчика появились серьезные психологические и неврологические проблемы, которых не было раньше, и панический страх при виде полицейских (боится, что его заберут опять), — чиновникам побоку. Начальник отдела по взаимодействию с опеками Минобразования края Г.И. Долгих попеняла мне, что, так долго зная семью, я проглядел творящееся в ней насилие. И тоже сослалась на уголовное дело, возбужденное СК, где главе семьи вменяются «две довольно серьезные статьи».

Но, во-первых, вина Владимира не доказана, впереди суд. Во-вторых, психолог по определению не берет на себя полицейские функции, а если вдруг начнет, то он уже не психолог.

И третье. Переехав в 2016 году из другого региона, семья жила в двух районах Красноярска и, с 2022 года, — в Березовском. То есть 

Объясняя, почему переполнены приюты, Галина Ивановна уповала на безопасность, которую нужно создать каждому ребенку. Это правильно. Но если Владимир такой знатный истязатель, возвращение в семью под Новый год младших детей выглядит более чем странно. Или он специализируется на истязании одной Иры? Но ее же дома нет. А если переключится на младших? Кто ж его поймет, истязателя… Следователь Гарманова пытается доказать, что мотив истязать Иру у него возник еще тогда, когда двухлетнюю девочку забрали из детдома, — видимо, поэтому Колесниковы ее и удочерили несколько лет назад, потеряв в выплатах и взвалив на себя обязательства по ее воспитанию и после совершеннолетия.

Есть и альтернативная версия происходящего. Детей забрали (с множественными нарушениями процедуры) по одному заявлению соцпедагога школы, два с половиной месяца продержали в приютах — видимо, никто не ждал, что Валентина напишет в администрацию президента. За это время устроили КДН (комиссию по делам несовершеннолетних) — постановить, что семья в социально опасном положении. Когда же тем не менее Валентина написала в АП, система пришла в движение — и детей вдруг вернули (с безграмотной бумагой от врио березовской полиции Чернова), а через неделю Иру забрали снова. По бумаге следователя Гармановой. Хотели забрать и двух других детей, но за тех заступились краевые чиновники.

Еще про «безопасность». В 2020 году я обследовал 13-летнюю девочку, которую делили после развода родители. Она рассказала, что ее бьет мама, и хотела жить с отцом — что я и отразил в заключении. Кому-то оно не понравилось, девочку и обоих родителей обследовали в ФМБА (федеральном медико-биологическом агентстве). Итог был тем же: вероятно физическое насилие со стороны мамы. Суд оставил девочку с отцом. Мать трудится в одном из краевых министерств, и в отношении нее СК ничего не возбуждал (хотя были аудиофайлы с записью «унижающих человеческое достоинство несовершеннолетней и доставляющих ей моральные страдания» высказываний мамы), а спустя полтора года новый суд по иску той же мамы девочку, тогда уже 15-летнюю, забрал у отца и присудил маме. Без всяких приютов и СК. И где тут забота о безопасности?

Через несколько месяцев Сережу увезли за 250 км в детский дом в райцентре, а побившая его воспитатель так и осталась работать в том красноярском детдоме.

Такая защита безопасности детей. Причем в обоих случаях я выступал как психолог организации, борющейся с насилием, на моих заключениях стояла ее печать. Но, похоже, все это, по мнению государства, — насилие правильное и совершенно законное.

Была семья — со своими особенностями, заботами и проблемами, рядом с которой оказалась избирательно бдительная соцпедагог (ранее, когда Иру избили девочки из двух классов, она никуда не заявляла), а потом и ретивые сотрудницы ПДН, проникшие в дом и забравшие детей без решения суда и в отсутствие родителей, серьезно травмировав психику по меньшей мере одного из них.

Конечно, ничего не утверждаю, но рискну предположить, что следователь Гарманова, как мне кажется, пытается спасти репутацию березовской полиции: без этого уголовного дела в действиях сотрудниц ПДН усматриваются превышение полномочий и другие безобразия. Но теперь, когда есть истязание, всё выглядит очень пристойно — каждого причастного можно поощрить за неравнодушие. И все кивают теперь на следком как на священную корову. 

Ну а что: серьезные люди трудятся, и подвергать сомнению их работу — значит посягать на святое.

Мы тоже знаем, как работает эта машина, правоохранительные органы. То сирота Даша, конфликтовавшая с опекуншей из-за сиротских денег, окажется невменяемой и заключенной на 5 лет в психбольницы. 

Помним и дознавательницу из села Пировское (там тоже приемным родителям вменяли истязание), выдавшую свои сочинения за протоколы допросов шестерых приемных детей: они все как один якобы говорили ей, словно под копирку, отборным полицейским волапюком: «по существу данного вопроса могу пояснить следующее…»

Итак, двое младших детей сейчас дома, Ира — по-прежнему, уже почти полгода, — в приюте. Когда-то она оттуда выйдет — домой, или в детский дом, или в новую семью. Со всем, что творится у нее в голове, — а девочка она и без того непростая и была такой всегда, — со всеми прежними и новыми трудностями в ее поведении, со всей деструкцией будут иметь дело ее родители или работники учреждений для сирот, но не сотрудники СК, ведущие это дело. Каждому свое, это понятно. Но почему бы им не задуматься сейчас, как их действия отражаются на здоровье и развитии несовершеннолетних?

Штрихи к семейному портрету. Старший из приемных попал к ним так. О дне открытых дверей в сосновоборском детдоме попросили потенциальные опекуны с готовыми документами. Но когда детдомовцы подготовили праздник — стали отказываться. Позвали действующих опекунов, чтобы не разочаровывать детей. Колесниковы поехали. Там — этот парень. Уже 15 лет, последний шанс вырваться. Забрали его на лето. Так уговорились. 

В октябре 2024 года, когда детей уже забрали, Владимир ехал поздно вечером с работы. На трассе голосовал парень — сказал, что добирается в Канск (за 200 км). Было темно и холодно, парня оставили ночевать дома. Назвался Сашей Б., сказал, что выпускник детдома. Рано утром ушел, предложили деньги — не взял.

Подобных историй, когда Колесниковы кому-то бескорыстно помогли, а кого-то и спасли, — немало.

О различении добра и зла

Далее Щербаков, по-моему, спрашивает всех нас, почему наше, в общем развитое и образованное общество так тупо к различению добра и зла, оттенков того и другого, почему мы прячем одно за другое и объявляем черное белым и наоборот. Вот заключительные слова психолога:

— Откуда приписываемые следователем Гармановой Владимиру мотивы?

Бить детей нельзя, это не обсуждается. Однако «воспитывать» в этом отношении взрослых только полицейскими методами крайне неэффективно. Это, прежде всего, психолого-педагогическая проблема.

По секрету скажу, что если не в истязании, то в побоях можно обвинить большую часть отечественных родителей — и приемных, и кровных, причем люди из силовых структур тут мало отличаются от простых смертных (лет 15 очно консультировал в кризисном центре для пострадавших от насилия и знаю, о чем говорю, — жены тех же сотрудников ФСБ обращались к нам регулярно). И за истязания, если в СК напрягут фантазию, можно привлечь очень значительную часть из этой большей части.

Сразу скажу: КПД такого соцпроекта будет отрицательным — у большинства детей снизится успеваемость и морально-культурный уровень, вырастет криминализация, развиваться, взрослеть и становиться ответственными гражданами такие люди будут весьма неохотно — постоянно имею дело с выпускниками детдомов и хорошо знаю, о чем говорю.

В ноябре 2018 года в той же Березовке нашли погибшего Артема 7 лет. Накануне первоклассники подрались. И мать того, кому Артем дал сдачи, приходила в школу — вместе с инспектором ПДН и в отсутствие матери Артема. И орала на него, угрожала и била его плечиками — со слов депутата Якубенко. За несколько дней до этого умер отец Артема. И сам Артем на следующий день должен был идти в ПДН на беседу из-за драки с одноклассником. Чем завершилось расследование смерти Артема, был ли это суицид, кого и как наказали, общественности не сообщалось. Насколько известно, дел против бившей его женщины не возбуждали — хотя, казалось бы, все просто: преступление совершалось на глазах инспектора ПДН.

Злосчастное место

Все так, Щербаков прав, я писал с похорон Артема репортаж и следил за тем делом. Происходило оно в той же березовской школе № 3, где теперь учатся (учились) дети Колесниковых. Не исключаю, что и инспекторы ПДН могут быть те же. Артем лежал в гробу вместе с плюшевыми зверями и пластмассовым Спайдерменом — все игрушки чуть не с него ростом. И еще место оставалось. 

Позже в местной администрации скажут, что никто никуда не уехал, информация же о драке поступила в полицию не из школы, а от медиков, зафиксировавших гематомы на лице мальчика. На вопрос, почему медики не информировали полицию о девочке, которую он до этого пнул ногой в живот, ответа не последовало.

До этого директор школы, в то время Галина Баева, узнав, что девятиклассник фотографирует трещины в стене и затянутые полиэтиленом деревянные оконные рамы в кабинете № 210 (там занимались первоклашки), вызвала полицию: чтобы определить, «не является ли это действие подготовкой к противоправным действиям третьих лиц». Девятиклассника попросили отснять состояние кабинета родители первоклашек — хотели что-то делать с низкими температурами в классе, но доказательств было мало, в школу их не пропускали. Директриса обвинила ученика в подготовке теракта.

После похорон Артема местные предлагали отмыть школу святой водой.

Может, и помогло бы, не знаю. Факт, что не отмыли. И место это остается каким-то злосчастным.

Вскоре после тех похорон, той же осенью 2018 года, на восточной окраине Красноярска, смыкающейся с Березовкой, на улице Глинки (по адресу самого чудовищного и резонансного красноярского дела последних десятилетий — исчезновения и гибели при странных обстоятельствах пятерых школьников 9–12 лет), магазин детской одежды украсили и разрекламировали: перед входом на железной конструкции подвесили четыре детских манекена в пуховиках. Веселые и грустные такие висельники — в синем и розовом. Народ креатив почему-то не оценил.

Далее, в 2021 году, на всех въездах в Березовку вкопали пять лиственничных крестов, представленных как поклонные. Но выглядели они могильными.

Следующей зимой, 22–23-го годов, на нерегулируемых переходах в Березовке расставили восемь фанерных макетов, в реальном масштабе изображающих школьника с ранцем. Водителей эти фигуры пугали (ночью действительно было жутко) и злили. Кто-то останавливался и ждал, когда ребенок, наконец, пойдет. Кто-то жаловался, что этот ребенок его преследует. Кто-то костерил власти: лучше бы осветили переходы. 

И ведь все это преподносится как забота о детях и их родителях. Что это? Непреходящая глупость или какое-то изощренное издевательство — из года в год? Освоить бюджет, предпринять любую чушь, отрапортовать, что мы не лаптем щи хлебаем, что и у нас теперь «нулевая терпимость к насилию». Отлично, спору нет, а невротизировать детей, ломать семьи, сбивать все те настройки у больных детей, над которыми родители и медики годами бились, вырывать их из всей прежней жизни с корнями? Почему из всего этого огромного тончайшего мира, пронизанного тысячами связей, для государства существенна лишь гематома неясного происхождения у ребенка?

Необратимость

Часть штатских чиновников «умывают руки»: «СК летает…». Специалисты указывают на нарушение следкомом делопроизводства: не проведена психологическая экспертиза, не изучены детско-родительские отношения… СК не отчитывается, и точного знания о происходящем с Владимиром нет, но причастные к делу предполагают, что он не проходил классическую процедуру по выявлению ведущей воспитательной практики, склонности к импульсивности и т.д. (хотя даже наличие агрессии или эмоциональной неустойчивости родителя не указывает на системное жестокое обращение в отношении детей). Меж тем наблюдая, как Ира до этого контактировала с отцом в приюте, куда ее с осени поместили и в первый раз, и во второй, как она тянулась к общению, тактильному и эмоциональному контакту, специалисты говорят, что не могут себе позволить утверждать что-то об ужасах в семье.

Наблюдая Иру, они обеспокоены сейчас, прежде всего, усилением фантазийности, лжи с ее стороны, актов воровства. Потом период рефлексии. И снова.

За 10 минут: «Отпустите меня домой, пусть меня заберут папа и мама. […] Нет, папу посадят, меня в детский дом. […] Домой к маме хочу, к папе не хочу». — «Почему не хочешь?» — «Я хочу к папе». Скачкообразная эмоциональная неустойчивость. На пике — неоднозначные результаты, часто негативные. В хорошем состоянии ребенок хочет домой, выражает положительное отношение к родителям. Стабилизировать девочку сейчас проблематично: если с самого начала нового периода ее «казенной» жизни она желала вернуться домой и была на этом зациклена, то сейчас, с новостями о грядущей аннуляции удочерения, — уже не хочет, и родители — плохие. Чем больше они не видятся и чем дольше Ира находится поодаль от дома, тем более необратимой выглядит эта история и дальнейшая судьба девочки. Само ее изъятие, по мнению психологов, уже в корне меняет структуру семьи и приводит к депривации ребенка.

Вову Валентина старается уводить от разговоров на эту тему, убеждает, что никому его не отдаст — «ведь не отдала уже». Вову надо, конечно, выводить из дела.