Перестройка как будущее в прошедшем

А было ли будущее?

В рамках Лаборатории будущего «Новой газеты» (совместно с «Левада-центром»*) мы проводили регулярные групповые беседы о будущем и о его возможных и желаемых образах в самых разнообразных комбинациях практически весь прошлый год. Мы говорили с учителями и автомеханиками, юристами и строителями, пенсионерами и предпринимателями, медсестрами и студентами. Мы говорили с совсем юными людьми и людьми, изрядно пожившими, с теми, кому нравится все, что происходит сегодня в стране, и с теми, кто категорически против нынешней генеральной линии, а также с теми, кому все абсолютно все равно. Мы говорили с родителями детей, которые уехали, спасаясь от мобилизации, и с теми, кто вернулся с фронта.

Сколько бы у них всех ни было разнообразных взглядов на те или иные аспекты их собственной и нашей общей сегодняшней жизни, как бы это ни оживляло и ни расцвечивало дискуссию о «сегодня», все моментально упиралось в стену, как только разговор заходил о «завтра». Порой наши расспросы встречались раздражением и возмущением: какое такое будущее, как о нем думать, как его представить, когда вокруг такое? И действительно, сегодняшние реалии отнюдь не способствуют развитию фантазии, а то, как внезапно по велению чужой воли все у всех в жизни переменилось три года назад, делает личное долгосрочное планирование вещью будто бы бессмысленной.

Выходит, не обрисовать нам, не описать, куда могли бы стремиться в своем ожидаемом будущем россияне? Не понять и не определить, чего они в нем могли бы хотеть, на что надеяться?

Немного поразмыслив, мы в нашей Лаборатории будущего решили: надо все же с людьми вести себя немного полегче. И вместо того, чтобы мучить их прямыми вопросами о том, что у них в будущем просматривается, спросить: 

«Как это тогда называлось… гласность?»

Весь прошедший январь мы этим и занимались, разглядывая будущее из прошлого вместе с собранными нами группами, которые по традиции представляли разнообразный спектр российского общества — от тотального консерватизма до отчаянного либерализма. Но с одним существенным ограничением — все наши участники были людьми старше 40–45 лет. Важно, чтобы в обстоятельствах их прошлого все же было некое разнообразие, а не только монотонность последней четверти века. Все наши беседы включали базовую просьбу вспомнить то время в их жизни, когда они думали о будущем и легко (а возможно, и светло) могли его себе нафантазировать.

За парой редких исключений, когда упоминались семидесятые, с их предсказуемостью и притягательностью для тех, кто хорошо помнит мороженое по семь копеек, ответы разделились на две большие и практически равные группы:

• восьмидесятые, особенно их вторая половина;
• и самое начало нулевых, точка миллениума, когда человечество перебралось в новое тысячелетие, а Россия в новую политическую эпоху (хотя тогда никто этого и не знал).

Первая причина для этого очевидна — все наши собеседники были в то время по-разному, но молоды: кто-то был молодым родителем, иные только планировали семью, или были в студенческих романах и приключениях, кто-то только заканчивал школу. Молодость в предложенном контексте, конечно, добавляла специфических деталей в обсуждении того, чем, собственно, в наибольшей степени запомнился конец восьмидесятых нашим собеседникам. Упоминалось появление каких-то отдельных зарубежных товаров, фильмов, новых интересных телепрограмм, кто-то упомянул вместе и жвачку, и телепрограмму «Взгляд», и фильм «Асса» — как комплект ошеломляющей новизны в тогдашней повседневной жизни. Кто-то вспомнил, что именно тогда впервые прочитал Булгакова и Пастернака, а кто-то — свой (да и всеобщий) первый настоящий рок-концерт в Лужниках и открытие первого «Макдоналдса». А потом стали вспоминать и вглядываться глубже:

По части гласности, как глотке свежего воздуха, у всех участников обсуждений был практически полный консенсус. Оживленно, погружаясь все глубже в воспоминания, они отмечали, что и привычка к тому, что информации становится все больше и больше, и что появление этой новой и разнообразной информации открывало горизонты, изменяло траектории размышлений о настоящем и личных планов на будущее — все это не возникало моментально, но быстро приживалось и к началу девяностых как-то само собой становилось нормой жизни.

Что интересно, такой элемент ландшафта поздних восьмидесятых, как гласность, возник в обсуждениях раньше, чем то слово, которое мы ожидали услышать первым, — перестройка. То ли оно было как явление меньше связано с повседневной жизнью людей, будучи больше привязано к политико-идеологическому и экономическому контекстам, то ли просто подзабылось, но пришлось напомнить и спросить: а что это было?

В памяти большинства остался только общий образ каких-то действий руководства страны в лице Горбачева, который эту перестройку объявил, издал какие-то новые правила и законы про послабления в экономике и про потепление в международных отношениях, убрал из власти совсем идеологически замшелых ретроградов и действительно произнес слово «выборы». А потом и устроил их, и, как результат, появились новые люди, новые лица: Попов, Собчак, Старовойтова… То время вспоминается как стремительный калейдоскоп событий, совершенно неожиданных и для своего времени во многом удивительных, когда то, что казалось незыблемым, начинало вдруг меняться, раздвигая горизонты: как личные у отдельных людей, так и в целом у всей страны.

«И все поехали в разные стороны…»

Многие, впрочем, испытывают очень смешанные чувства именно в отношении масштабности этого водоворота реформ, поскольку именно они, как значимому числу наших собеседников кажется, привели к событиям начала девяностых, к путчу ГКЧП и последующему распаду СССР. А в отношении последнего у людей по-прежнему очень смешанные чувства. Те, кто постарше, считают его чуть ли не преступлением, «насильственным развалом» чего-то хорошего, что могло вполне себе жить и жить. Другие же логично замечают, что благодаря тем событиям возникла современная Россия, которая им в разных своих аспектах вполне симпатична.

И не только энергия, но и простор: все как один участники наших обсуждений вспомнили, что мир открылся, открылись границы, как раз под конец восьмидесятых. Кто-то съездил в Прагу, кто-то в Будапешт, кто-то на Балканском побережье оказался, а у кого-то родственники до Берлина добрались, а оттуда, кажется, и дальше: многим до того невыездным открыли возможность уехать. Это было что-то очень новое, ранее почти немыслимое. 

Разумеется, люди помнят многое из того времени на своем личном, бытовом уровне, и дальнейший личный опыт оказывает самое непосредственное влияние на окраску воспоминаний. Тем, кому пришлось сложно в турбулентные девяностые, винят восьмидесятые и горбачевские реформы во всех своих последующих трудностях. Но даже они отмечают, что было несколько вещей, которые были безусловным плюсом того времени и сильно повлияли на весь дальнейший ход событий.

• Первое — это все та же гласность, которая постепенно в восприятии людей превратилась в свободу слова, в ту ценность, которую они считают теперь вполне естественной и обязательной.
  
  Это наследие восьмидесятых для многих — чуть ли не основной элемент, который предопределил многое в их собственном развитии и мировосприятии. Возможность получать, обсуждать и распространять информацию не обсуждается, она должна быть, и даже если в последние времена в стране с этим не очень, такое не должно быть навсегда.
• Второе — окончание афганской войны.
  
  Подавляющее большинство участников наших встреч относится к тому поколению, которое либо видело цинковые гробы у подъездов в своих дворах, либо имело среди родных тех, у кого призывной возраст и связанный с ним страх пришелся на тот период. Даже те, кто категорически, жестко негативно относится к фигуре Горбачева, признают, что прекращение «Афгана» — большущее, важное дело и его безусловная заслуга.
• И третье, отчасти связанное с той же темой безопасности: все считают, что в большой плюс тем реформам, тем изменениям восьмидесятых, а значит, и Горбачеву, стоит отнести ядерное разоружение.
  
  Ведь помимо «Афгана» главным страхом тех времен было ядерное противостояние СССР и США, практически в каждом доме была книга «Откуда исходит угроза миру», и все на уроках начальной военной подготовки старательно учились падать при ядерном взрыве в правильную сторону. И внезапно это все кончилось, выяснилось, что можно так договориться, что ракеты теперь будут только для полетов в космос, а не для того, чтобы целиться ими друг в друга. Это было облегчением и тоже еще одной гранью свободы.

Действительно, все, что произошло в стране во второй половине восьмидесятых, открыло для многих абсолютно новую картину будущего. Практически все, что появилось тогда и постепенно стало естественной частью жизни, так или иначе будущее наших собеседников сформировало. Даже отчего-то кажущееся многим из них смешным «новое мышление» осталось у них в памяти и в их жизненном арсенале. Как выяснилось, можно сегодня быть уверенным в чем-то, что в тебя вдолбили, а завтра что-то в жизни меняется, появляются новые вводные и новые контексты, и можно думать по-другому, видеть совсем иные важные смыслы. Для многих открылись новые социальные лифты, открылась совсем иная дорога к самореализации. Пусть и пришлось это на тяжкие девяностые, но тем не менее стало осуществленным на практике альтернативным будущим.

«Он просто не успел…»

Да, сегодня винят Горбачева за то, что многие тогдашние надежды оказались больше, чем получившаяся реальность, что что-то из задуманного не было доведено до конца, что так и не случилось полное и четкое осуждение всех страшных советских практик, а это сказывается и на сегодняшнем дне. И да, все та же кончина СССР, которая для многих все еще болезненна. Но в сухом остатке оказывается, что горбачевские реформы стали для многих составляющими элементами для формирования личного образа будущего.

Удивительный момент: все участники наших групп очень живо и активно говорили о том, какими были восьмидесятые, что они им дали, какие события из того периода для них важны и почему. Не надо быть дипломированным психологом, чтобы заметить, что, вспоминая те времена, они говорят об этом и содержательно, и эмоционально, картина получается яркая и полная, даже если она критическая или что-то в ней нерадостно.

И как-то так странно получалось по ходу разговора, что все тогда происходившее хорошее бралось как будто из воздуха, само собой: свободы, надежды, книги, фильмы и кооперативы, разоружение и Цой, да и весь этот внезапный открытый мир. А как только речь шла о чем-то тревожащем и неприятном, то тут же все персонализировалось, и сходилось на одном имени — Горбачев. Как только звучало это имя, все кардинально менялось, и начинали припоминать ему и антиалкогольную кампанию, и вырубку виноградников (почему-то многие именно это отчетливо помнят), и то, что «был подкаблучником» и не сам руководил страной, что часто слишком много говорил, что не держал своего слова, что породил Ельцина и привел страну к девяностым. В высказываниях о Горбачеве, когда мы предложили поговорить не о времени, а о человеке, палитра мнений раскинулась от «предатель» до «храбрость реформатора», от «трепло» до «человечный», от «врун» до «хороший муж», от «все разрушил» до «подарил свободу». 

Действительно, получился своеобразный парадокс. Даже парадокс в квадрате. Мы хотели, чтобы участники наших встреч попытались вернуть себя в то время, когда у них отчетливо присутствовала надежда на будущее и образ этого самого будущего. Таким временем оказался конец восьмидесятых, перестройка со всеми ее плюсами и минусами. И нам удалось благодаря нашим собеседникам вычленить ровно то, что стало составляющими их тогдашнего ощущения, что смотреть вперед, в будущее, не только возможно, но и интересно. Такими составляющими стали реализуемые не на бумаге, а в реальности свобода слова и свобода передвижения, экономическая свобода и открытость миру, глобальная безопасность и отсутствие угрозы войны. А также многократно упоминавшаяся возможность читать любые книги, смотреть любые фильмы, одеваться как хочется, работать тем, кем захочешь, и строить личную жизнь по своему выбору, и вообще выбирать: эдакий разгул демократии.

И парадокс здесь в том, что с тогдашним временем весь этот набор возможностей у людей увязывается, а с Горбачевым лично — или не вполне, или вовсе нет.

А в квадрате этот парадокс потому, что невозможно было не ловить себя постоянно на мысли, что все это, будучи столь отчетливо описанным из нашего нынешнего сегодня, к этому «сегодня» категорически не клеится.

Если честно, мы пока не сильно приблизились по результатам наших многочисленных встреч к тому, чтобы начать выстраивать сколько-нибудь осязаемый образ будущего из нашего сегодня, из 2025 года. Но мы как минимум нащупали набор ингредиентов, которые нужны, чтобы попытаться это сделать. Мы можем предлагать нашим будущим участникам выбрать для их воображаемого будущего такие его элементы, которые больше похожи на источники жизни и развития, чем просто на «домик-забор-дерево-солнышко». У нас теперь есть перечень таких элементов.

И вот еще одна любопытная деталь: в конце наших встреч мы предлагали участникам выбрать из всего длинного списка российских и советских правителей прошлого и нынешнего века одного, которого они хотели бы видеть руководителем страны в их воображаемом будущем, в условном 2040 году. Голоса поделились между Путиным и Горбачевым, где те, кто совсем постарше, больше выбирали Путина, а те, у кого есть подрастающие дети, — Горбачева.

* Признан Минюстом РФ «иноагентом».