«Сейчас самое главное — помочь людям не оказаться в СИЗО»

«Женя Смирнов — замечательный адвокат и потрясающий человек. Когда меня на несколько недель отпустили из-под стражи и у меня было много всяких дел, он сопровождал меня повсюду, а за нами следили непрестанно, и его помощь и поддержка были неоценимыми. Я продолжаю с ним переписываться и сейчас, он стал по-настоящему близким человеком для меня и моей семьи», — так отзывается об адвокате Евгении Смирнове Карина Цуркан, одна из его подзащитных.

Мы разговаривали с ней несколько дней назад, когда я приезжала к ней на свидание во владимирскую колонию. Единственный раз за три часа нашего разговора, вспоминая о Жене Смирнове, Карина заплакала. Воспоминание о нем, как мне показалось, это и воспоминание о какой-то нежности, доброте, которую адвокат Смирнов внушает тем, кого он защищает.

Каждый подзащитный для него — это человек, которого он хочет утешить, как-то согреть. Он никогда не дает обещаний, пустых надежд, но в его присутствии почему-то становится спокойно. Кажется, что этот молодой и похожий на мушкетера адвокат тебе обязательно поможет.

Евгений Смирнов долгие годы как бы оставался в тени своего учителя адвоката Ивана Павлова*, с которым они работали вместе по самым рискованным для российских защитников делам — делам о «госизмене» и «шпионаже». А сейчас, как мне кажется, Смирнов вышел из тени, и захотелось с ним поговорить, узнать, что он делает сейчас, через два года после вынужденного отъезда из России, и можно ли оказывать адвокатскую помощь, что называется, на удаленке.

«Начальство относилось к следователям как к рабам»

— Женя, расскажите, почему вы решили стать адвокатом? Вы хотели стать юристом с самого детства?

— Да, мне это было интересно. Не знаю почему, но меня интересовали две профессии: юрист и врач. Если бы я стал врачом, то врачом-реаниматологом. Меня интересовала вот такая прямая помощь людям. И юриспруденция тоже мне нравилась, казалось, что она как бы упорядочивает нашу жизнь. И нравились уголовные дела. Ну, это было тогда, в детстве… Мне казалось, что, будучи юристом, можно помогать людям, будь то обвиняемые или потерпевшие. По мере того, как я учился, меня заинтересовала достаточно модная тогда тема — открытость, доступ к информации. Президентом России был Дмитрий Медведев, принимались новые законы, у органов власти появились сайты, госуслуги, начинало работать «открытое правительство». И пока я еще учился в университете, решил попытаться разобраться в этой тематике, в доступе к информации.

Так я попал к Ивану Павлову. Он тогда возглавлял Институт развития свободы информации. Его офис был в подвале, типичном питерском подвале. Это была старая-старая квартира с кухней, с одной большой комнатой, люди, проходящие по улице, через окна могли видеть все, что происходило внутри.

— Но вы еще тогда не были адвокатом.

— Я был студентом. На пятом курсе проходил практику в Следственном комитете. Тогда только появился Следственный комитет, и Бастрыкин был его председателем. Все в Петербурге знают этого Бастрыкина. Он трудился в нескольких институтах города, многие мои преподаватели работали вместе с ним, я сам неоднократно пересекался с ним на конференциях, и вдруг он становится главой Следственного комитета.

— Из научной среды?

— Из научной среды, с какими-то более-менее нормальными взглядами, отсутствием многолетнего опыта работы в системе, кругозором, и вот он возглавляет Следственный комитет. И я решил посмотреть на работу СК изнутри, пошел туда на практику.

— Какие ощущения?

— Мне хватило двух недель, чтобы понять, что я туда не вернусь никогда.

— А почему?

— Тут очень много чего можно рассказать. Эти две недели — или, может быть, месяц, не помню точно — были насыщенными. Практику я проходил в Выборге.

Следователь, которому я помогал как практикант, был из другого региона и мечтал повидать оставшуюся там семью. Начальство ему обещало, что если он отдежурит несколько дней подряд, то ему позволят на выходные съездить домой. Он четыре дня ночевал на работе в кресле. И в итоге ему съездить к родителям не дали: много работы, ты остаешься. И то же самое происходило со всеми другими его коллегами.

Там даже был один из следователей, который к тому моменту проработал более 20 лет, но отношение к нему было лишь чуть лучше. Я воочию увидел, что там нет того, как показывали в фильмах, нет какого-то элементарного уважения, почтения, благодарности перед этими людьми, перед следователями, ими недовольны все. Ими недовольны, конечно, обвиняемые, недовольны потерпевшие, недовольно начальство. Совершенно неблагодарная профессия, несмотря на всю ее важность и полезность для государства, для общества.

Второе, что я видел, — это как расследуются уголовные дела и кто становится подсудимым, обвиняемым. Меня очень поразил один случай. Мужчину обвиняли в педофилии. Его формально допросили, после этого он остался сидеть в кабинете. Я стал его расспрашивать, пытался понять, что привело его к совершению этих преступлений, он во всем признался. Да, там были факты сексуального насилия, но все происходило без физического насилия или угроз убийством, поэтому отношение к нему было, конечно, плохое, но чуть получше, чем к другим педофилам. И он стал рассказывать. И я прекрасно понял, что этот человек — по сути, жертва своего детства.

Что с ним происходило в детстве? Он сам неоднократно подвергался сексуальному насилию буквально с начальных классов школы. И родители, педагоги — те, к кому он обращался за помощью, — не нашли ничего лучшего, чем отправить его на лечение в психиатрическую больницу. То есть вот, по сути, общество его сделало таким, а теперь общество собирается его отправить на долгие годы в тюрьму. И это мне очень тогда бросилось в глаза, и немного стали меняться мои представления о происходящем.

Я прекрасно видел, что правоохранительная система в каких-то бытовых делах, где пострадавшим является не государство, а человек, практически не делает ничего для того, чтобы восстановить какую-то справедливость, предотвратить совершение преступлений, помочь людям.

Я полностью разочаровался в этой системе, в Следственном комитете, прокуратуре и прочих государственных органах «правосудия». Все происходило не так, как нас учили в университете. У меня был прекрасный преподаватель, он до сих пор продолжает трудиться. Это Яков Ильич Гилинский. Он чудесный криминолог, он перевернул мое представление о юриспруденции. Заставил задуматься не о процессе, а о предназначении юриспруденции: для чего она существует, для чего существует право, что такое наказание и как оно способно повлиять на исправление человека, какие изменения в обществе благодаря праву могут произойти. Благодаря Гилинскому к нам в университет приезжали ученые с мировыми именами. И это сильнее всего повлияло на мое персональное профессиональное становление.

«Более благородно всегда быть на стороне слабого»

— Когда вы приняли решение, что будете адвокатом?

— Ну, адвокатура сама меня, честно говоря, нашла. Вот как все происходило в 2009 году, когда я пришел в профессию? Все прекрасно. С нами все общаются, вместе работаем с государством. Потом начинают потихонечку закручивать гайки. Сначала перед выборами 2011 года, потом случаются протесты 11-го после парламентских выборов, потом их повторение, потом президентские выборы. И пошло-поехало. Закон об «иностранных агентах». Первые политические уголовные дела. И все это происходит рядом со мной — наш Институт развития свободы информации признали в первой десятке «иностранным агентом». Пришлось защищаться.

Я оказался в ситуации, когда был вынужден защищаться уже от государства. Защищать своих коллег, к которым приходили с проверками. И я понимал, что де-факто я хоть и без статуса, но занимаюсь вот такой именно правозащитной работой. Тогда же начинались уголовные дела против ученых. И я принимал в них участие, но не как адвокат, а как помощник адвоката Ивана Павлова. В следственных действиях, к сожалению, участвовать не мог. И мне понравилось защищать людей.

Есть какие-то пафосные слова, не люблю такие говорить, но более благородно всегда быть на стороне слабого, стараться ему помочь.

И решил я пойти в Адвокатскую палату Ленинградской области, узнать о том, как происходит сдача экзамена, что для этого нужно. Говорят: приходите через неделю, покажите документы, мы расскажем, что дальше делать. Прихожу через неделю, отдаю документы. Говорят: все в порядке, у вас через месяц экзамен на адвоката. Это был 2014 год, я только сдал экзамен — и тут пошло-поехало. Жену Ивана Павлова выслали из страны. А потом произошло задержание Светланы Давыдовой (многодетную мать обвиняли в государственной измене. — Ред.).

— И вот это было ваше первое дело?

— Это было не первое дело, но одно из первых. Одно из первых абсурдных и громких дел.

— Какие дела вы вели?

— Поскольку я специализировался на доступе к информации, на свободе получения информации, то так случилось, что было много дел в этой области: «госизмена», «шпионаж» и прочие. В то время «шпиономания» начала набирать обороты. Много дел было о доступе к архивной информации. И для меня это было не в диковинку. Здесь была просто та же самая тема, с которой я работал пять-шесть лет, но только немножко вид сбоку, со стороны уголовного права. Ну и вот и понеслось. «Дело Светланы Давыдовой», «дело Геннадия Кравцова», «дело Петрина» и много других дел, которые стали сыпаться…

— И до эмиграции сколько дел вы вели?

— Больше 30 дел.

— А кроме этого, вы еще вели обычные уголовные дела?

— Да.

— А какие дела вы любите больше всего вести?

— Интерес дела для меня не зависит от уголовной статьи. Зависит просто от самого дела. Самое рядовое дело, например, о мошенничестве, может быть безумно интересно. И при этом вроде бы эксклюзивное дело о госизмене может быть безумно скучным и неприятным.

— Были ли оправдательные приговоры за эти девять лет?

— А можете о нем рассказать?

— «Дело Александра Эйвазова», секретаря судебного заседания из Санкт-Петербурга, которого обвиняли в воспрепятствовании осуществлению правосудия. Он ушел на больничный и отказался подписывать протокол судебного заседания. И вот этот отказ трактовали как «воспрепятствование правосудию». Председатель суда написала заявление в Следственный комитет о возбуждении уголовного дела в отношении Эйвазова. Его задержали, отправили в следственный изолятор. Там статья средней тяжести. И суд первой инстанции его освободил, но признал виновным, а в апелляции его полностью оправдали.

«Вы становитесь друзьями в самый сложный период жизни»

— Какие у вас возникают отношения с вашими подзащитными?

— Они подзащитные. И когда человек сидит в СИЗО, адвокаты — единственное связующее звено между ним и всем внешним миром. Тут, конечно, в первую очередь все зависит от отношения подзащитного к своему адвокату. Со многими подзащитными приходится решать какие-то проблемы, связанные с его семьей, помогать его близким родственникам. У некоторых остаются несовершеннолетние дети, которым тоже что-то нужно говорить. Конечно, это часто сближает. Вы становитесь друзьями только в самый сложный период жизни этих людей.

-— Что вы говорите, когда приходите в Лефортово к своим подзащитным? Они же спрашивают, можно ли выиграть это дело, какой срок им грозит?

— Ну, вопросов возникает много, и не всегда, к сожалению, мы встречаемся первый раз в камере Лефортово. Было очень много дел, когда мы встречались на важных следственных действиях у следователя. И вот ситуация: ты приходишь, видишь подзащитного в первый раз. Там сидит следователь, и вам в лучшем случае дают поговорить 5–10 минут наедине. Человек зачастую находится в панике, подавлен, не понимает, что с ним происходит.

Один мой подзащитный узнал о санкции лишь спустя год после задержания, он думал, что ему грозит максимум «трешечка». И когда приходишь к человеку, то понимаешь, насколько он находится в обманутым состоянии. Ему следователи там такого наговорят, что просто волосы дыбом. Следователь «поет»: если во всем признаешься, отпустим тебя домой после суда или будешь ночевать в Лефортово, а на работу ездить в свой институт.

Самое главное —быть честным с подзащитным. Не нужно убеждать его в том, что если он признает вину, заявит ходатайство, то выйдет на свободу. Ему важно рассказать о том, что бывает в том случае, когда он признает вину, когда не признает вину, какие есть юридические последствия, что будет происходить дальше. Например, каково сидеть в колонии лицу, заключившему досудебное соглашение о сотрудничестве? Это тоже необходимо знать. И тут уже сам человек, конечно, выбирает, по какому пути идти. Адвокат его должен поддержать абсолютно в любом начинании, даже если он признает вину.

Сейчас надежды у людей все меньше и меньше остается, каждый день мы слышим, как в России вершится правосудие. И мы должны поддерживать тех, кто не признает вину и готов защищаться всеми способами. Таких дел, кстати, немало, когда люди не поддаются на угрозы, не поддаются на «пряник», который им предлагает следствие, а хотят защищаться. И не просто защищаться, а делать это публично, апеллировать к общественности, рассчитывать на какую-то поддержку, поддержку людей, помимо своей семьи. Потому что сидеть в тюрьме — это очень дорого и сложно.

«Адвокат не имеет права болеть, не имеет права на отпуск»

— Вы и Иван Павлов были редкими адвокатами, которые комментировали дела о «госизмене», и эта публичность иногда помогала до 24 февраля 2022 года?

— Мы «публичили» далеко не все дела. Если человек соглашался на защиту, если он хотел, чтобы мы апеллировали к общественности, мы помогали в освещении таких дел. Ну, вспомним, опять же, Светлану Давыдову, которую благодаря публичности сначала отпустили, а потом прекратили уголовное преследование по реабилитирующим основаниям. Или целая группа сочинских так называемых госизменниц, которых мы нашли, когда они уже отбывали наказание в колониях. Большинство из них были помилованы, а одной удалось снизить наказание в Верховном суде до отбытого.

— Вы их нашли сами или это журналисты вам рассказали?

— На самом деле все началось с обращения матери Оксаны Севастиди (осуждена в марте 2017 года к 7 годам колонии по обвинению в госизмене за отправку SMS о передислокации Вооруженных Сил. — Ред. ). Она стала искать помощь у местных правозащитников и через них дошла до нас. Благодаря этому делу мы потянули за эту цепочку и увидели, сколько сидит таких женщин из Сочи, там работал просто конвейер.

— Какое дело было самым интересным для вас?

— Ну, во-первых, много дел было интересных, но одно из самых интересных —дело Карины Цуркан (топ-менеджер «Интер РАО» осуждена 29 декабря 2020 года на 15 лет за «шпионаж в пользу Молдовы». — Ред.).

— Почему это дело интересно? Личность обвиняемой, или сама фабула дела, или отсутствие вообще каких-либо доказательств ее вины?

— Вы почти всегда работали вместе с Иваном Павловым, а в чем плюс вести дело вдвоем?

— В принципе, здесь, знаете, как во многой другой работе, любое дело проще и легче делать вдвоем. Во-первых, это безопаснее. Диверсификация рисков и возможность элементарно подменять друг друга. Дел очень много, а адвокат не имеет права болеть, не имеет права не ходить в суды и к подзащитным, и не имеет права на отпуск. И тут можно друг друга подстраховать. Проще работать с подзащитными опять же вдвоем — разные подходы. Иван значительно опытнее, старше меня. Я был совершенно юным адвокатом. Поэтому и отношение к нам у всех было тоже разное. И этим можно было пользоваться.

«Наружка» — это угроза, это психологическое давление

— Против Ивана Павлова было возбуждено уголовное дело за «разглашение данных предварительного следствия». Как вы объясняете, что против вас не завели уголовного дела?

— Дело было возбуждено по факту того, что Иван Павлов якобы передал «Ведомостям» постановление о возбуждении уголовного дела в отношении Ивана Сафронова и из-за того, что он прокомментировал очередное продление Сафронову меры пресечения на выходе из Лефортовского суда. Но следователь в первый же день сообщил, что ко мне у него тоже очень много вопросов.

— Скажите честно: вы испугались в тот момент, когда поняли, что вам надо будет уезжать из России?

— Самыми страшными тогда были первые, наверное, пять часов. Я узнал об этом деле не из новостей. А узнал от Кати, жены Ивана, которая позвонила мне и кричала в трубку, что ей ломают дверь. Мы ночевали с Иваном в соседних номерах в гостинице в Москве, я выглянул из номера и вижу, что у него уже идет обыск.

— Вы их видели на других обысках?

— Ну, на обыски по таким делам адвокатам вообще попасть сложно. Многих из наших подзащитных доставляли в суды или мы с ними пересекались в коридорах ФСБ. И вот первое время, пока я не знал, по какой статье возбуждено уголовное дело в отношении Ивана Павлова, я предполагал самое плохое — что это «госизмена» или «разглашение гостайны».

— Я помню, что до того, как началось это уголовное дело, вы говорили, что за вами и за Иваном следили.

— В принципе, до 24 февраля 2022 года каждое дело о госизмене — это было все-таки событие даже для ФСБ. В таком деле было постоянно оперативное сопровождение, которое включало и слежку за адвокатами. Да, мы постоянно видели «наружку». В последние годы она усиливалась, на пик вышла, когда мы защищали Ваню Сафронова. Есть даже целая коллекция фотографий машин, которые за нами ездили, и на снимках видно, как одни и те же номерные знаки оказываются на совершенно разных машинах.

— Когда вы защищали ученых, за вами тоже ходила «наружка»?

— Это распространенная практика практически по любому делу. Но «дело Вани Сафронова» очень многогранное. Во-первых, Ваня — не простой парень. Он журналист. А журналисты — чуть ли не единственная корпорация в России, которая отличается сплоченностью. Мы помним, что было после задержания Вани Сафронова. Все об этом писали. Были журналистские протесты. Задавали вопросы, и это все доносилось до, конечно, самого высокого руководства страны. Поэтому ФСБ всегда хотела знать, что планируется, какие еще протесты, где что происходит, кто с кем общается, как получаются новости, как пишутся репортажи. Конечно, все это пытались выведать, узнать, чем мы занимались. Это совершенно очевидно, что опять же дело против Вани Сафронова было согласовано на очень высоком уровне, исходя из того, что Ваня последний месяц работал советником главы Роскосмоса, и исходя из тех подписей, которые мы видели в материалах дела.

— А вы никогда не боялись? Вы же начали вести эти дела очень молодым, в 2014 году, да? Вам тогда было 25 лет.

— Опасаться всегда нужно. Это не боязнь, а оценка рисков. Страх парализует человека, а с рисками можно работать. Угрожали нам неоднократно, и следователи пугали. Ну, та же самая «наружка». Это ведь тоже угроза, психологическое давление. Когда «наружка» осуществляется в отношении адвоката, он понимает, что есть дело оперативного учета, что получено постановление суда, позволяющее это делать, то есть это все не просто так, якобы усматриваются какие-то признаки состава преступления, по которым все эти оперативные мероприятия проводятся.

— Когда вы приняли решение уехать?

— Это случилось уже после обысков у Ивана, после возбуждения дела.

— А у вас не было обысков?

— У меня только обыскали рабочее место.

— Почему?

—Тут спасибо можно сказать поправкам в УПК, которые запрещают обыск у адвоката, если он не является подозреваемым по уголовному делу.

То есть с Иваном Сафроновым в СИЗО встречаться нельзя, телефоном пользоваться нельзя. Звучит смешно, но человек без средств связи, особенно когда он ездит по командировкам, превращается в такого несамостоятельного ребенка.

— Вы решили уехать тогда же, когда Иван Павлов решил уехать?

— Я выехал 25 августа, а Иван — 1 сентября 2021 года. Мы приняли решение, что если уезжаем, то уезжаем все вместе.

— Понятно было, что, уезжая за границу, вы не можете реально осуществлять работу адвоката. То есть вы, по сути, становитесь консультантом?

— Да. По сути — да. Во-первых, когда мы уезжали (вторая половина 2021 года), все эти репрессии только нарастали. И я прекрасно понимал, что вопрос, посадят или не посадят, уже не стоит, остался один вопрос — когда это произойдет. Это вопрос времени. И толку от меня в СИЗО?! Только отнимать лишние силы у коллег. Буду сидеть балластом в этом следственном изоляторе, на меня будут тратить деньги родственники, делать передачки, адвокаты будут ходить… Зачем это надо? Да и самому там не очень комфортно сидеть. Поэтому я принял решение уехать и пытаться делиться своими знаниями и опытом удаленно.

— Началась другая жизнь. Прошло больше двух лет. Как вообще изменилась ситуация?

— Количество обращений возросло многократно, количество дел о госизмене выросло в разы.

— Получилось так, что работы у вас не уменьшилось?

— Как бы здесь правильно ответить… Мир стал другим. Раньше я вел два-три, пять, семь дел в месяц. Они все тянулись, тянулись очень долго. Они, конечно, отнимали очень много времени. Это походы в СИЗО, к следователю, сбор документов.

— Иногда люди в России не понимают. Говорят: ну вот адвокаты, которые за границей, чем они там занимаются? Как они могут консультировать? И мне всегда это хочется объяснить…

— Сейчас большинство наших дел проходит совершенно не публично. Количество уголовных дел, в которых я сейчас консультирую, называть не буду. Их десятки. Это не пять, не 10 и не 30 дел. И это все профильные дела, связанные с государственной безопасностью.

Сейчас таких дел все боятся. Это страшнее, чем было раньше. У адвокатов намного больше рисков, и все мои коллеги в России — герои без преувеличения.

Есть обвиняемые, которые из СИЗО просят нас подключиться к защите, потому что они про нас уже слышали. Есть адвокаты, которые приходят за советом, ведь почитать приговоры или найти практику по таким делам невозможно. Есть те, кто вступил в «дело о контрабанде», а его переквалифицировали на «госизмену». Адвокату тяжело, а из дела не выйти.

Думаю, что количество консультаций в этом году у меня перевалит за 1000.

«Государство нам сказало, что права не существует»

— А у вас нет фантомных болей? Не сожалеете, что не можете пойти в СИЗО, не можете выступать в суде? Что вы вообще больше всего любили в этой адвокатской работе?

— Конечно, я любил непосредственное участие, потому что без него не до конца чувствуешь дело. Но, знаете, больно непосредственно наблюдать весь шабаш на следствии и суде. Поэтому, с одной стороны, конечно, мне очень жалко, что я не могу полноценно практиковать. С другой стороны, я благодарю судьбу, что я не вижу своими глазами всего ужаса, беспредела, о котором мне рассказывают коллеги.

— И которому вы не можете сопротивляться на месте…

— Там, на месте, не можем. Но ведь государство нам всем сказало, что права не существует. Ну, раз на правосудие надеяться не приходится, давайте без него. Мы с ними тоже ведем себя не всегда юридическими способами, которые предусмотрены, скажем, процедурой уголовного дела. Если мы понимаем, что человека могут арестовать, мы его просто увозим из страны. Мы сами, по сути, пытаемся заниматься работой по предотвращению привлечения людей к уголовной ответственности. Анализируя обращения, я понимаю, что делает государство сейчас, какие есть тренды. Детали раскрывать, конечно, не буду.

— Но то, что можете?..

— Например, общеизвестно, что государство с прошлого года ввело проверки на границе, мы видим, что ищут, какие подписки, на какие каналы, какие фотографии смотрят, кого примерно останавливают.

Тут нужно понимать, что ищут. Ищут, конечно, подписки в телеграмме на оппозиционные паблики. Какая логика? Если ты подписан на Навального и едешь из России, значит, ты едешь делать что-то против России.

Если раньше искали визитку Яроша**, то сейчас везде ищут след Навального и этим самым обосновывают умысел людей на совершение каких-то преступлений якобы против России.

— О каких трендах вы еще можете рассказать?

— Последний тренд — это, конечно, массовые проверки на границе тех, кто рожден в Украине или имеет украинское гражданство.

— А вот «госизмена», то, что раньше касалось ученых, сейчас не так тиражируется?

— Вообще дела о «госизмене» сейчас нужно делить на категории. Конвенциональные «дела о госизмене», как я их называю, эти гостайны, ученые тоже никуда не делись. По-прежнему все это возбуждается. Это не так сейчас заметно, как было раньше. Мы привыкли к каждодневному ужасу, и новости о таких делах просто теряются. Вторая категория — «военные госизмены», которых сейчас подавляющее большинство.

— А вы не хотели бы получить лицензию, например, в какой-то европейской стране и стать адвокатом?

— Ну, это такие уже дальнейшие шаги. Но понимаете, сейчас такое огромное количество работы… Я вижу, что могу еще быть полезен. Особенно когда ты спасаешь человека от 15 лет тюрьмы.

Это результат работы, который ты видишь. И видишь, что помог человеку изменить судьбу и начать новую жизнь. Или помогаешь людям не нарваться на неприятности в России…

«Оперативно-адвокатская работа»

— Многие говорят о том, что адвокатская деятельность теперь сродни паллиативной помощи. Вы согласны?

— Паллиативная помощь — тогда, когда человек оказывается в тисках системы, и там уже адвокату спасти человека сложно, потому что право не работает. Сейчас главное — помогать людям не оказаться в СИЗО.

— То есть это такая как бы профилактическая работа, превентивная.

— Профилактическая работа. Или как ее можно называть? Оперативно-адвокатская работа.

— То есть вы уже теперь можете себя считать оперативным адвокатом?

— Ну, такой термин, конечно, не очень красивый, но, по сути, он, наверное, отражает то, что сейчас действительно происходит, происходит с российской адвокатурой.

Сроки, которые сейчас дают, просто совершенно какие-то страшные. Важная функция адвоката сейчас — не дать человеку навредить себе. Мы же видим, как обвиняемого сажают в СИЗО и буквально каждые два-три месяца по новой статье возбуждают дело против него. И адвокат должен помочь подзащитному не ухудшить его положение. Это когда человек в тюрьме. А когда человек не в тюрьме — подготовиться к каким-то таким событиям, вовремя уехать. Ну и, скажем, иногда помочь человеку избежать привлечения к ответственности.

* Внесен властями РФ в реестр «иноагентов».

** В РФ обвиняется в военных преступлениях и терроризме.