Ни один бренд не хочет, чтобы его название стояло в одном предложении со словосочетанием «концентрационный лагерь», но, к счастью для The North Face и Volkswagen, они оказались в списке не одни: согласно февральскому исследованию Австралийского института стратегической политики, 82 мировых бренда так или иначе использовали труд заключенных синьцзянских «лагерей перевоспитания» в своих производственных цепочках. После публикации доклада многие, например H&M, выбрали путь шумного отказа от сотрудничества с китайским регионом, но отнюдь не ушли из страны. Другие просто заявили о том, что все рабочие трудятся у них добровольно и никаких оснований в обвинениях австралийского центра нет.

История китайской политики в отношении уйгуров занимала внимание СМИ в относительно спокойных 2017 и 2018 годах, но в 2020-м шансов у нее на фоне мировых катаклизмов было мало. А ведь это — один из ключевых сюжетов, много говорящий и о современном Китае, и о том, как мировое сообщество трансформируется под его влиянием.

и приведут к всемирной блокаде «диктаторского государства».

На практике же вышло по-другому: права человека традиционно с разгромным счетом проиграли политике и экономике. Более того, череда совершенных мусульманами терактов в западных странах дала возможность Китаю перейти в контрнаступление и утверждать, что именно его сверхжесткая политика обеспечила мир и покой полуторамиллиардной стране. В своей политике отношения к «потенциально проблемным» меньшинствам Китай явно идет в контртренде к двум другим существующим моделям — евроамериканской и российской — и ставит перед остальным человечеством вопросы, ответить на которые очень трудно.

До 2017 года про существование уйгуров знала лишь узкая группа специалистов по Китаю и народам Центральной Азии. В 1875 году полунезависимое (но ассоциированное с Китаем) уйгурское государство было окончательно завоевано Пекином, но с началом периода постреволюционной смуты (1911–1949 годы) опять вернулось к прежнему статусу, пытаясь балансировать между правительством Китайской Республики и соседнего СССР, где проживали этнически и культурно близкие уйгурам узбеки и казахи. Конец вольнице был положен Мао Цзэдуном, объединившим страну в единую Китайскую Народную Республику.

С этого момента началась массовая миграция в регион китайцев-ханьцев, отправившихся (с разной степенью добровольности) поднимать местную экономику. Это запустило распад общины: желающая интегрироваться в современное общество молодежь начинала работать на китайских предприятиях, постепенно теряя связь с традициями. Процесс шел не беспроблемно: часто между китайцами и уйгурами возникали конфликты на культурно-бытовой и экономической почве. Оседлые городские китайцы быстро заняли верхние этажи экономической пирамиды СУАРа, вызывая у местных вполне понятные негативные эмоции. Тем не менее в период диктатуры Мао все в целом ограничивалось глухим недовольством.

В 1980-х, когда в страну пришла рыночная экономика, а ограничения на перемещения людей ослабли, политическая ситуация в Синьцзяне начала медленно накаляться. Путешествия на хадж в Мекку и учеба в исламских университетах возродили у определенной части активного уйгурского населения надежду на создание отдельного государства Восточный Туркестан. Подспорьем этому стала идеология исламизма, но тут стоит сразу оговориться, что никакой единой идеологии у уйгурских радикалов никогда не было: некоторые хотели отельного государства, некоторые — расширения культурно-религиозной автономии, а некоторые — установления всемирного халифата (такие в 2011–2013 годах отправились в Сирию). Группы постоянно перемешивались и распадались, затрудняя подсчет и определение.

С 1992 года СУАР начали регулярно сотрясать террористические акты. Китайские источники дают цифру в 194 убитых и более 1000 раненых в ходе этих атак гражданских лиц до 2017 года. Самым жутким терактом стало нападение на рынок в Урумчи в мае 2014 года, когда въехавшие на оживленную площадь на двух пикапах террористы начали разбрасывать пакеты с взрывчаткой, убив 43 человека и ранив 90. С середины нулевых интенсивность терактов нарастала, к ним добавились по-настоящему крупные столкновения с полицией и нападения на блокпосты, происходившие по нескольку раз в год.

Претензии уйгурских радикалов к китайским властям помимо экономической плоскости лежали, конечно, и в идеологической. Агрессивно атеистическое коммунистическое государство эпохи Мао Цзэдуна уступило в 1980-е годы место более мягкому и умному, но все же достаточно репрессивному режиму, одним из столпов которого оставалось стремление «выровнять» население по языковому и религиозному признакам. С середины 1980-х наступил период сокращения пространства уйгурского языка, образовательная и религиозная политика стала допускать меньше отклонений от генеральной линии. Фактически уйгуров пытались трансформировать по образу и подобию китайских мусульман хуэй, отличающихся от остальных жителей КНР лишь забавными национальными костюмами, песнями, танцами и некоторыми незначительными традициями.

При этом ускорилась миграция в регион китайцев-ханьцев, которых при Дэн Сяопине заманивали поднимать экономику отсталого «дикого запада» длинным юанем. С 1949 по 2008 год доля ханьцев среди местного населения выросла с 6,7 до 40%. По мнению руководителей уйгурских радикалов, эта политика была специально спланированным «демографическим геноцидом», призванным размыть население Синьцзяна и уничтожить уйгуров как нацию. Впрочем, уйгуры, как и любые другие меньшинства, пользовались в Китае и преимуществами. Они имели возможность заводить двух детей в городах и трех — в сельской местности, тогда как для этнических китайцев это стало полностью легально только в 2016 году. Меньшинствам было официально легче набрать баллы для поступления в университеты, а многие государственные компании обязаны были набирать «модельных граждан» нетитульных национальностей, включая уйгуров.

Радикалам этого было явно недостаточно. Китайские и уйгурские деятели при описании процессов в регионе явно говорят на разных языках. СМИ, представители госорганов и даже обычные жители КНР, с которыми довелось общаться автору этих строк, указывают на небывалый экономический подъем СУАР в последние десятилетия: как пишет агентство «Синьхуа», с 1978 по 2018 год подушевой доход уйгуров вырос в 100 раз; средняя продолжительность жизни — с 30 лет в 1949 году до 72,3 года сегодня (столько же, сколько и в России, и на 4 года меньше, чем в Китае в среднем). Сами же уйгуры рассказывают истории о том, что их заставляют брить бороды, запрещают соблюдать Рамадан, часто дискриминируют при приеме на работу, вытесняют их язык и превращают мечети в органы государственной пропаганды.

Обе истории — правда, и обе стороны одинаково далеки от понимания друг друга. Для никогда не имевших собственной монотеистической религии и ориентированных на чисто экономические ценности китайцев верующие мусульмане выглядят опасными сумасшедшими, не желающими наслаждаться благами цивилизации. Для значительной части уйгуров китайцы выглядят захватчиками их земли, разрушителями традиций и безбожниками, поклоняющимися золотому тельцу и красным вождям. Страх исчезновения, религиозный гнев, стремление уйгуров сохранить свои традиции наталкивались на мертвые коммунистические лозунги о братстве трудящихся и пользе единства нации. Ислам предлагалось сделать «патриотической религией», то есть просто превратить в выхолощенную бутафорию, придаток департаментов пропаганды парткомов КПК на местах.

До середины десятых годов в скорое разрешение «уйгурского вопроса» мало кто верил. Китайцы строили в СУАР новые заводы и принимали новые инструкции, уйгуры устраивали теракты и нападения на полицию и армию. Запад решительно поддерживал борьбу уйгурского народа за свободу, но никаких действий не предпринимал. Несколько уйгурских сепаратистских организаций действовало за пределами КНР (в основном в США и Канаде), до 3 тысяч уйгуров воевало на стороне ИГ (запрещенного в России) в Сирии.

Все начало меняться с приходом к власти в КНР в 2013 году нового генерального секретаря Компартии Си Цзиньпина. От двух предшественников его отличали три вещи: уверенность в том, что именно он призван спасти Китай от коррупции, хаоса и развала; постоянные обращения к тематике «возрождения нации» и восстановления некой попранной десятки и сотни лет назад исторической справедливости; стремление усилить личный и партийный контроль над всеми сферами жизни общества. Именно при нем Китаю предстояло выполнить первую «столетнюю цель»: к 2021 году (столетию основания Компартии) полностью искоренить нищету, голод и слабость, которые терзали страну долгие десятилетия. Подойти к такой важной дате с полыхающей окраиной было никак нельзя.

В 2016 году на место руководителя парткома региона был назначен человек по имени Чэнь Цюаньго, ранее руководивший другим неспокойным краем — Тибетом. Проблемы тибетцев были схожи с проблемами уйгуров: не совсем добровольно присоединившись к Китаю в 1951 году, они отказывались признавать единственным богом Компартию и разменивать нирвану на «китайскую мечту о сильной нации». Тибетцев было мало (5,4 миллиона по сравнению с 12 миллионами уйгуров), их религия к насилию располагала меньше, и главным символическим инструментом противостояния Пекину стали протесты и самосожжения, совершаемые в основном монахами. Ответ Чэнь Цюаньго (правил регионом с 2011 по 2016 год) состоял в вербовке агентов-осведомителей, тотальной слежке, сносе наиболее ретивых монастырей и программах «перевоспитания» монахов, где тех пытались превратить в послушных китайских граждан.

После назначения на новый пост опыт был целиком перенесен на негостеприимную синьцзянскую почву. В течение 2016 и 2017 годов было нанято более 90 тысяч полицейских, вдвое больше, чем за предыдущие семь лет. По всему региону было установлено около 7300 блокпостов, задачей которых было следить за перемещениями граждан.

несмотря на то что его население не превышало 2% от общего. Их число выросло по сравнению с 2016 годом в 8 раз. К середине 2017 года стала накапливаться масса свидетельств того, что в регионе ведется строительство множества учреждений, напоминавших по рассказам что-то среднее между школой, тюрьмой и реабилитационным центром для наркотически зависимых. Так мир узнал о «центрах переподготовки и профессионального образования», известных за пределами Китая как «лагеря перевоспитания» или «уйгурские концлагеря».

Информация о лагерях поступала из нескольких источников. Главный — рассказы людей, которым удалось бежать оттуда или «перевоспитаться», пройдя все требуемые этапы. Ситуация выглядела следующим образом. Чтобы попасть в лагерь, необходимо было выполнить одно из следующих условий: демонстрировать «излишнюю религиозность» (носить национальную одежду, длинную бороду, регулярно ходить в мечеть, не пить алкоголь или не есть свинину на официальных мероприятиях, ездить в хадж и т. п.); иметь родственников, постоянно живущих за рубежом; часто выезжать за границу в мусульманские страны; иметь хоть какое-то отношение с осужденными за терроризм или экстремизм; не давать женщинам в семье работать, а детям ходить в государственные школы; плохо знать китайский; иметь больше трех детей.

Конечно, ничего из этого не было противозаконно, но в Китае действует «социалистическая законность», по факту означающая полное отсутствие у госаппарата каких-либо ограничителей. Людей забирали буквально с улиц и отправляли в «центры перевоспитания» на неопределенный срок за (и это официальная формулировка) «демонстрацию склонности к экстремизму». Заключенных, по их рассказам, действительно учат и воспитывают: день состоит из сна, еды, изучения китайского языка, законов КНР, обучения простейшим специальностям (пошиву, готовке, стрижке и т. п.), физкультуры и политинформации. Значительная часть бывших узников лагерей говорит о применении к ним физического насилия: лишении сна, побоях и дополнительных физических нагрузках в случае невыполнения заданий. Меньшинство рассказывало об изнасилованиях, пытках, насильственном кормлении медикаментами и даже стерилизации.

По всей видимости, в условиях правового вакуума судьба «заключенного» (у которого нет никакого приговора; совершившие реальные преступления все еще отправляются в тюрьмы) находится всецело в руках коменданта конкретного лагеря. Многие руководители этих учреждений, по всей видимости, действительно верят в свою миссию: подавляющее большинство «выпускников» рассказывают не об изнасилованиях, а об отупляющей зубрежке партийных лозунгов, психологическом давлении и палочной дисциплине, призванной выбить из независимых уйгуров бунтарский дух. Самое страшное в лагере, по их словам, — это абсолютное непонимание того, когда человек сможет его покинуть: решение о том, что заключенный «перевоспитался», принимает лагерное начальство. Некоторым удавалось выполнить «программу» и доказать благонадежность за 3-4 месяца, некоторых родственники не могут дождаться с 2017 года.

Власти КНР в 2017 году отрицали существование лагерей, в 2018 году признали их в формате «центров профессионального образования и переподготовки», где темные крестьяне могут обучиться общественно полезным навыкам, а к началу 2019 года уже вовсю возили в регион экскурсии. Во многих из них участвовали российские дипломаты и журналисты из государственных изданий.

«28–30 декабря 2018 года состоялась организованная МИД КНР поездка делегации зарубежных дипмиссий в СУАР, — гласит комментарий на сайте российского посольства в Китае. — В ходе пребывания в СУАР дипломаты… посетили центры профессиональной подготовки и воспитания в городе Каши, уездах Хэтянь и Моюй. Эти центры используются в целях профилактики и борьбы с угрозами распространения в регионе идей экстремизма и терроризма. В Китае осознают уязвимость приграничного СУАР перед лицом различного рода реальных угроз внутренней безопасности и стабильности, связанных с подпитываемыми из-за рубежа проявлениями экстремизма и терроризма. Власти региона вынуждены принимать особые, подчас весьма строгие меры по их нейтрализации и профилактике. При этом, разумеется, необходимо соблюдать гражданские права, уважать традиции и обычаи местного населения».

С середины 2018 года стало поступать все больше сообщений о том, что уйгуров не просто перевоспитывают: их заставляют работать и производить продукцию для рынка. Уже упоминавшийся Австралийский институт стратегической политики в своем докладе обвинил Китай в использовании уйгуров на хлопковых плантациях в самом Синьцзяне, а также в «экспорте рабочей силы» 80 тысяч человек в другие регионы КНР. Более того, по данным исследователей,

включая Apple, GAP, Lacoste, Siemens, Toshiba и практически всех фирм, чью продукцию можно купить в торговом центре. Иногда уйгуров размещали в отдельных охраняемых общежитиях при заводах, иногда строили для них отдельные цеха, как правило, по данным доклада, окруженные заборами с колючей проволокой и вышками с автоматчиками. После работы сотрудников таких предприятий ждет новая порция идеологической мудрости, несколько уроков китайского и зубрежка законов КНР.

Правительство КНР не видит в подобной ситуации никаких проблем. Например, вышедший в сентябре 2020 года доклад Информационного офиса Госсовета КНР называет все это «проактивной политикой трудоустройства». «Правительство Синьцзяна обеспечило целевую помощь людям, испытывающим трудность с поиском работы, — пишут авторы доклада. — С 2014 по 2019 год 334 тысячи резидентов из этой категории получили работу в течение 24 часов после идентификации их статуса. В 2019 году в одной лишь префектуре Хотан 103 тысячи фермеров и пастухов получили дополнительное образование и прошли переподготовку, благодаря чему 98,3 тысячи из них смогли найти новую работу».

По факту правительство КНР полностью признает существование практик, приводящих иностранцев в ужас, но с одной поправкой: большинство подопечных, по их словам, принимают участие во всем этом добровольно и очень довольны происходящим. «Житель городка Чарбаг (уезд Лоп, префектура Хотан) Арпат Ахмаджан был фермером и зарабатывал в год не более 10 тысяч юаней (около 110 тысяч рублей. — Ред.), — приводят пример авторы доклада. — Но, устроившись на фабрику электроинструментов в провинции Цзянси, менее чем за три года он сумел заработать более 180 тысяч юаней. Его жизнь значительно улучшилась, он построил дом и женился». Всего же, по данным доклада, с 2014 по 2019 год доход городских жителей Синьцзяна рос быстрее экономики страны в целом, на 8,6% в год, сельских — на 8,9%.

Альтернативной информации об изменении экономической ситуации в регионе нет, но нет и оснований ей не доверять: материальный прогресс региона подтверждается всеми наблюдателями. Как и всепроникающая атмосфера страха, объявшая некогда жизнерадостную, но очень бедную провинцию. Платой за прогресс стали гроздья камер, свисающих с каждого столба в городах, обязательства для мусульман в регионе устанавливать следящие приложения на телефоны, QR-коды на любых предметах, напоминающих холодное оружие, закрытие мечетей и принуждение к несоблюдению Рамадана. На все возмущения неправительственных организаций власти Китая отвечают одним сильным аргументом: с 2017 года в Синьцзяне не было ни одного террористического акта.

Западные страны и правозащитники многократно призывали хоть как-то надавить на китайские власти в связи с ситуацией в Синьцзяне. 9 июля 2020 года администрация Дональда Трампа наложила санкции на Чэнь Цюаньго и трех других бывших и нынешних руководителей СУАР, но на этом все и закончилось. В середине 2019 года 22 западные страны направили в Управление Верховного комиссара ООН по правам человека письмо с осуждением китайской политики, но Пекин в кратчайшие сроки мобилизовал 37 стран (включая Россию и Беларусь), выступивших с ответным письмом. В октябре 2020 года полемика зашла на второй круг: в третий комитет Генассамблеи ООН было направлено письмо 39 стран, призывавших Китай к уважению прав меньшинств. Ответом стало совместное заявление 45 государств, в котором те отмечали, что Китай за последние годы пригласил более 1 тысячи дипломатов и журналистов (конечно, из дружественных стран), которые могли убедиться, что все права жителей СУАР соблюдаются.

В том же октябре Си Цзиньпин выступил с отчетной речью по поводу Синьцзяна, в которой заявил, что «политика партии в регионе доказала свою абсолютную правильность». К этому моменту, судя по спутниковым снимкам, две трети (около 16 тысяч) мечетей в регионе были либо снесены, либо перепрофилированы. Через лагеря, по данным уже упоминавшегося китайского доклада, прошли 1,3 миллиона человек. Западные правозащитники как минимум удваивают эту цифру. Уйгурские боевики, активно воевавшие в Сирии в 2014–2016 годах, были или уничтожены, или рассеяны. Синьцзян «переоткрыли» для туристов: в отличие от периода середины десятилетия, попасть туда достаточно легко. СУАР рекламируют как «край песен и танцев, фруктов и драгоценных камней». Посетителей, судя по отзывам, встречают коллективы народных песен и танцев, радикально реновированные в китайском стиле города (когда кварталы исторической застройки сносятся подчистую для строительства миллионов квадратных километров добротного, но достаточно однообразного жилья), древние памятники и постоянный надзор, когда более, когда менее явный. Край выглядит если не полностью «умиротворенным», то уверенно приближающимся к этому статусу.

Осудить китайскую политику в СУАР достаточно легко. Но есть несколько нюансов, которые делают ситуацию сложной и объемной. Во-первых, материальный прогресс в крае действительно невозможно отрицать. Современная экономика требует подготовленной современной рабочей силы, и в этом смысле политика властей КНР выглядит как «ускоренная модернизация» уйгурского общества. Во-вторых, практически все мусульманские государства (как правило — крупные экономические партнеры Пекина) мира либо не критикуют, либо открыто поддержали Китай в его политике по «умиротворению» их единоверцев. Единственным исключением на какое-то время была Турция, но подписание в 2018–2020 годах ряда инвестиционных соглашений с Пекином на общую сумму около $50 миллиардов заставило и Реджепа Эрдогана поступиться мужественным образом защитника мусульман всего мира.

Когда в середине октября 2020 года в результате нападения исламиста в Париже был обезглавлен 47-летний учитель, китайские СМИ сразу же отреагировали. «Причина, по которой такие нападения больше в Китае невозможны, — в политике дерадикализации, — пишет издание CGTN (аналог российского RT). — Критики Китая игнорируют проблемы, терзавшие нас десятилетиями. Эти проблемы (теракты, нападения, угоны самолетов) привели к тому, что мы приняли меры, направленные на снижение экстремистских, националистических и сепаратистских настроений. События в Париже говорят о том, что Западу не стоит критиковать политику Китая».

По сути, Компартия по результатам своей политики в СУАР не только не понесла сколько-то серьезного урона, но и укрепилась. Мир получил подтверждение того, что Китай — единственная страна, способная провести на своей территории социальный эксперимент в духе 1930-х годов и не понести за это никакого наказания ни на политическом, ни на экономическом уровне. Пока трудно сказать, к чему эта политика приведет в долгосрочной перспективе. Но уже очевидно, что страна демонстрирует вполне работоспособную модель взаимодействия с «проблемными» меньшинствами, отличную от любой другой. Теперь есть три пути: европейский, состоящий в максимальной свободе и уважении прав непохожих; российский, делающий ставку на сочетание силового подавления и финансового поощрения местных элит; и китайский, предлагающий социальную инженерию и принуждение к модернизации. Накопленный результат применения каждой из них уже достаточен для того, чтобы сделать осознанный выбор.