Путешествие Ли Миллер

И все-таки война тут есть. Тяжелы и громоздки ботинки женщины, стоящие на коврике перед ванной. Видно, с каким облегчением она их наконец расшнуровала. Коврик истоптан ботинками, он весь в грязи. Это не просто нейтральная уличная грязь, это нечто совсем другое. Это кошмарная грязь Дахау, грязь концлагерных бараков, в темноту которых она входила, подавляя ужас и заставляя вдруг ставшими чужими ноги идти, грязь плаца и железнодорожных путей, на которых в тот день стоял длинный, уходящий своим хвостом далеко за перрон состав из сорока вагонов. Американские пехотинцы 3-го батальона 157-го полка 45-й дивизии, вошедшие в Дахау, с лязгом открывали двери вагонов. А там с пола до потолка голые трупы.

Аккуратно стоит на бортике ванной портрет Гитлера, словно специально поставленный тут для того, чтобы без слов назвать место. Это Мюнхен, адрес 16 Prinzregentenplatz, девятикомнатная квартира Гитлера, который в эти часы в берлинском бункере под рейхсканцелярией готовится к самоубийству. А тут войны уже нет, все тихо. И можно скинуть пропотевшую под солнцем наступления, пропыленную во время езды в открытом «Виллисе» одежду и наконец дать отдых телу и нервам. Обратите внимание, какая современная белая мебель в ванной комнате, словно из Икеа, и кафель, и мыльницы, и никелированный поручень, и форма раковины, и скульптура на столике — все выглядит так, словно с тех пор не прошло много лет и все эти предметы беззвучно кричат нам: мы тут, мы тут. Мы сегодня, мы сейчас.

Женщину зовут Ли Миллер. Она американка. В семь лет она подверглась сексуальному насилию, в двадцать позировала обнаженной своему отцу-фотографу и была моделью, чей рисованный портрет сиял на обложке Vogue и чьи позы и жесты волновали мужчин, перелистывавших глянцевые страницы модных журналов. Но ей мало было быть моделью, она сама взяла в руки камеру, и вдруг оказалось, что она видит не так, как все. Ли Миллер видела людей — видела в них что-то такое глубокое, уникальное и человеческое, чего не видел никто. Даже в знаменитых, тысячу раз сфотографированных людях она открывала новое.

Сурового Пикассо она сняла так, что мы ощущаем его взгляд, исходящий из темноты его сознания и мрака души.

В биографических словарях через запятую перечисляется, кем была Ли Миллер, — модель, модный фотограф, военный фотограф, муза. Муза как жизненная роль, муза как вдохновение для тех, кто любил ее и кого она любила. После травмы, полученной в детстве, физическая любовь была для нее лишена всего того, что ощущают в ней люди; и эта невысказанная трагичность и прохладная отрешенность были так явственны в ее облике. Художник и фотограф Ман Рей, с которым она познакомилась в 1929 году в Париже, снимал в своей студии ее чистую красоту и был близок к самоубийству, когда она оставила его. Влюбленный в нее фотограф-сюрреалист, поэт и писатель Роланд Пенроуз снимал ее на пустынном галечном пляже Антиба — почти полностью обнаженная женщина в черных очках как будто не чувствует, что на нее смотрят, не ощущает камеры.

Ее решение стать военным фотографом необъяснимо. Ей было 37 лет, когда она приняла это решение. Какая связь между модной фотографией и военной, между благоухающими духами моделями и разящими солярой танками, между французскими сюрреалистами и французскими партизанами, между шуршащим шелком платьев haute couture и грубой тканью военной куртки, в которую она облачилась, прежде чем сойти по трапу в баржу, которая в день D20 — на двадцатый день вторжения — перевезла ее во Францию? Она сделала это, повинуясь самой себе, тому чувству, которое вело ее с поверхности в глубину, от легкой игры в моду к замысловатой игре в сюр, от череды любовных историй, в одной из которых она стала женой египетского миллионера Азиз Элу Бея, — к однообразию, тяжести и ужасу войны.

Ее путешествие через войну шло с запада на восток, от Нормандии до Венгрии и Румынии, и тут уже не было места духам, платьям, косметике и позам. По дорогам Франции она, военный фотокорреспондент Vogue, передвигалась в паре с Дэвидом Шерманом, военным фотокорреспондентом Life. К тому времени Шерман уже спасся с торпедированного немцами корабля и побывал в немецком плену, где прятал негативы в тюбике из-под зубной пасты. Два года они вместе ждали высадки в Англии — а пока фотографировали. В 1942-м Шерман сделал прекрасный портрет почти обнаженной Ли Миллер, стоящей на ветру, и назвал его «портрет в камуфляже». Шутка, какой там камуфляж, только легкая ткань на бедрах. Но теперь им пришлось и правда носить защитные цвета и даже специальные каски для фотографов. На фотографиях 1944 и 1945 годов мы видим не модель в сиянии красоты, а высокую усталую женщину с бледным лицом, острым носом и глубокими глазами.

Она видела и снимала ужасные вещи. Хирургов, режущих человеческие тела в палатках полевого госпиталя в Нормандии. Ребристая трубка, через которую подается кислород, снята так, что видишь, чувствуешь и понимаешь всю безграничную важность этой трубки для жизни человека на операционном столе. В Ренне она сняла бритую наголо француженку, обвиненную в сотрудничестве с немцами, сняла так, что буквально видны мысли, двигающиеся под ее тяжелым, насупленным, горестным лбом. В этом кадре нет ни злобы, ни торжества — только немая боль. И когда они снимала труп эсэсовца, убитого и сброшенного в канал, она не снимала месть и возмездие — безнадежность последней минуты и бессилие спастись в этом фото.

Тело убитого костенеет под прозрачной водой на глазах фотографа.

Все ее кадры таковы — в них люди. Упавшая на спину, с запрокинутым лицом, лежит на массивном кожаном диване дочь мэра Лейпцига. Молодая девушка в пальто, с нарукавной повязкой, на голове у нее аккуратная белоснежная шапочка с красным крестом. Рядом с ней в кожаном кресле ее мать — у нее открыты глаза, рука свесилась к ногам дочери. Отец уронил голову на массивный письменный стол. Вся семья покончила самоубийством. Ли Миллер сняла то, что так трудно сказать, — ужас прекращенной жизни. Но и счастье продолжающейся жизни есть на ее кадрах тоже — она увидела это в парижских девушках, смеющихся ей в объектив, и даже в двух немецких женщинах, присевших покурить среди развалин. И две будапештские девочки-сироты тоже улыбаются на ее кадре, в котором так остро, так больно чувствуется их светлая беззащитность посреди мрака убийственно грубого времени. Что с ними стало? Мы не знаем.

Мы не знаем, потому что машина не ждет, и надо ехать по дорогам разбитой, разбомбленной, превращенной в развалины Европы все дальше на восток. В Торгау Ли Миллер встретилась с Красной армией, и Дэвид Шерман сфотографировал, как она двумя пальцами приподнимает медаль на груди советского старшины, чтобы внимательно рассмотреть ее, в то время как старшина не без удовольствия рассматривает высокую американку в круглой шапке и длинной куртке с отвисающими карманами; этот давно освоившийся на войне человек вполне жизнерадостно выглядит в своей выцветшей, изжеванной и истрепанной гимнастерке, тогда как в ее облике нет ничего, кроме странной задумчивости и заторможенной усталости. «Невозможно объяснить, что мой идеологический обмен с русскими пострадал от языкового барьера из-за новых методов питья водки, опасности стрельбы из пистолетов в воздух и того, что я ожидала, что они обращаются с немцами так, как говорил Геббельс» (из ее письма редактору). В Копенгагене она сняла торжественного, исполненного жесткой силы советского генерала и сопровождающую его девушку-офицера в щегольской форме, с пилоткой на подобранных волосах и с затаенной улыбкой на молодом лице. В Румынии, уже зимой, ее машина провалилась в снег, и она вытаскивала ее.

Но прежде был Бухенвальд. Вечером в Бухенвальде, на каком-то заднем дворе, Ли Миллер сняла горку трупов. Людей сгребли в горку и бросили так, и они лежат, перепутавшись голыми и исхудавшими конечностями, между ними нет зазора, нога одного уперлась в подбородок другого, чье-то лицо видно между чьих-то крупных ступней, повсюду раскрытые рты и крупные кости и суставы, выпирающие из лишенных мускулов, изможденных рук и ног. Она сняла эту кучу, этот ад в вечернем сумраке теплого летнего вечера, и, кажется, хватит. Но нет, у нее еще хватило выдержки, чтобы в подвале сделать крупный план, кошмарный настолько, что она знала, что такой кадр Vogue не опубликует. Поэтому она отправила редактору английского Vogue Элизабет Одри Витерс телеграмму:

Это был май 1945 года.

Никто еще не знал всю правду.

Никто еще не знал, как далеко идет эта правда и докуда доведет.

Слов у Ли Миллер не было.

Поэтому она снимала.

Жизнь Ли Миллер загадочна, как жизнь всякого человека, но множество людей уходят бесследно, и никто ни разу за всю их жизнь не пытается узнать их и разгадать их — тогда как ее жизнь вот уже много десятилетий разгадывается в книгах, научных статьях и даже в мюзикле. Но безуспешно. Все равно Ли Миллер загадочно проходит мимо нас — высокая блондинка, которую Пикассо писал шесть раз, а влюбленные в нее Ман Рей, Дэвид Шерман и Роланд Пенроуз любили фотографировать обнаженной.

На счастливых довоенных фотографиях тридцатых годов, сделанных во время дружеских встреч и легких трапез на свежем воздухе, она не позирует полураздетой, а естественно живет и движется в таком виде без всякого смущения. Кажется, ей так удобнее. И отношений со своей подругой Эди Фиделин она тоже не скрывает.

Все эти легкие забавы на пленэре и игры в новую чувственность исчезают в тот момент, когда она надевает военную форму: темный китель, твердый воротничок строго застегнутой рубашки, галстук, ремень, серая юбка, простые черные туфли. Волосы убраны, и пилотка, как и положено, сдвинута чуть набок. И в лице ее больше нет того, что завораживало мужчин, — теперь это лицо деловой женщины с легкими, уже наметившимися мешками под глазами.

В Дахау, где она была сразу после освобождения концлагеря, американские солдаты убили нескольких эсэсовцев и не препятствовали заключенным бить и убивать их. Пулеметчик, видевший трупы в вагонах, дал очередь по собранным в группу бывшим охранникам лагеря. Генерал Паттон освободил солдат и офицеров 45-й дивизии от ответственности за то, что они делали и чего не делали в тот апрельский день.

В Мюнхене Ли Миллер и Дэвид Шерман за пачку сигарет наняли старика, который проводил их на Prinzregentenplatz. После войны она сказала, что узнала и записала адрес Гитлера задолго до того, как высадилась в Нормандии, и все время имела эту записку при себе. Наверное, в глубоком кармане своей мешковатой куртки. В квартире Гитлера она не только приняла ванну и позировала в ванной Шерману, но и сама сняла Шермана в ванной. Потом они остались там на ночь.

Один из ее лучших кадров — один из ее многочисленных лучших кадров — это горящий дом Гитлера в Оберзальцберге, в 120 км от Мюнхена. Американские и английские бомбардировщики пришли двумя волнами и разнесли все вокруг. Дом стоял на склоне, Ли Миллер так повернула камеру, что возникает ощущение, что дом быстро скользит по крутому склону, съезжает прочь с поверхности земли в бездонную пропасть, в преисподнюю. Сейчас он доедет до обрыва и, кувыркаясь, полетит ко всем чертям. Яркий, истовый, бешеный огонь пылает в окнах второго этажа. В этом кадре есть почти эротическое наслаждение уничтожения, такое наслаждение, которое можно испытать, с размаха воткнув кол в могилу вампира.

После войны она жила в Англии и снимала английских худых манекенщиц в строгих костюмах и дам высшего света в нарядах невыносимой элегантности, а также дружеские пикники на лужайках, где, конечно, уже не было места обнаженной по пояс натуре, потому что все они — и Ман Рей, и Пикассо, и Роланд Пенроуз, и Эди Фиделин — вошли в другую пору своей жизни. Она родила сына. Она собирала рецепты и выпустила книгу по кулинарии. Она жила в собственном доме и у нее все было хорошо.

Но только периодически она пила, а врачи постоянно ставили ей диагноз «посттравматический синдром». Она жила с этим синдромом долгие годы и никогда не рассказывала о войне.