Он работает так близко к евреям, как только можно. Его камера приближается к ним, смотрит на плотно стоящих людей с расстояния метр, внимательно заглядывает им в лица. Похоже, что массовое убийство еще не началось, и люди верят, что их всего лишь переселяют. Мы видим женщину, которая отходит от эсэсовцев с листком бумаги в руке. Это что? Предписание? Справка? Видим красивую девушку в пальто леопардовой расцветки, которое, наверное, считалось исключительно модным в Лубнах в 1941 году — она смотрит прямо в объектив, она спокойна, но напряжена, в глазах тревога. Через короткое время, именно сегодня, именно в этот светлый, просторный, наполненный осенним светом и ветром день ее убьют.

Старик в ушанке устал, сидит и терпеливо ждет. Последнее ожидание в его жизни. Холодно, руки сунул в рукава телогрейки. Хеле снимает его взгляд. Много детей с круглыми щеками, ощущаешь, как хороши эти детские щеки, как они пахнут утром, холодной водой, мылом. Дети заботливо одеты в теплые шубки, теплые шапочки с пуговичкой под подбородком. И вдруг среди серой массы сидящих в ожидании людей в пальто, телогрейках, ушанках, шубах его камера ловит движение руки у женщины, которым она закрывает себе глаза. Все поняла? Догадалась?

Непросто убить в один день 1865 человек, дело требует дисциплины исполнителей, правильного плана, хорошего поля, глубокого оврага. Медленно люди передвигаются к оврагу, где им велят раздеваться. Но это Хеле не снимает, так же как не снимает само убийство, треск выстрелов, очередь людей всех возрастов, голых женщин, прижимающих к себе детей, тела, падающие в овраг, лежащие друг на друге, погребенные под друг другом — руки, ноги, головы, затылки, спины, волосы.

Всего этого Хеле не снимает, но мы не знаем, почему. Поскольку мы вообще ничего не знаем о нем, то нам открыты любые трактовки. Если он деловой человек на службе, то мог просто сесть в машину и уехать в тот момент, когда счел, что отснял все необходимое. Для пропаганды нужны кадры работы зондеркоманды, но не нужны кадры оврага, наполняющегося трупами. Или во время долгого блуждания вдоль очереди на смерть, когда он слышал их голоса и видел их лица во всех человеческих подробностях и заметил белую, сияющую белизной, словно алебастровую руку женщины, закрывающую глаза, нервы его напрягались в предощущении того, что должно произойти, так что он не захотел видеть это, смотреть на это, и покинул место казни. Нет, мы не знаем.

Дело в том, что это не первое соприкосновение фотографа Йоханнеса Хеле с темой и сюжетом. Да, тема и сюжет; именно так это должно было звучать на планерках и при постановке заданий. Ведь командир роты не говорит ему: «Езжайте снимать массовые убийства евреев и преступления против человечества» и не ставит задачу как: «Запечатлейте кошмар». Таких слов в их обиходе нет. Все проще и по-деловому. Они работают, все работают, все дружно делают одно общее дело, вермахт, зондеркоманды, роты пропаганды — создают новый мир, освобождают территорию для немецкого народа, очищают землю от евреев, работают день и ночь, не покладая рук, винтовок и фотокамер.

В конце сентября, еще до того, как он прибыл на мероприятие зондеркоманды в Ливны, Йоханнес Хеле проносится на автомобиле через оставленный Красной армией Киев и снимает колонну штатских, проходящую неизвестно зачем и неизвестно куда мимо двух трупов, лежащих поперек тротуара с задранными рубахами и так разбросанными руками, как может быть у человека только в смерти. День теплой осени, вермахт стремительно наступает, война практически выиграна, и огромный украинский город в его объективе. В его кадрах видно любопытство и внимание репортера к странно, не по-немецки выглядящим улицам и вывескам, к бедно одетым людям, к витающим над улицами ощущением чего-то резкого, страшного, только что случившегося, длящегося.

Но машина несет его дальше, на окраину, к гигантскому карьеру, на дне которого едва шевелят лопатами несколько десятков советских военнопленных. Немногочисленные охранники с винтовками наблюдают за ними сверху. Не торопят их, а просто смотрят с краев карьера. Там, внизу, пятнами покрывая дно, лежат кучи и слои вещей. Он спускается туда. В этот раз в его камере цветная пленка, что большая редкость в то время. Немного цветных фотографий сделано на той войне, и уж тем более нет цветных кадров концлагерей, лагерей военнопленных и мест казни. Знает ли Йоханнес Хеле, куда приехал? Наверняка знает, иначе бы не приехал. Как называется это место? Babiy Jar.

У него в аппарате цветная пленка, и здесь, в огромном карьере с ровным дном и изрезанными мощными складками склонами, он отснимет ее всю. Много света в этот день, поэтому иногда кадры кажутся почти засвеченными. Хеле снимает вещи. Много вещей. Среди них нет новых, много потрепанных, заношенных. Перевернутая женская туфля, ровным слоем лежащие пиджаки, брюки, майки, платья, бывшие красивыми, когда их носили люди, и вмиг постаревшие, поблекшие, превратившиеся в тряпье, когда их свалили на дно карьера. Белое — это женское белье. На одном из кадров виден немецкий солдат, роющийся в тряпье, на другом двое солдат чуть ли не по середину сапог ушли в слой одежды.

Он профессионально вычленяет в свалке вещей нечто необычное: протез. Снимает крупно. Рядом валяется галоша. Протез в ботинке, и к нему привязана веревка. Надо учесть, что протезы тогда были грубыми и тяжелыми, и веревка, наверное, нужна была безногому для того, чтобы протез лучше держался. А может, он, натягивая руками привязанную к протезу веревку, помогал себе переставлять тяжелую ногу. Все это предположения, но тут ясно одно: кто-то велел инвалиду отстегнуть и бросить протез и дальше идти без протеза. И он запрыгал дальше на одной ноге. Возможно, он раскинул руки, чтобы опереться на плечи тех, кто шел вместе с ним. Скорее всего, в этот момент они все были голые. И в бесконечной очереди людей, молча тянущихся к краю карьера, прыгал на одной ноге инвалид.

Опять здесь, на этих кадрах, нет самого убийства, нет голых тел, нет трупов, нет вызывающей тошноту горы мертвых тел. Мы не присутствуем в момент ужаса, запредельного ужаса, но ужас все равно здесь есть, он сочится с ясного неба погожего дня, он просачивается в каждый кадр, он присутствует в виде обтянутых серым сукном спин охранников и в медленно копошащихся на дне огромного карьера фигурах пленных, заравнивающих ямы.

Ужас в вещах, сваленных, как на мусорке, ужас при мысли о том, что все эти вещи на выцветших кадрах — люди. Были люди.

Йоханнес Хеле сделал в Бабьем Яру 29 кадров. Зачем он сюда приехал и зачем снимал на цветную пленку AGFA? Мы не можем сказать. Но мы знаем, что пленку с 29 цветными кадрами он не стал сдавать как выполненное задание, а оставил себе. Зачем он ее оставил себе? Понимал, что здесь происходит, и думал о том, что должен сохранить пленку для будущих времен, когда… Возможна ли такая мысль в фотографе 637-й роты пропаганды ранней осенью 1941 года? Вряд ли. Или оставил ее у себя, потому что счел, что это шлак, не пойдет в работу: пустынный карьер, кучи неаппетитно выглядящих вещей, вызывающих тяжелые мысли.

Йоханнес Хеле был членом НСДАП, летом 1942-го снимал в окопе во время боев под Харьковом, был тяжело ранен, лечился в госпиталях, потом снимал в Африке в корпусе Роммеля, потом был отправлен во Францию, на Атлантический вал: могучие бетонные бункеры, ощетинившиеся стволами, офицеры в длинных шинелях, солдаты с овчарками, противотанковые ежи на пустынных пляжах. Там он сделал один из лучших своих кадров, на котором в графической четкости даны вечер, грань суши и моря, блеск воды, одинокая фигура в каске и гладкая мощь протянувшегося через весь кадр пушечного ствола. Все это не помогло, американцы и англичане снесли, разбили, раздолбали, взорвали укрепления в первый же день вторжения, а фотограф Йоханнес Хеле погиб или пропал на его четвертый день. Он исчез в возрасте 38 лет; среди пленных его не было, и тело не найдено.