На недавнем шествии памяти Станислава Маркелова и Насти Бабуровой я шел рядом с группой молодых людей, выкрикивавших речовки то против «капитализма», то против поправок в Конституцию. Это нонсенс. Но сами ребята мне симпатичны, и я попробую объяснить, как связаны капитализм и Конституция и почему левая мысль должна сначала целиться в правый угол.
Объявляя о желании баллотироваться в президенты РФ впервые, Владимир Путин обратился с «открытым письмом к избирателям», которое в конце февраля 2000 года опубликовали российские медиа. Вот что он, в частности, тогда сказал:
«Наша проблема — отсутствие твердых и общепризнанных правил. Как и любой человек, общество не может без них обходиться… Демократия — это диктатура закона».
Правоведы были озадачены доселе неизвестной формулой, но против необходимости общепризнанных правил никто не возражал. Однако игра не по правилам, а с правилами, стала фирменным знаком эпохи Путина, а когда «диктатура закона» сменилась более понятной «вертикалью власти», стало ясно, что просто шел поиск нашей «суверенной» альтернативы «ихнему» Rule of Law (правовому государству). Правила также постепенно образовались — только они оказались не очень твердыми и не совсем правовыми.
Не укладываемые в юридические формулы пассажи последнего послания вовсе не оригинальны — о том же, если расшифровать, не раз говорили Валерий Зорькин и другие идеологи: Россия не может управляться правом (буквальное прочтение «Rule of Law»), наша настоящая «конституция» это обычай. Это известная доктрина, восходящая к идеям славянофильства, вот только «вертикаль власти» исключает Конституционный суд, на его месте видится скорее коллегия жрецов (назовем ее хоть «Госсоветом»).
С точки зрения здравого смысла сакральный «суверенитет» граничит с паранойей: для экономики он опасен, а в остальном не видно, кто бы на нас покушался. Но обычай и не предполагает никакой «оппозиции», он рассчитывает, напротив, на «народность» — и вот, извольте: пакет поправок обсуждается с участием «народа», а затем — в пику «ихнему» референдуму — будет поддержан неким аналогом казачьего круга, где положено кричать: «Любо! Любо!» — а других слов в том уставе и нет.
Автор «конституционной реформы» едва ли ставил цель вытеснить из общей повестки собственно правовые вопросы, связанные прежде всего с отсутствием справедливого и равного суда, но так само вышло. Мы, напротив, обязаны помнить о праве, но памятуя и о том, что дискуссия о нем (ее еще в начале года открыл в «Новой» Владимир Пастухов) будет происходить параллельно универсуму российской политики. И в поправках речь лишь о персонифицированной власти, а «право» здесь — эвфемизм для обычая. Все самые характерные законы последних лет: об «экстремизме», об «иностранных агентах» или о суверенном интернете — попытка формализовать обычаи: «православия» (недопущения чуждых влияний), самодержавия («я начальник — ты дурак») и народности («любо!»).
Обычай кажется нам родным и понятным, он не требует оформления изощренным юридическим текстом (возможно, отсюда «понятия»), но эта ясность иллюзорная, она не позволяет строить планы: обычай не может быть точно зафиксирован, а власть, опираясь на него, объясняет свои решения всегда уже задним числом. Обычай работает всегда только в обрамлении неуловимо меняющихся идеологем, поэтому «правоприменителю», в чьих руках находится в том числе судебная власть, надо не столько понимать тексты, сколько смотреть телевизор, ориентируясь на снисходящие по вертикали «сигналы» и «веяния». А далее: «Закон, что дышло» — и это тоже обычай.
Обычай поддерживается культом силы, а право нужно в первую очередь слабому.
Только то и есть право, что через механизм независимого суда обеспечивает слабому (гражданину, меньшинствам) защиту от более сильного (государства, «масс»).
Но как раз обычай является «естественным», а право «изобретается» в те исторические промежутки, когда массы слабых оказываются достаточно сильны, чтобы требовать у власти учитывать интересы отдельной личности и прописать это в виде законодательных ограничений, то есть конституционно. Право связано с эмансипацией, освобождением от зависимостей, но в истории России такие периоды были столь редки и кратки, что подданные и не успевали стать гражданами, а уже какая-то новая власть загоняла массы обратно в стойло «самодержавия и народности» (и СССР — калька этой формулы).
В 1992–1993 годах, когда Россия проходила через одно из таких окон возможностей, Пьер Бурдьё прочел в Париже курс, вошедший в книгу «Экономическая антропология». Уличая неолиберальных экономистов (у нас это была команда Гайдара) в том, что их теории мало учитывают человеческий фактор, Бурдьё начал с анализа обществ, основанных на даре. Рынок никогда не вытесняет такие отношения полностью, они сохраняются, но в семье или между друзьями не противоречат ни общей логике рынка, ни регулирующему его праву. Вообще традиционно понимаемые «капитализм», «феодализм», «социализм» и даже рабовладение сосуществуют в разных исторических государствах, но в различных пропорциях, и отношения, основанные на даре, точнее назвать не докапиталистическими, а некапиталистическими, — а существенно то, что они неправовые.
Правовая (она же «капиталистическая») сделка не подразумевает ничего, кроме того, что там написано, а дар, всегда личностный, порождает неявную зависимость. Это своего рода «троянский конь», не сразу понятно, что у него внутри. Дар превращается во власть. В отношениях, основанных на даре, коммерческая выгода играет вспомогательную роль, и здесь следить надо за оборотом не денег, а власти (позиций). По мере распространения таких отношений и вытеснения ими правовых сделок образуется система покровительства, или клиентел. Право появляется (и исчезает) вместе с «капитализмом», а внутри клиентел господствует обычай.
Оставим экономику экономистам, а для юриста важна еще одна мысль Бурдьё:
право (изобретенное еще в Древнем Риме, но только для отношений между собственниками) с патриархальной точки зрения становится «легализацией цинизма».
Оно упрощает обмен, но одновременно и шокирует — так, бывшая советская интеллигенция была шокирована легализацией дачи денег в долг под проценты или брачных договоров.
Пропагандистская мифологизация «лихих 90-х» всегда включает в себя этот момент «легализации цинизма»: именно в таком духе характеризуются реформы Гайдара. Но при всем «цинизме» у права есть и другая сторона: оно плохо уживается с коррупцией. Лишь в рамках обычных, но неправовых отношений, возможна конвертация власти в деньги и наоборот.
Это и есть коррупция («порча»): обращение не капитала по формуле «деньги — товар — деньги», а полномочий по формуле «власть (дар) — деньги — должность».
Объявив «диктатуру закона» и под лозунгом «равноудаленности олигархов», Путин начал бороться прежде всего с капитализмом. «Дело ЮКОСа» подорвало едва возникшую правовую основу собственности — решениями, вынесенными в судах больше «по понятиям», был дан старт захватническим стратегиям «силовиков» на всех уровнях. А когда под предлогом теракта в Беслане выборность губернаторов была заменена их назначением (возвращение «выборов» в 2012 году сохранило за президентом право не только назначать врио губернаторов, но и сместить любого из них), стало ясно, что «вертикаль» возвращает советскую систему номенклатуры. Подчинение «силовых» министров непосредственно президенту и сосредоточение главных финансовых ресурсов и собственности в госкорпорациях сделали эту картину полностью завершенной.
При несменяемости назначающего и сохранении за ним права определять критерии назначений система номенклатуры неизбежно преобразуется в систему клиентел. Власть в виде должности, позволяющей реализовать распорядительные, финансовые, а также надзорные функции, нельзя в прямом смысле купить (разве что на очень низком уровне), но можно получить «в дар», продемонстрировав прежде всего верность (лояльность).
Наряду с должностными инструкциями и компетенциями, регулируемыми правом (но всегда в общей форме), у получившего должность возникает масса неявных обязательств перед теми, кто способствовал назначению. Номенклатурные отношения по самой своей природе коррупционны, хотя денежный оборот чаще всего сопровождает их не в прямой, а в косвенной форме: назначенец получает оклад и полномочия, а расплачивается чаще всего принятием «правильных» решений. Одаренный должностью не может отказаться от «решения вопросов», сложно и не принять благодарность: это нарушение обычая.
В нижней части номенклатурной лестницы оказываются «бюджетники» — это все, кто после постепенного сжатия «капиталистического» сектора с его «циничными», но ясными и при каждой сделке заканчивающимися (исчерпанными) обязательствами, получил свою должность в виде дара «от государства», а на самом деле от назначенцев более высокого уровня.
Не только страх потерять работу, но и чувство благодарности обеспечивает в том числе липу в избиркомах, лжесвидетельства в суде и другие систематические нарушения права, но тем самым и цементирует клиентелы.
Поскольку деньги оказываются не целью, а смазкой в системе циркуляции власти, появляются их удивительные излишки вроде 8,5 млрд рублей в квартире полковника Захарченко (которого, впрочем, другие его коллеги вскоре переплюнули). Размер этих заначек настолько впечатляет, что мы забываем поставить вопрос: а что это? Более или менее понятно лишь, откуда: источником таких астрономических сумм могут быть только откаты от бюджетных средств, которые учтены в ВВП как потраченные на что-то полезное «для народа». Это создает иную картину достижений, чем та, которую нам сообщают официально, но дальше излишки денег превращаются в чемодан без ручки: вложить их означает показать, а прогулять невозможно физически. Это скорее солевые отложения на стенках трубопровода, по которому циркулируют не деньги, а власть.
Вместе с тем, когда речь заходит о нищете медицины или образования, пропаганда убеждает нас своего рода пожиманием плеч, что мы живем при капитализме, и это его «гримасы». Но неявная отсылка к социализму здесь не работает: в СССР обязательства государства в области образования, медицины и другие не были столь же лицемерны, и созданная за последние 20 лет система отношений возвращает нас не к социализму, а в какое-то более далекое прошлое.
Право, «легализовавшее цинизм» в 90-х, тем самым выполнило свою задачу и было за ненадобностью отправлено в кладовку. Права нет, а цинизм остался, и это очень удобно.
Настоящий цинизм власти в том, что для «народа» она все еще придерживается версии, будто Россия — капиталистическая (и, как следствие, правовая) страна.
Все сказанное выше о коррупции относится не только к России. Коррупция есть и в тех государствах, которые в полном смысле Rule of Law — управляются правом. Вопрос лишь в соотношении секторов права и обычая, капитализма и, если хотите, варварства.
Демократия, при всех ее изъянах и нынешней ориентации на популизм, все же хороша сменяемостью власти, а также наличием возникающих вследствие выборов свободных медиа. Это единственная гарантия против клиентел, изобретенная цивилизацией. Однако демократия невозможна до тех пор, пока «подданные» не превратятся в граждан, и этот порочный круг может быть разорван только в удачно сложившийся исторический момент. То, что момент скоро наступит, несомненно: основанная на архаике система отношений не обеспечивает стране экономического развития. А уж насколько и для кого этот момент будет «удачным» — это другой вопрос.
Энергии реформ 90-х России не хватило. И сегодня надо требовать как раз возврата капитализма, в рамках которого право устойчиво теснит «самодержавие». Конечно, чисто волюнтаристские правки в Основной закон — плохо, но обычай не позволяет спорить, и все понимают, что они все равно будут приняты «стремительным домкратом». Может, это и к лучшему, что конституционная истерия продержится недолго — после этого мы все равно вернемся к более актуальной и, действительно, правовой повестке.
А что там, в судах-то, ребята? Разорвать сложившуюся за 20 лет систему оборота власти можно лишь в этой точке: в суде — органе, который полномочен законно применять (или легализовать применяемое другими) государственное принуждение. Но тут надо менять не запутанное «право» (сегодня это нереализуемая задача — все равно что приладить к деревенской телеге мотор) и тем более, как в анекдоте, не «девочек», а источник власти. Если, как провозглашает Конституция, вся власть в РФ принадлежит народу, пусть народ, не имеющий никакой реальной власти в виде должностей, и толкует «понятия» — может быть, передача большинства судебных дел присяжным и оказалась бы в конечном итоге переходной ступенью к праву.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»