Из колонии

— …Лагерная жизнь идет, словно антифриз по радиатору. Каждый новый день почти ничем не отличается от предыдущего и дня месяцем ранее. <…> Хорошо у вас там, на воле, все беды одолели. Ни проблем детей-сирот, ни домашнего насилия, ни пьянства отцов, и с самореализацией молодежи все хорошо (тут это особенно заметно). Одна благодать для семьи и в особенности детства. Осталось лишь «Сектор Газа» запретить, чтобы не портил настоящий дух и нравственное содержание идеального общества. (В предыдущем письме сообщил Михаилу, что «Сектор Газа» — не тот, вокруг которого тогда в мире ломались копья, а музколлектив из дорогих ему — хотели запретить; инициативу проявляла глава думского комитета по защите семьи, вопросам отцовства, материнства и детства Нина Останина: песни эти «противоречат общественному запросу на произведения духовно-нравственного содержания»; пока идею заморозили. — А. Т.) А то ведь пел и про алкоголизм, и про насилие, и про отсутствие перспектив у молодых да честных. Но теперь наступит настоящий рай в вопросах семьи — тем более что последнюю песню Юрий Хой спел 25 лет назад и запретить его будет несложно.

Мог ли я в свои 15 лет, когда тайком с друзьями на отцовском магнитофоне слушал новый альбом уже разрешенного «Сектора» (а чтобы за этим занятием нас не застала мама, постоянно смотреть в глазок двери был выставлен мой младший брат Дмитрий), мог ли подумать, что спустя почти 35 лет Хоя на полном серьезе предложат запретить? Ведь даже мама, когда выловила меня за прослушиванием его песен, попросила их включить. Ей, комсомолке, интеллигентке, дочери крупного партийного деятеля, тоже Юра очень понравился. Потому что правду пел. И про жизнь, и про нашу семью.

Порой, узнавая подобную новость с воли, я непроизвольно вспоминаю фильм «Разрушитель» из той же своей юности. Там полицейский, очнувшись в будущем, обнаруживает идеально построенное общество, где даже за ругательное слово предусмотрен штраф. Граждане в белых одеждах, все вежливы, никакого насилия. Только под землей вынуждены скрываться те, кто во всем этом благополучии заявлял о достоинстве личности тех, кому не дали белых одежд. И о том, что их дети хотят есть и имеют право на достойное будущее. Там в конце главный герой говорит важную фразу о том, что

Мама болеет, и лучше не становится. Но самое тревожное, что она уходит в изоляцию. Она всю свою жизнь считает, что надо жертвовать собой ради благополучия родных. А до того, что она переживает и носит в себе, никому нет дела. Ее мама умерла, когда она была совсем ребенком, их, десятерых детей, мой дед поднимал один. Там бы упомнить, кому какого размера обувь покупать. Не до проявления любви. Опору и понимание надеялась найти в отце, но ты знаешь, что из того вышло. Вот она и бежит в такое привычное и уже родное одиночество и изоляцию от всех, даже когда ей пытаются помочь. Душу рву, а что делать — не знаю. <…>

А еще мы с Джегошем (так мы по-дружески прозвали Макса Щетинкина за выразительную польскую внешность) требуем подробностей о приближающемся к Земле небесном теле. (В поиске жизнеутверждающих новостей — хотя на это тянет уже то, что «Сектор» не запретили, — сообщил Михаилу, что к нам приближается из глубин космоса загадочный объект. — А. Т.) Макс говорит, знал, что они обязательно прибудут. Верю ему априори, он явно с ними на одной волне. На днях Джегоша показывали вдруг как отщепенца, наговорившего всяких крамол, по местному, хакасскому ТВ. А он от счастья весь светится, глаза аж блестят. Выходит, говорит, все правильно я делал. Только с чего бы это вдруг.

В колонию

Письма Афанасьеву, отправленные сервисом «Ф-письмо», несмотря на уведомление, что «прошли цензуру и вручены адресату», периодически теряются. Писать лишь для того, чтобы цензор прочитал и выкинул, не могу привыкнуть и поныне, поэтому выборочно продублирую здесь.

— …Сразу к делу, то есть к небесному телу, что неуклонно приближается, и последние новости о коем вы с Максом просили сообщать. Написать название тела не могу — письмо снова завернут. Цензорами оговорен запрет на латиницу и непонятные русскому глазу слова. А имя его (тела этого) как раз состоит из иностранных букв и одной цифры, тоже, между нами, нерусской, и хоть она происходит от народов, куда менее нам недружественных, чем латиняне, за симпатиями-антипатиями нашего государства не уследить, поэтому и цифру ту писать не буду. Она арабская, ну или как некоторые полагают, в т.ч. те самые арабы, индийская, да что тебе с нее толку?

Помнишь «Антикиллера»? Должен помнить, как и натурального антикиллера (из Саяногорска), легендарного Колесникова:

— Гангрена, знаешь, как по-латыни «в натуре»?

— Нет.

— Априори!

Будем изъясняться регистром ниже (или выше?), проще. И — ближе к сути. Она тоже проста, оттуда же, из «Антикиллера»: «Смутные времена наступают, Гангрена, смутные».

У меня этот «Антикиллер» сразу всплыл в голове, как прочитал, что ты Максу «доверяешь априори». Вот только недопонял твое «с чего бы это вдруг». С чего это вдруг Макс так уверен в том, что все делал правильно? С чего он светится от счастья перед видеокамерой пропагандистов? С чего пришельцы летят нам помогать?

Ну да, а чего приближающемуся небесному телу еще тут делать? Только причинять нам добро и счастье. Поскольку все остальные варианты причинить его себе мы сами уже опробовали.

Тем более как звучит-то: небесное тело! То есть божественное, лучше лучшего.

Разуверившиеся называют его кометой, бестолковые — межзвездным объектом, ну а такие реалисты, как мы с вами, — инопланетным кораблем.

(Дальше часть письма пропускаю: мопед не мой, я лишь пересказываю все эти захватывающие новости — в основном по материалам прессы недружественных нам стран, но есть и от российского госагентства.)

…В общем, шороху оно навело, небесное тело.

А мы, как мне кажется, давно готовы. У нас про это «оно» и его прибытие еще классик Щедрин писал, помнишь же «Историю одного города», бесславный конец его. Как север потемнел и покрылся тучами, как из этих туч оно, полное гнева, понеслось на город, буровя землю, изрыгая из себя глухие, каркающие звуки. Как близилось оно, и время останавливало бег свой. А потом солнце померкло, глуповцы пали ниц. И оно пришло. Раздался треск, градоначальник Угрюм-Бурчеев не успел договорить и исчез, словно растаял в воздухе. «История прекратила течение свое».

Щедрин, думаю, сознательно не расшифровывал, ведь «оно» у нас может быть самым разнообразным. «История» вышла в тот год, когда родился Ленин, но это, разумеется, просто совпадение. Оно может быть, конечно, и политическим. Но может — и вполне эсхатологическим. И техногенным, и природным, и космическим. Чего мы только не заслужили.

Поносить родину может каждый, но я сейчас далеко не только о нас, людях нижнего бьефа (Саяно-Шушенской или Красноярской ГЭС) и не только о России с ее «особым путем». Я в целом о Земле и землянах, глуповцы — мы все. Но некоторые, конечно, первые и лучшие.

Вот сижу теперь, гляжу на космоснимки и гадаю: оно или еще не оно?

(с такой скоростью, по опубликованным расчетам астрофизиков, пока происходит сближение). И все будет отлично. Ну или все сгорит, а что не сгорит, то рухнет, а что не рухнет, достанется какому-нибудь Сбербанку. Почему ему? А все в конце концов ему достается, похоже на то.

А мы станем теми, кем были до кембрийского взрыва (но мы и так, надо признать, в ту сторону эволюционировали), — беспозвоночными, без скелетов вовсе, без внутренней анатомии. Но вместе с тем по-своему красивыми и сложными многоклеточными организмами. Те жили на дне — дискообразные, листообразные, похожие на мешок или надувной матрас.

Что тут скажешь. «Жалко — хорошая была деревня» (шукшинская «Калина красная»).

Будущее наступает. Преследует это ощущение, что мы уже какое-то продолжительное время живем внутри если не Библии, то какой-то очень важной книги. Ну или драматического кино. Хотя, сколько себя помню, звезды всегда мигали аварийкой: мол, бегите, глупцы. А куда?

Короче, зима будет точно, она уже, а вот с весной — пока вопрос. С другой стороны, «не первая волку зима. Перезимуем» (это шикарное в своей точности присловье тебе в подарок от Дмитрия Андреича — при этом он утверждает, что оно из Сибири родом).

Приветы тебе и теплые, как шерстяные носки, слова от <…>. Спасибо и цензорам, что прочитали. Всем пока, с наилучшими пожеланиями — чтобы, во всяком случае, солнце вставало ежедневно. Там, за тучами сегодняшними, — небо, звезды и бог. Никаких сомнений.

Из колонии

— …В тюремной жизни у меня все по-прежнему, все то же угнетение духа да горечь от всей этой давящей несправедливости как внешней, так и случившейся со мной. Оказывается, день освобождения у меня — 10 декабря (но, как понимаете, года не этого, а следующего, чуть не два года пребывания в СИЗО зачли с коэффициентом 1,5. — А. Т.). Это Всемирный день прав человека. Именно в этот день в 2004 году, перед объявлением лауреатом Сахаровской премии, в камере абаканского ИВС «уважаемый человек» мне сказал: «Тут каждый сидит за свое, а ты сидишь за общее». Такие вот знаки судьбы.

Недавно перевели на работу в маринадный цех, где уже с Денисом Труфановым консервируем на нужды местной системы исполнения наказаний помидоры, огурцы, кабачки. Работа тяжелая, делать все надо быстро, но ничего, пока справляемся. Время идет быстрее и с пользой, и то хорошо.

С удовольствием почитал журнал «Знамя», присланный мне Надеждой Ильиничной Ажгихиной. И в особенности зацепила переписка двух советских писателей-фронтовиков Юрия Гончарова и Григория Бакланова. Невероятно сильные слова Григория Яковлевича о том, что, соединяя века, лежат с прошлого века в вагонах-рефрижераторах тела неопознанных солдат, — и, говорит он, временами ему стыдно жить на свете.

Не хочет человек делать выводы из своего трагического прошлого. О том же писал их современник Виктор Петрович Астафьев. Признаться честно, у меня страх задумываться о будущем, что ждет всех нас, что ждет наших детей. Ведь правы эти великие люди, прошедшие ад войны и завещавшие нам беречь мир.

<…> А недавно пришли две открытки с фотографиями девочек-беженок от фотографа Ани Бочаровой. Одна девочка лет десяти показывает котенка, а вторая лет шести водит игрушечного жука по стеклу в плацкартном вагоне.

Тут важно отступить и сказать. Когда только появился интернет, на одном из сайтов, посвященном сталинским репрессиям, я увидел фотографию той эпохи, где стояла очередь полураздетых детей. Всем было не больше лет семи-восьми, и дети ждали осмотра у доктора. А прямо в объектив смотрел мальчонка с перебинтованной рукой. В его глазах было сказано все. В подписи к снимку пояснялось, что это дети репрессированных. Тот взгляд ребенка с фотографии потряс меня до пяток. Обращаясь мысленно к мальчонке, я пообещал ему, что сделаю все, чтобы не допустить такой запредельной несправедливости и боли, что испытывают дети от всех этих великих драк сильных мира сего за свои паршивые интересы.

У меня мгновенно всплыла в памяти та сентиментальная, но очень важная для меня история, когда я смотрел в глаза этим двум девочкам-беженкам. И вдруг я явственно осознал: мне не стыдно смотреть им в глаза. Не стыдно смотреть в глаза своим детям, детям своего города, республики, страны, всего мира. Мне не стыдно взглянуть в глаза ни одному ребенку, когда-либо жившему и кто будет жить в будущем. И не стыдно перед их родителями, даже теми, кто вершил все эти мерзости против меня, моей семьи и моих детей. Ведь вряд ли в своем детстве они мечтали вершить зло против людей, оправдывая свою низость некими высокими необходимостями и указаниями.

А спустя несколько дней словно в унисон мыслям пришел трогательный рисунок от, судя по всему, еще не умеющей писать девочки.

Весной, после длительного свидания с сыновьями Данилом и Иваном, когда я как-то очень явственно увидел, насколько чисты мои мальчишки, в памяти то и дело всплывал заключительный эпизод из советского фильма «Место встречи изменить нельзя», когда Шарапов после задержания банды первым делом едет в Дом малютки, чтобы забрать брошенного родителями ребенка. Вот это его отрешенное задумчивое лицо, словно он понял что-то важное, самое главное в жизни.

Пройдя войну, увидев в мирной жизни на службе в милиции борьбу добра и зла, жертвенность и трусость, проявление принципов со стороны тех, кто, казалось бы, участвует во зле (скупщица краденого, у кого сидел в засаде дома милиционер), и предательство принципов теми, кто, казалось бы, защищает добро (тот самый милиционер), потерю себя в мирной жизни, но верность чести (сослуживец Шарапова, попавший в банду и не предавший его), увидев всю изнанку жизни, Шарапов идет спасти брошенного на произвол жизни ребенка. Дать ему шанс. И это все, что имеет на самом деле значение. Только они, дети, не дают взрослым окончательно потерять человеческое и рвать друг другу глотки, доказывая свою правду <…>

Прости, пожалуйста, за сумбур, за повторение мыслей. Вероятно, думаю об одном и том же постоянно.

***

И еще насчет Глупова и близко ли «оно». По письмам Михаила (и не только), по последним словам в суде, видно, в чем люди этого поколения, брошенные в тюрьму, находят опору и поддержку. Особенно такие, как Афанасьев, зацикленные и копающиеся в себе. Видно, что они там откапывают и бережно сохраняют. Как правило, это русская классика второй половины позапрошлого века, позднесоветские фильмы и литература. Совсем немногое из конца прошлого века, в основном голливудское кино. Из четверти века нынешнего, из всего окружающего нас кретинизма, устроенного себе нами самими, — просто ничего. Ноль. Пустота.

Нет, современность дала и дает много талантливого, только это не спасает, на это не опираются. Вспоминают разве что песни Шевчука. Но тот тоже родом из СССР.

Музыка — вещь очень поколенческая, у молодых, разумеется, полно своей, и им ее хватает, однако сейчас о ценностях относительно массовых и устойчивых… Советские 70-е и Голливуд до конца 90-х — уже, наверно, что-то. И на их фоне сегодняшнее оскудение и безвременье особо показательны. А если еще помнить историю Глупова… «Оно близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой».

Ну или все наоборот, и эта гипотеза переворачивает сущее с ног на голову, в реальности в тюрьму теперь идут как раз те современники, кто запитан напрямую от «Не могу молчать» и «Хаджи-Мурата», от Стругацких и Воннегута, Брэдбери и Евгения Богата, от «Литгазеты» и «подвалов» «Комсомолки», ее «Алого паруса», отдела права и морали позднесоветских «Известий», всей той патетики, вполне тогда официальной… Выводы делать не хочется. А в школах продолжают проходить Толстого и Некрасова. Так что выборке набирать репрезентативности.

И спасибо тем, кто пишет Михаилу и другим заключенным. Человеческая солидарность, в отличие от искусства — такого, что было бы значимо и любимо многими, — столь заметно еще не иссякает. Пишите.

Эта колония подключена и к сервису «Ф-письмо».