— Сейчас, видимо, некий период наступил — просыпаюсь рано утром и копаюсь в своем поступке со всех сторон, ищу вину в той публикации, причем искренне, словно прокурор, пытаюсь зацепиться за хоть малейшее, чтобы себя завинить, посыпать голову пеплом и уже самому себе признаться, мол, да, виноват, потому и сижу, и смириться пора. Мира с самим собой, видимо, ищу. Причем поразительно: очень справедливо в себе копаюсь и глубоко, со всех сторон. Но вины своей ни в целом, ни в отдельной части не нахожу. Просто, видимо, так все это и работает: хочется осознать, а не найдя каверзы в себе, начинаешь мучительный процесс более глубокого копания. А когда и тут без успеха, то начинаешь думать: а за что же меня тогда так? Ведь это несправедливо, неправильно.

Словно в эмоциональной клетке — не виноват и не понимаешь: за что? А это очень благодатная почва для мыслительства о несовершенстве мира. Поделюсь выводами!

Вся моя история — эхо известного спора российского государства: чьи интересы важнее — власти или человека. То, на что свою жизнь потратили величайшие русские мыслители — Белинский, Толстой, Достоевский, Гоголь, — доказывая, что значение имеет только человек и его природа. Власть всегда в период кризиса будет защищать только свои интересы, стремиться сохранить себя и выжить. А человек в тех же условиях обязательно будет стараться помочь уберечься от беды другому человеку. Я вспоминаю, как люди поскальзываются на улице — и находящиеся рядом тут же инстинктивно пытаются их подхватить. Или кто-то делает шаг на дорогу с обочины, а там еще едет машина, и люди тут же стараются удержать невнимательного члена общества. Или человек шагает, а впереди яма, и ему обязательно закричат, чтобы не упал, предупредят об опасности. Причем никто толком не знает, почему так, просто так правильно, и все тут.

Вот и находит у общества коса на камень с властью.

Природное стремление человека предупредить об опасности другого человека власть воспринимает как покушение на собственные интересы, как страшную угрозу. Но если у общества для защиты своих интересов есть только журналисты и их слова, то у власти — сила.

И иногда она употребляет силу, чтобы заставить замолкнуть неугодное ей слово, и тогда выходит, что все мы теперь в опасности. Уже потому, что стали еще больше слепы. Да и вообще, в чем смысл затыкания ртов? Чтоб другим неповадно было? Так и носы отрезали, и руки рубили, и олово в рот заливали, и ослепляли. Не помогает! Все эти запреты на слово — лишь для того, чтоб обеспечить свой комфорт.

Но главное, никак не пойму: как человеку можно запретить быть человеком? Как писателю можно запретить писать и мыслить только потому, что он мыслит не так, как кому-то нравится? В таком случае надо запретить в русской культуре Пушкина, Некрасова, Галича, тех же Достоевского, Толстого, Шукшина. А что, хорошая идея! Будет одна тьма, и никто не будет видеть друг друга.

[…] И Астафьева можно преступником объявить за его романы и повести о войне, ведь он там Вооруженные Силы критикует и командиров.

Как человечество может стремиться к братству, если человеку запретили поступать по-братски к другому человеку? Запретили предупреждать об опасности, когда в беду уже угодили другие братья? Вот и получается, что ни одной задачи нейтрализацией таких, как я, не решили, а только оставили яму не закопанной…

Но есть нечто большее, чем смириться со всеми. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» описан дикий случай, когда мальчишки крепостных играли и попали камнем в лапу охотничьей собаке помещика, и она захромала. Тогда этот помещик заставил раздеть восьмилетнего мальчишку и перед всеми крепостными, а главное, матерью этого мальчика, его разорвали собаки этого помещика — «в назидание».

Брат Иван спрашивал брата Алексея: а смог бы ты жить в обществе, если бы надо было принести в жертву этого ребенка?

(Дословно: «Представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги! <…> И можешь ли ты допустить идею, что люди, для которых ты строишь, согласились бы сами принять свое счастие на неоправданной крови маленького замученного, а приняв, остаться навеки счастливыми?» — А. Т.).

Вот я и задумался: а мог бы я жить спокойно в будущем, если бы на моих глазах вот так поступали с ребенком, а мне надо было бы опустить глаза в землю и предать мальчонку, чтобы помещик не разозлился на меня и не испортил мне жизнь?

Смог бы я вообще жить, если бы испугался помещика и не попытался помочь ребенку? Да лучше уж тюрьма, что угодно. А еще лучше, чтобы подобного не происходило и человек не стоял перед таким выбором. Но увы, пока все так и стоит.

[…] Я действительно словно ищу ответа на вопрос: а может ли человек отказать себе в праве быть человеком? Возможно ли такое? Вот такие мысли мне и приходят в неволе. Но как-то я философски и с пониманием даже хода мысли тех, кто нас сюда определил, стал ко всему относиться.

На заре своей молодости, лет, наверное, в девятнадцать, я как-то посмотрел документальный фильм немецкого ТВ о взрослых слепых сиротах — как они живут в интернате для таких где-то на Сахалине. Там жили только женщины, все слепые. Показывали один момент, когда к ним в интернат приехал какой-то ансамбль русской песни. И вот всех этих женщин привели в актовый зал, все они были как в лагере — в одинаковых платках, пальто, и они расселись в зале. И вот артисты начали играть и петь. А слепые эти женщины — улыбаться, хлопать, подпевать, и столько счастья было на их лицах, столько жизни!

Оператор еще берет лица эти крупным планом, как-то картинкой передает, что тело как бы пытается увидеть, но такой возможности у него нет. Меня просто разорвало, я навсегда запомнил этот фильм, а тогда — просто покой потерял.

Но знаете, кого я первых обвинил? Конечно же, журналистов. Мол, подонки и гады, что так показывают. Но внутри уже зарождалось и быстро выросло признание самому себе: а разве не мы, общество, тут, у себя в стране, виноваты, что никому не нужные старики так живут — и все равно тянутся к человеческому?

Не я ли виноват в том, что они, словно трава, «отбывают» свою жизнь? Я и только я, а со мной и все общество виновно в том — своим равнодушием и нежеланием видеть чужую боль.

Потому-то власти, чтобы не видеть проблему, всегда проще заставить журналиста замолчать. А старики… Да сколько их, таких стариков, детей. И есть некие юродивые, выступающие за них, — ну так пусть, а будет опасно — в тюрьму.

[…] Никак не могу уложить в голове: с каких пор беспокойство одного человека о другом, попавшем в беду, стало осуждаемым? Как статья журналиста с тревогой о своих же согражданах стала преступлением? Почему трагедия и боль людей в другой стране не должны затрагивать душу Сереги Михайлова в Горно-Алтайске, и он не может поделиться своими переживаниями и мыслями в своей газете «Листок»? (Михайлова задержали и бросили в тюрьму практически одновременно с Афанасьевым по той же статье. Они вообще с Афанасьевым почти двойники — родились летом 1976 года с разницей в две недели, оба в своих регионах, республиках Алтай и Хакасия, были единственной независимой прессой, оба без журналистского образования, оба ненадолго сходили во власть и потом вернулись к делу своей жизни, характеры идентичные, стойкость к давлению близка к идеальной. — А. Т.). За Серегу Михайлова молюсь каждый день, чтобы Бог дал ему сил в заключении. Пройти это испытание и сохранить себя. В душе все переворачивается, как о нем подумаю. Судить его — то же самое, что судить человека за рождение с голубыми глазами.

Ну вот Ирена Сендлер, спасавшая еврейских детей из Варшавского гетто, вынося их и вывозя, спрятав под подолом, спрятав в коробках, корзинах, мусорных мешках, под сиденьями трамвая, какую цель преследовала? Подрывала интересы Германии? Защищала интересы Польши?

Или хранила в себе человека? Надеюсь, на эту тему еще пока можно размышлять. То, что во всем мире считается добродетелью и проявлением любви к людям, у нас считается преступлением. Опять я проваливаюсь в философствования, но вот такие мысли.

[…] Виктор Гюго описал французскую блатную жизнь, арго, в чьей структуре есть такое понятие, как «пантре» (pantre), что можно перевести как «пушечное мясо» (pan — все люди). Значения у него два. Первое: где много людей, и вор может обчистить сразу много кого и исчезнуть. Второе: вор или тот, кто себя считает авторитетным, обзаводится людьми, которые платят ему постоянно мзду и обеспечивают его красивую воровскую жизнь. А чтобы были те, кто постоянно платит, их берут «на слабо» в карточной игре и подсаживают на карточный долг, а следом, как правило, еще и проценты за уплату не вовремя. Берут мзду за покровительство, за полезный совет, за то, что не трогают, — словом, за все что угодно. Чем больше у авторитета таких выплачивателей, тем он круче и выше его положение в воровской иерархии. Самый крутой, например, в уголовном мире Парижа XV века, считался королем воров и был вправе выносить даже смертные приговоры всем, кто имел отношение к воровской жизни.

В России все устроено точно так же. Те, кто платит, называются общим словом «шестерки». Чем больше у тебя «шестерок», тем круче твой авторитет. Авторитеты конкурируют в одном районе, между районами, в городе. После войны, той, с немцами, для всей этой мелкоуголовной своры основным ресурсом для «шестерок» стали обычные мальчишки, тянувшиеся к мужикам, и эти гады подсаживали их на карточные долги. Я писал тебе, как мы убирались на кладбище с волонтерами и пообщались с мужиком, который искал могилу брата, убитого в 12 лет за такой вот долг. Вот эти авторитеты да воры постоянно состязаются в тщеславии.

Быть самым крутым и принудить других это признать — словно главная цель жизни. Похоже, как наша верхушка порой ведет себя на внешней арене? Ах, вы меня не уважаете или уважаете недостаточно, не так, как я хочу, — вот вам, получите. И в итоге мы там, где мы сейчас.