РАСШИФРОВКА

Зоя Светова. Когда мы записывали этот эпизод подкаста «Совещательная комната» и разговаривали с адвокатом Андреем Рахмиловичем, мы еще не знали, что 8 июля во 2-м Западном окружном военном суде судья Юрий Массин вынесет срок Светлане Петрийчук и Жене Беркович. Мы только знали, что прокурор Екатерина Денисова попросила срок обеим подсудимым — 6 лет колонии общего режима.

И об этом, в частности, мы говорим с адвокатом Андреем Рахмиловичем в новом эпизоде подкаста. Так вот, судья Юрий Массин 8 июля приговорил обеих подсудимых — режиссера Женю Беркович и драматурга Светлану Петрийчук к шести годам колонии общего режима. Год, проведенный Женей Беркович и Светланой Петрийчук в СИЗО, будет засчитан им как один день к одному. То есть, по сути, они должны будут провести в колонии пять лет. Пять лет абсолютно невиновным женщинам, которые виновны только в том, что одна написала пьесу «Финист Ясный Сокол» — это Светлана Петрийчук, а другая — режиссер Женя Беркович поставила эту пьесу.

Зоя Светова. Всем привет! Это подкаст «Совещательная комната», и здесь мы, его ведущие. Я — журналист Зоя Светова.

Вера Челищева. И я — журналист Вера Челищева.

Зоя Светова. И сегодня в гостях в нашей «Совещательной комнате» Андрей Рахмилович, адвокат московской коллегии «Падва и партнеры». Андрей Рахмилович долгое время работал адвокатом по уголовным делам. Насколько я знаю, сейчас уже достаточно долго занимается гражданскими делами. Добрый день, Андрей.

Андрей Рахмилович. Добрый день.

Зоя Светова. Я не ошиблась, правда, действительно вы сейчас уже больше занимаетесь гражданскими делами?

Андрей Рахмилович. Да, все верно. Последние годы я занимаюсь гражданскими делами.

Зоя Светова. Я прочла на сайте коллегии «Падва и партнеры», что вы работаете адвокатом с 1975 года. И получается, что вы работали адвокатом еще и в советские времена? То есть застали знаменитых советских адвокатов, которые защищали советских диссидентов. И вот сегодня, и вообще в последнее время, мы очень часто о них вспоминаем, потому что теперь у нас в России тоже много политических судебных процессов. И можно сказать, что сегодняшние российские политические адвокаты продолжают деятельность тех, прежних. Скажите, Андрей, с кем из них вы были знакомы? Были ли вы знакомы с Борисом Золотухиным, Диной Каминской, Софьей Каллистратовой, Семеном Арией, Львом Юдовичем? Я перечислила самых известных.

Если вы были с кем-то из них знакомы, могли бы вы рассказать, что это были за люди и почему они рисковали своей такой удачной и успешной карьерой. Потому что это все были очень удачливые адвокаты в профессиональном смысле, и они рисковали своей карьерой, занимаясь политическими делами, защищая диссидентов. Почему?

Андрей Рахмилович. Ну, я тогда был только начинающим адвокатом, поэтому близко знаком я был со Львом Абрамовичем Юдовичем, он был просто моим патроном, когда я поступил в коллегию адвокатов. С Борисом Андреевичем Золотухиным я, к сожалению, познакомился уже потом, после его возвращения в коллегию адвокатов.

Семена Арию я также встречал. Дину Каминскую и Софью Васильевну Каллистратову я лично не знал, но сталкивался, встречался с ними на каких-то адвокатских собраниях. Вы правы, это все были — к счастью, Борис Андреевич здравствует — выдающиеся адвокаты, светила московской, российской адвокатуры, я бы так сказал. Почему они вели эти дела? Они считали это своим адвокатским долгом.

Действительно, им не было необходимости вести эти дела ради заработков, ради известности. Они были преуспевающими, очень известными, востребованными адвокатами. Они вели эти дела из своих убеждений, потому что они считали, что адвокаты обязаны защищать людей, и особенно этих людей. Потому что, конечно,

Зоя Светова. Но если мы сравним прежние гонения на адвокатов в Советском Союзе с тем, что происходит сейчас в России, то мы вспомним, что Дину Каминскую практически вынудили уехать, лишив ее статуса адвоката. Бориса Золотухина исключили из партии и из коллегии. Он, по-моему, 20 лет вообще не мог работать. Да, против Каллистратовой было возбуждено уголовное дело, но все-таки никого из адвокатов в советское время не сажали. А сейчас посадили адвокатов Навального. Многие из адвокатов были вынуждены уехать под угрозой уголовного дела. Адвокат Дмитрий Талантов сидит в тюрьме. Как вы можете объяснить, почему так происходит? Чем так мешают адвокаты?

Андрей Рахмилович. Сейчас трудно сказать. Да, действительно, в 70‒80-е годы адвокатов внешне как будто преследовали меньше. Но эпохи трудно сравнивать. Сравнение, как говорят французы, — это не довод. Я думаю, что дело просто в том, что тот режим чувствовал себя значительно увереннее и крепче, чем этот режим, и поэтому не считал необходимым сажать адвокатов в тюрьмы. Считал достаточным делать то, что делал: выдавливал из страны, заставлял уезжать. Сейчас другая ситуация, другой режим. Режим больше боится, менее устойчив, поэтому он ведет себя более агрессивно, принимает более решительные меры в отношении адвокатов.

Зоя Светова. А в сегодняшнем сообществе адвокаты боятся, что могут пострадать за защиту кого-либо?

Андрей Рахмилович. Все абсолютно лично. Кто-то боится, кто-то не боится. Вообще все зависит от человека. Кто-то и в советские времена боялся даже близко подходить к диссидентам, а кто-то не боялся их защищать. То же самое сейчас. Есть адвокаты, которые не боятся, и есть адвокаты, которые стараются не прикасаться к этой теме. Все зависит от человека. Просто в то время таких адвокатов, которые вели этого рода дела, было очень немного. Ну дел было, видимо, меньше, чем сейчас. Адвокатов было немного, и это все был цвет адвокатуры. Это были лучшие российские адвокаты. Сегодня таких адвокатов, к счастью, значительно больше. И, наверное, в целом адвокаты стали смелее, чем они были тогда.

Вера Челищева. Андрей, у меня такой вопрос про советский суд и про суд сегодняшний. Такой срез за 40‒50 лет. Вы в советском суде застали еще 70‒80-е годы. И сейчас это, по сути, два мира, два типа судов: советский и нынешний. Но тем не менее чем они кардинально отличаются? И есть ли какие-то точки пересечения?

Андрей Рахмилович. Я бы не сказал, что они кардинально различаются. Я думаю, что сегодняшний суд очень похож на советский суд. Сегодня судьи так же несамостоятельны, как они были несамостоятельны в советские времена. Механизмы другие. Тогда была единая партийная организация у судей, прокуроров, следователей. Насколько я знаю, сейчас партийных организаций нет. Есть другие способы воздействия, давления. Но, конечно, суды сегодня в России и в советское время очень похожи друг на друга.

Вера Челищева. То есть, по сути, советский суд имел такой же ручной характер.

Андрей Рахмилович. Да, он такой же управляемый. Вы знаете, что, может быть, изменилось? За те постсоветские годы относительной свободы, когда люди могли много читать, издавалось много книг, квалификация судей, конечно, повысилась. Сегодня судьи обладают в массе своей значительно более высокой квалификацией, чем обладали средние советские судьи. Я говорю о средних судьях. Но вы знаете, ведь квалификация — это далеко не все. Можно быть очень квалифицированным человеком и быть абсолютно ручным. Мы с вами знаем столпов советской юстиции, вроде академика Вышинского. Человека чрезвычайно образованного, но абсолютно ручного и послушного. Поэтому, может быть, вот что изменилось.

Вот, может быть, это изменилось.

Вера Челищева. А у меня вопрос тогда вдогонку. А у них получится вот так перестроиться? Ну все-таки они привыкли, что им звонят, приносят на флешках приговоры. У них получится в прекрасной России будущего вот так вот взять и не прислушиваться, а самостоятельно мыслить? Как вы думаете?

Андрей Рахмилович. Я думаю, что это все зависит от людей, что это будет совершенно по-разному. Кто-то не сможет, а кто-то, может быть, и сможет. Трудно сказать. Вообще, как я убеждаюсь с возрастом, все зависит от людей, от конкретного человека. Один человек может, другой не может. Сейчас система заставляет судей быть ручными, ничего не решать самостоятельно, выполнять указания начальства. Система изменится. Может быть, кто-то из этих судей сможет встроиться в новую систему.

С советскими судьями это было сложнее, потому что там была, повторяю, квалификация значительно ниже, чем сейчас. Все-таки годы либеральной свободы принесли свои плоды. Люди стали более образованными и более квалифицированными. Мне кажется, до недавнего времени. Может быть, сейчас пошел обратный процесс. Они опять стали терять квалификацию и образование. Может быть, не знаю.

Зоя Светова. Андрей, а как вы относитесь к люстрации? Потому что есть такая идея, что если сменится ситуация в России, то нужна люстрация судей.

Андрей Рахмилович. Вы знаете, я когда-то относился очень плохо к идее люстрации, считая, что ну что же, все мы выросли в то время и все мы исковерканы той системой. И сейчас постепенно я прихожу к мысли, что, конечно, люстрация необходима. Это очень сложная вещь, должен быть очень сложный индивидуальный подход в каждом случае, но, конечно, вот такой механический перевод всех бывших номенклатурных людей на новые номенклатурные должности невозможен. Конечно, есть люди в системе юстиции, которые не могут и не должны работать в нормальном обществе, при нормальной государственной системе. Я считаю, что люстрация нужна. Это очень сложная вещь, но нужна. Опыт последних 30 лет показывает, что это так.

Зоя Светова. Теперь я хотела вам задать вопрос об одном из ваших подзащитных. Я помню, когда-то я о нем писала. Это Виктор Орехов. Он был сотрудником КГБ и известен среди диссидентов тем, что предупреждал их об обысках и об арестах. Я помню, Александр Подрабинек (советский диссидент) об этом рассказывал. И в результате Орехова посадили, по-моему, сначала его судили за «госизмену».

Андрей Рахмилович. «Разглашение гостайны», и он получил тогда, в советские времена — семь лет колонии.

Зоя Светова. А когда он еще сидел, то написал письмо в «Литературную газету» и рассказал свою историю. И потом, когда он вышел, то какое-то недолгое время снова был на свободе, а потом против него опять возбудили уголовное дело, и тогда вы его защищали. Андрей, могли бы рассказать немного об этом деле?

Андрей Рахмилович. С удовольствием, потому что Виктор Орехов, Витя Орехов, ну удивительно светлый человек и светлая фигура. Вы знаете, если бы я был верующим, я бы считал, что его когда-нибудь надо канонизировать.

Удивительно, это простой деревенский парень из Сумской области, если я не ошибаюсь, он служил в армии, и в армии его завербовали в КГБ. Он деревенский парень, для него это был способ куда-то выйти, куда-то подняться, и он закончил учебное кагэбэшное заведение и служил в 5-м управлении — это то управление, которое занималось диссидентами.

И почему я его называю святым, это человек, которому не смогли промыть мозги. Понимаете, из человека, попадающего вот в эту систему, из него делают куклу, он превращается в механизм. Вот с Витей этого сделать не смогли. Он, видимо, был удивительно… Прошу прощения, не был, надеюсь, Витя жив. Он, по-моему, в Соединенных Штатах. Он оказался таким сильным, таким светлым человеком, что его не удалось испортить. И он сам разобрался в том, что происходит.

И действительно, я помню, он предупреждал, мне кажется, и Подрабинека, и Сергея Адамовича Ковалева. И даже, помню, в те годы я встречался со многими диссидентами, и он тогда был какой-то легендой. Он еще не был тогда арестован, и ходила легенда о некоем капитане Орехове. И я считал, что это выдуманная фигура. Но он был не выдуман. Он действительно провел, по-моему, семь лет в заключении. Он вышел, наверное, в 85-м году, отсидев практически все. И он, кстати, не занимался собственной реабилитацией. Он мог бы тогда подать документы и, конечно, был бы реабилитирован в начале 90-х. Он этим не занимался, его это не интересовало. Он не считал это важным. Важно, как он сам к себе относился. Он тогда занялся каким-то мелким бизнесом, у него был какой-то небольшой пошивочный цех, и с ним случилась такая вот неприятность. Он куда-то ехал, у него был водитель, водитель нарушил правила движения, его остановили. У этого водителя возник какой-то конфликт с милицией. В общем, их обыскали, и у Орехова нашли какой-то старый неработающий пистолет. Он по глупости почему-то возил с собой эту самую абсолютно бессмысленную игрушку. Проверили все, и милиция тогда не хотела возбуждать дело, никакого там состава преступления не было, и дело должны были закрыть.

Но каким-то образом, видимо, из-за его истории это дело попало на проверку в КГБ. А в то время начальником управления КГБ по Москве и Московской области был некий, если не ошибаюсь, генерал Трофимов. Человек, который был следователем у Орехова по его первому делу. Вот так сложилось. И когда каким-то образом тому показали эти бумаги, он сказал: «Ах, это тот самый Орехов. Я его посажу». И тогда уже возбудили уголовное дело. Его судили за хранение оружия. В первой инстанции его, кажется, защищал адвокат по назначению. И он получил три года лишения свободы. И тогда я его стал защищать.

Мне тогда позвонил Сергей Адамович Ковалев и попросил взять защиту Вити в кассационной инстанции. Тогда в горсуде была вторая инстанция, называлась кассационная. Это дело получило огласку. В этом деле было такое удивительное обстоятельство: в приговоре написали, что суд учитывает в качестве отягчающего обстоятельства прошлую судимость. Ту самую судимость, по которой Орехов, конечно, мог бы быть реабилитирован. С него могла бы быть снята та судимость, которую он получил в советские времена за «разглашение государственной тайны», когда он предупреждал диссидентов. Но он, я повторяю, тот приговор не оспаривал, его это не интересовало, а это было написано во втором приговоре, как отягчающее обстоятельство, что во всей этой истории было особенно отвратительно. Городской суд тогда снизил, по-моему, наказание, но ненамного, на полгода, и поскольку Виктор долго находился под стражей до суда, он практически через месяц был освобожден условно-досрочно. И когда мы с ним тогда встречались в Краснопресненской тюрьме и потом, когда он вышел, он говорил, что хочет заняться правозащитной деятельностью, что вот никакой бизнес ему не нужен.

Но так сложились обстоятельства его жизни, что он эмигрировал. Они с женой уехали. И, по-моему, его жизнь за границей сложилась не очень хорошо. Но у меня в памяти осталось впечатление о нем, как об удивительно светлом человеке. Что-то в нем было такое доброе, светлое, может быть, простодушное. Удивительный человек.

Зоя Светова. Спасибо, Андрей. Я хочу только дополнить, что я работала продюсером на фильме про Орехова. Его снимал французский журналист Николя Жалло. Фильм этот называется «Диссидент из КГБ». Николя Жалло рассказывал, как он совершенно неожиданным образом нашел Орехова в Америке. Он там торговал пиццей. И Орехов согласился ему рассказать свою историю на камеру только потому, что он тогда уже заболел раком. И, в общем, мы теперь не знаем, жив капитан Орехов или нет, но вот такая история есть. Есть этот фильм и есть книга, которую перевели на русский язык. Она тоже называется «Диссидент из КГБ». Действительно, это такая совершенно потрясающая история. Мне кажется, в истории Советского Союза больше таких людей не было.

Андрей Рахмилович. Да, да. Я бы его назвал праведником.

Вера Челищева. Конечно, это из области чудес. И такие праведные люди, они есть. Их мало, но они есть. А у меня такой вопрос, Андрей. Вы в 2020 году написали открытое письмо по так называемому делу «Сети»**, прогремевшему на тот момент. В этом письме вы призывали следственные органы и власти тщательно проверить все сообщения о пытках в отношении фигурантов дела и о фальсификациях доказательств, возможно, имевших место при расследовании этого дела. Объясните, пожалуйста, что вас тогда сподвигло на составление этого письма, потому что многие адвокаты, которые защищают фигурантов политических дел, меня не раз просили не называть их правозащитниками, не называть их правозащитными адвокатами. Есть такое некое пренебрежение именно к правозащитным адвокатам. Адвокат отличается от правозащитника? И может ли он вообще иметь право соединять в себе вот эти два начала? То есть вы вроде адвокат, но пишете сами это письмо. Это так же, как у журналистов, в чем обвиняли Анну Политковскую, что она вроде правозащитник и вроде журналист.

Андрей Рахмилович. Понимаете, в чем отличие адвоката от правозащитника? Я понимаю адвокатов, которые не хотят называться правозащитниками. Дело в том, что правозащитник — это не профессионал, это не профессиональный юрист, не профессиональный адвокат. Понимаете? Это понятие из разных плоскостей. Профессиональный адвокат — это профессионал, который занимается защитой в суде. Правозащитник — это, скорее, общественный деятель. Очень часто правозащитники не вполне корректно высказываются с юридической точки зрения, недостаточно, так сказать, хорошо разбираются в правовых вопросах.

Поэтому и мне тоже не нравилось бы, если бы меня называли правозащитником. Я адвокат, я занимаюсь адвокатской деятельностью. Кроме того, у меня, естественно, есть гражданская позиция. Вы знаете, первое письмо, которое написали петербургские присяжные поверенные, вот такое открытое письмо, что это было? Это было письмо в защиту Бейлиса, написанное, как вы понимаете, в начале ХХ века. Тогда это было первое коллективное письмо российских адвокатов.

Тогда было заседание Совета присяжных поверенных при Петербургской судебной палате. Там были большие споры. Кто-то поддерживал письмо, кто-то возражал против написания такого письма. Не знаю, по каким основаниям. Может, кстати, по таким, что адвокатам негоже высказываться публично. Тем не менее такое письмо было написано. И инициатором написания этого письма был известный петербургский адвокат Александр Федорович Керенский. Кстати, второе письмо было написано (я тоже участвовал в его написании), это было письмо не только адвокатов, а вообще юристов в защиту фигурантов дела Pussy Riot.

Было такое большое письмо, оно было открыто на сайте «Новой газеты», и его подписало, как мне говорил Дмитрий Муратов*, что-то около 100 тысяч человек по всей стране.

Вот Дима Муратов, иностранный агент и лауреат Нобелевской премии, мне говорил, что около 100 тысяч человек подписали это письмо. Повторяю, там были не только адвокаты, но инициаторами письма были адвокаты. И вот третье письмо по делу «Сети».

Я не вижу никакого противоречия в том, что адвокаты высказывают свою гражданскую позицию.

Вера Челищева. Да, он тоже профессионал, но только не юрист. Это понятно.

Андрей Рахмилович. Юристы вообще очень дорожат своим статусом именно как юристов. Как врачи очень дорожат своим статусом врача, так юрист очень дорожит своим статусом профессионального юриста.

Зоя Светова. Спасибо. Андрей, вы ведь участвовали в деле Жени Беркович и Светланы Петрийчук. Известно, что вы как адвокат ходили на допросы вместе с актрисами из группы «Дочери Сосо», которых вызывали на допросы. Мне очень интересно, чтобы вы объяснили, почему эти актрисы на суде выступали как свидетели обвинения. То есть они в обвинительном заключении значатся свидетелями обвинения. Но по сути, когда я их слышала на суде, они выступали как свидетели защиты. Странная история, что обвинение вызывает, по сути, свидетелей защиты и называет их свидетелями обвинения.

Андрей Рахмилович. Вы знаете, вообще процесс Жени Беркович и Светланы Петрийчук — это удивительная бессмыслица в первую очередь с юридической точки зрения. Это что-то выходящее за рамки и здравого смысла, и юриспруденции.

Девушек обвиняют в том, что они своим спектаклем «оправдывали терроризм». Следствие считало необходимым, раз они уже возбудили такое уголовное дело, доказать, что действительно этот спектакль оправдывает терроризм.

Как это можно сделать? Это сложный вопрос. Вообще постановка такого обвинения — это сложное обвинение, которое очень сложно доказывать. Но поскольку, к сожалению, уровень нашего следствия и обвинения крайне низок, они, возбудив дело, дальше стали думать, а как они это могут доказать? Тут запутались. И первое, как вы знаете, что они сделали, они обратились к экспертам. Сначала к некоему деструктологу, хотя потом выяснилось, что такой науки в принципе нет, а потом к психолингвисту. Само обращение к экспертам для доказательства, что спектакль содержит «оправдание терроризма», бессмысленно. Абсолютно. Дело в том, что для следствия важно было доказать, что исполнители и зрители этого спектакля воспринимали спектакль как «оправдание терроризма».

Одни оправдывали, а другие воспринимали это как оправдание. Уже сразу становится понятным, что никакая экспертиза тут не нужна.

Если судья сам не может этого понять, если ему требуется для этого консультация специалиста, ну как же можно требовать этого от зрителей и от актеров?

Поэтому само привлечение экспертов для доказательства, что спектакль оправдывает терроризм, не просто бессмысленно, а является огромным козырем в руках защиты, потому что защита должна сказать: «Господа, если только профессор после полугодового изучения текста может что-то понять, так как же вы можете обвинять актеров, актрис, режиссеров, что зрители воспринимали это как «оправдание терроризма». Это первое. К сожалению, у нас следствие по такого рода делам давно любит привлекать экспертов. Почему? А потому что государство, прокуратура и судьи просто трусят. Они не хотят брать на себя ответственность за вынесение этого решения. Они говорят: «А вот профессор сказал, что это «оправдание терроризма», я — судья, я человек простой, я перепишу, что сказал мне профессор, то и будет».

Причем удивительно, что при этом ссылаются на постановление пленума Верховного суда от 2011 года — то были времена, когда еще чуть меньше было деградации правосудия, чем сегодня, и в этом постановлении пленума написано, что по делам экстремистской направленности при разрешении дела могут привлекаться эксперты. Но для чего? В постановлении пленума написано прямо: для определения целенаправленности высказываний, то есть для изучения аудитории.

Вот я вам сейчас прочитаю, у меня на телефоне записано это постановление пленума:

То есть я хочу сказать, что в те годы, в 2011 году, Верховный суд еще прекрасно понимал, что экспертиза может быть только в том случае, когда речь идет о специальной аудитории. Например, в какой-то субкультуре, в уголовной субкультуре, существуют свои выражения, свои понятия, свои жесты и некоторые слова, которые в нормальном языке вообще ничего не означают и не несут никакой нагрузки, в этой субкультуре воспринимаются как страшное оскорбление. Бывает такое? Бывает. Вот для этого нужны эксперты.

На днях было возбуждено одно уголовное дело: в Германии возник скандал, когда игрок турецкой сборной, празднуя победу, показал какой-то турецкий фашистский знак «Серых волков». Это фашистская, запрещенная в Турции организация. Вот здесь нужен был бы эксперт, который сказал бы, что этот знак означает для фашистов, потому что среди других людей он не означает ничего.

Или человек выступает без всякой уголовной тематики перед школьниками пятых классов и говорит: «А вот Илья Евгеньевич Обломов». А учитель ему шепчет на ухо: «Иванович, они еще не проходили «Обломова», они не знают, кто это такой». Тоже должен быть специалист, который объяснит, что эта публика этого не воспринимает. Вот только для таких целей нужна экспертиза. А для предъявления содержания того, что говорится, никакая экспертиза не нужна.

В начале 2000-х годов, когда все это только начиналось, я вел гражданское дело Кронида Любарского, «дело о защите чести и достоинства». Он предъявил иск к депутатам Госдумы Говорухину и Семаго, которые в своей брошюре заявили, что российские журналисты, в том числе и Кронид Любарский, были на содержании у чеченских боевиков, поэтому они за них заступались.

И тогда я пошел в Институт русского языка и меня принял академик Юрий Апресян. Я его спросил, могли бы вы дать такое заключение, что в этом тексте (у меня была страничка текста) содержится утверждение о том, что российские журналисты, в том числе Кронид Любарский, были на содержании у чеченских боевиков. Там это было написано несколько завуалированно, но смысл получался ровно такой. И Апресян мне сказал:

Соответственно, судья, как нормальный обычный человек, обладающий не меньшим интеллектом, чем зрители, должен это понять сам. В крайнем случае, если судья особо не доверяет себе, он может действительно заказать проведение социологического обследования. Это тоже будет экспертиза. Возьмите фокус-группы, это несложная вещь. Эти экспертизы постоянно проводятся по делам об интеллектуальной собственности. Возьмите фокус-группу и выясните, как люди воспринимают эти слова. Именно как люди их воспринимают, не эксперты, а люди, которые читают брошюру или смотрят этот спектакль.

Поэтому я не знаю, что будет написано в приговоре. Может быть, у судьи хватит смелости, ума, квалификации не ссылаться на экспертизы, хотя, боюсь, что не хватит. Но, конечно, экспертиза не является никаким доказательством. И вот я перехожу к вопросу о свидетелях.

И вот следствие, заказав эти экспертизы, видимо, тоже чувствует себя не очень уверенно, где-то в глубине души, видимо, понимая то, что я вам сейчас рассказываю, хочет понять, как этот спектакль воспринимают зрители. Нормальный следователь должен был бы допрашивать зрителей. Но где их искать? А потом, не дай бог, зрители не то скажут. И они решили допросить тех, кого легче найти, — актеров. Ну конечно, полная глупость, потому что с самого начала было понятно, что актеры, как и режиссер, совершенно не считают, что спектакль оправдывает террористов. Как говорили эти девочки-актрисы на допросах, что если бы им в голову пришло, что это «оправдание терроризма», то, конечно, они бы там не играли. Они говорили: «Я не оправдываю террористов, я не люблю их, я их боюсь, я против террористов». Поэтому это очередная глупость следствия, потому что они вообще не поняли, как им доказывать то обвинение, которое они предъявляют Жене и Свете. То, что вы заметили, что актрисы были названы свидетелями обвинения, это проявление вот той общей глупости, общей бессмысленности этого дела.

Вера Челищева. Я замечу, что мы записываем этот подкаст, когда уже знаем, на какие сроки прокуратура попросила осудить Женю Беркович и Светлану Петрийчук. Это 6 лет колонии. А статья там: санкция от 5 до 7 лет. И, наверное, когда наш подкаст выйдет, приговор, возможно, уже будет вынесен. И мы не знаем, сколько в итоге даст судья. А может быть, еще не будет вынесен. Собственно, это не имеет значения. Андрей, как вы можете оценить запрошенный срок в 6 лет со стороны прокуратуры?

Андрей Рахмилович. Ну понимаете, поскольку здесь вообще нет состава преступления, это — просто расправа, непонятно за что. Я думаю, что это дело войдет в историю российской юстиции с огромным минусом, и когда-нибудь его будут изучать и разбирать, как мы изучали «дело Бейлиса».

Зоя Светова. Андрей, спасибо за ваш рассказ о делах, в которых вы принимали участие, а также за оценку дела «Финиста Ясного Сокола».

Вы слушали наш подкаст «Совещательная комната». Говорили мы с адвокатом Андреем Рахмиловичем, членом коллегии адвокатов «Падва и партнеры». И мы говорили об адвокатской профессии. Андрей вспоминал своих знакомых советских адвокатов, объяснял нам, почему эти высокопрофессиональные и, насколько я понимаю, очень хорошо зарабатывающие в то советское время адвокаты рисковали своей карьерой и защищали политических заключенных, как и сегодня адвокаты защищают уже российских политических заключенных. Мы поговорили о деле спектакля «Финист Ясный Сокол», и Андрей говорил о том, что в этом деле абсолютно не нужны были эти экспертизы, и так называемая деструктологическая экспертиза и экспертиза психолого-лингвистическая, сделанная в ФСБ Екатеринбурга. Но проблема в том, что судья не захотел посмотреть спектакль, видео спектакля, он не захотел свое собственное суждение вынести и публично на суде отказался его смотреть.

И поэтому мы понимаем, что в приговоре доказательствами вины Светы Петрийчук и Жени Беркович будут эти самые экспертизы.

А вы слушайте наш подкаст на YouTube, на Apple Podcasts, на других платформах, и я очень надеюсь, что, может быть, произойдет совершенно невиданное чудо, и судья, не посмотрев спектакль или посмотрев его дома у себя на компьютере или на телевизоре, вдруг вспомнит, что статья об оправдании терроризма еще предусматривает штраф, и, может быть, он все-таки не захочет войти в учебник истории России как человек, который приговорил совершенно невиновных людей по безумному обвинению к реальным срокам наказания. Всем пока!

* Признан Минюстом РФ «иноагентом».

** Признана в России террористической организацией и запрещена.