РАСШИФРОВКА

Последний час назначен
на некоторую ночь.
Ты спросишь, нельзя иначе?
Ну а я чем могу помочь?

Придется взяться за уздцы,
покуда свет не погас,
и пусть летят во всех концы
обрывки всевозможных фраз.

Одни лишь картины детства
согреют нас и спасу
от горького сиротства,
переполнившего сосуд.

Придется многое забыть
и заново начать,
чтобы быть всегда,
всегда, чтобы плыть за все,
чтобы отвечать.

Нет истинности текста,
есть истинность пути.
Лишь в зависимости от того или иного контекста
мы знаем, куда нам идти.

Придется так на свете жить,
как ты и раньше жил,
а если голову сложить,
то так, как заслужил.

Зоя Светова. Всем привет! Это подкаст «Совещательная комната».

И здесь мы, его ведущие. Я — журналист Зоя Светова.

Вера Челищева. И я — журналист Вера Челищева.

Зоя Светова. Сегодня мы будем вспоминать поэта, публициста и нашего друга Льва Рубинштейна.

8 января этого года Лев был сбит машиной на пешеходном переходе. Это совершенно безумная и невозможная история, которая произошла в Москве, недалеко от его дома, это совершенно, с моей точки зрения, трагическая и фатальная случайность.

Лева скончался в больнице 14 января, так и не придя в сознание. Ему было всего 76 лет. В начале нашего подкаста вы слышали голос Льва Рубинштейна. Он читал свои стихи «Куплеты под занавес». Эти стихи были написаны в 2019 году, и он прочитал их на портале «Арзамас». Последние строчки там такие: «Придется так на свете жить, как ты и раньше жил. А если голову сложить, то так, как заслужил».

А заслужил Лев Рубинштейн, как мы узнали в эти последние дни его жизни, когда он лежал в коме в больнице, а тысячи его друзей, коллег, читателей в социальных сетях и в медиа писали о нем, цитировали его стихи и молились о его здоровье. Но чуда не случилось, и 17 января в клубе «Рассвет» состоялось прощание со Львом Рубинштейном. Туда пришло удивительное количество людей, сотни людей, кто-то посчитал, что даже несколько тысяч, не все смогли попасть в зал прощания.

Сегодня гость нашего подкаста — главный редактор портала «Арзамас» писатель Филипп Дзядко, один из близких друзей Льва Рубинштейна. Филипп Дзядко — представитель молодого поколения и, вернее сказать, среднего поколения друзей Рубинштейна.

Известно, что Лев Семенович Рубинштейн дружил с людьми совершенно разных возрастов, что называется, от мала до велика. Мы хотели, чтобы в этом эпизоде подкаста собрались люди разных поколений, кто-то и постарше Филиппа. Я обращалась к нескольким друзьям Рубинштейна, но все они отказались, умоляли их простить. Они говорили, что просто не могут ничего сказать, настолько потрясены его смертью.

А вот Филипп Дзядко, главный редактор «Арзамаса», по совместительству — мой старший сын, согласился, хотя я думаю, что он не меньше других сокрушен этой смертью.

Добрый день, Филипп.

Филипп Дзядко. Добрый день, Вера! Добрый день, Зоя! Я приветствую всех, кто нас слушает.

Зоя Светова. Скажи, пожалуйста, что было такого во Льве Рубинштейне, что ты, будучи главным редактором журнала «Большой город», достаточно молодежного журнала, можно сказать, даже в чем-то гламурного журнала, что ты поместил фотографию Рубинштейна на обложке. А потом, когда ты уже работал в журнале The New Times*, вы вместе с художником Юрием Остромецким придумали фотографировать Рубинштейна с его карточками. Вот одна карточка, наиболее известная, «Весна будет». Что было такого в Рубинштейне?

Филипп Дзядко. Лев Рубинштейн. Что в нем было такого? Он был чудом. Он был невероятным. Вы сказали в начале подкаста, что я был одним из его близких друзей. Я не могу такого сказать о себе, при всем желании. Я могу сказать, что имел счастье с ним часто видеться, и общаться, и разговаривать. И все те, кому это довелось, могут, наверное, разделить это ощущение постоянной удачи и радости, что ты находишься в облаке этого общения.

Номер с Рубинштейном на обложке вышел 2012 году, в конце мая. Рубинштейн был одним из постоянных авторов «Большого города», как и многих других изданий, и был невероятно для нас важен. Объясняя читателям, что происходит на этой обложке, почему именно этот человек на ней, я писал о том, что

Вот было у него такое невероятное качество. Я думаю, что те, кому доведется составлять летопись жизни и творчества Рубинштейна, должны знать, что есть такой жанр, как, например, летопись жизни и творчества Пушкина, Жуковского и других поэтов; им будет страшно сложно и страшно интересно. Как этот человек мог оказываться одновременно в разных местах и всем быть полезным? В эти минуты мы с вами видим, как наш современник, про которого было очень давно понятно, что он человек необыкновенный, что это — литературный классик, что это — историческая фигура, сейчас мы видим, как наш современник становится в буквальном смысле этой исторической фигурой.

Я вынужден говорить банальные вещи, потому что среди прочего это тоже служит некоторым утешением для тех, для кого новость о его гибели, о его смерти стала невероятным ударом. А еще таким утешением может быть то, что он продолжается, что он начинается.

Вот у Рубинштейна есть такая строчка: «Автор среди нас».

И это словосочетание, оно сейчас стало по-новому нами восприниматься, как и многие другие его тексты, многие другие его слова — «Автор среди нас». И начинается какая-то новая работа этого автора. Как нам повезло, что мы можем читать, слушать его и быть соучастниками этой работы.

Вера Челищева. Сейчас действительно, когда ушел Лев Рубинштейн, многие стали вспоминать о том, что он принадлежал к кругу московских концептуалистов вместе с Дмитрием Александровичем Приговым. Пишут, как вы уже сказали, о его замечательных стихах, написанных на карточках. Но меня интересует немножко другой образ Льва Рубинштейна. Я хотела вас спросить про Рубинштейна — публициста, который много писал в разных изданиях, в том числе и в «Новой газете». Это была особого рода такая публицистика. Она всегда откликалась на актуальные события, в том числе и события, которые продолжаются уже почти два года, с февраля 2022-го. Можете рассказать нашим слушателям, что это была за публицистика, как она связана с его стихами и что она отображает?

Филипп Дзядко. Здесь, наверное, надо сказать несколько простых вещей. Рубинштейн — поэт, изобретатель новых жанров, изобретатель новой системы стихосложения, ни много ни мало. Такое происходит очень редко. И он человек, который создавал миры. Когда мы решили поставить его портрет на обложку «Большого города», одним из импульсов стало то, что Рубинштейн был и остается автором некоего тайного общества.

Тайного не в том смысле, что оно скрывается, а в том, что оно, может быть, само себя даже не знает. Это общество узнало о себе, по крайней мере, после долгого перерыва опять благодаря Рубинштейну — объединившись в горе после его гибели. Но

Для Рубинштейна очень важное понятие — язык. Его интересовало, как язык на нас влияет, как мы проговариваемся в нем, как он меняется, как меняется время, которое попадает в язык, и так далее. И его изобретения поэтические, о которых, надеюсь, мы сегодня еще немножко поговорим, они интересным образом перекликаются с его изобретением как публициста. Где-то в середине 90-х годов Рубинштейн прекращает писать свои знаменитые карточки.

Зоя Светова. Он прекращает писать карточки и начинает писать тексты, становится публицистом?

Филипп Дзядко. Да, он становится автором статей в разных журналах. И его регулярное ведение Фейсбука** — это на самом деле продолжение той же работы с языком, когда он ловит в новостях что-то особенно важное, не временное, когда он смотрит, как время проявляется в языке. И в какой-то степени его публицистика — это тот же поэт Рубинштейн.

То есть продолжается его работа с языком и работа слуха. У него было одно совершенно невероятное свойство. У него был уникальный слух, слух на фальшь, на патетику. Еще и поэтому так сложно сейчас о нем говорить. Вот часто сейчас мы слышим, каким он был хрупким человеком, каким он был добрым, нежным и прочее. Это все так. Но в то же время мало с кем мне было рядом в хорошем смысле слова страшно. Рядом с ним надо было быть постоянно собранным, потому что он сразу же слышал любую фальшь, любую патетику, любое ненастоящее, неживое слово. И начинал с ним работать, начинал его как-то проговаривать, пробалтывать, вскрывать нашу речь. Потому что наша речь тоже вся построена из блоков, из штампов, из некоторой, извините за пафос, душевной лени, в которой проговаривается и наше время, в том числе, со всеми его гадостями и ужасами. Мы часть всего этого.

Слово «возможность» про него — самое ключевое. Рубинштейн — это человек, который показывал возможности для всего русского языка, и из этого вырастают его поэтические открытия. Показывал возможности для нас как для общества и возможности для нас как для каждого отдельного человека. И в этом — его работа публициста. Не нужно особого труда, чтобы увидеть, что это всегда определенная интонация, полная иронии, полная самоиронии и полная, извините, доброты и исторического оптимизма. Если самым общим образом определять стиль Рубинштейна-публициста, то он находит какую-то деталь, обращает наше внимание на что-то, где проговаривается реальность: кретинский заголовок из государственных медиа, страшная новость, которую можно сравнить с другой, когда-то произошедшей, или историческое событие, которое можно сравнить с эпизодом из жизни самого автора. И дальше он показывает, какое это имеет отношение к нам сейчас. И создается некоторая дистанция между историческим событием и наблюдателем. То есть каждая его статья — это мысль, которую мы видим в реальном времени. Вот мы сейчас можем увидеть, как этот человек думает. И удивительным образом это работает как лекарство. Ты читаешь его тексты, тебе становится лучше, несмотря на то, что происходит за окном.

Зоя Светова. То, что ты говоришь, это на самом деле удивительно. Потому что вот эти тексты, состоящие из таких простых человеческих историй, не очень даже имевших отношение к произошедшему, например, за эти страшные два года. Ведь Рубинштейн не писал о специальной военной операции. Он писал о другом — что происходит, кроме этого, он писал о том, что происходит в глубине жизни в России. И удивительным образом это стало важным для людей.

Я тоже много об этом думала, и об этом на прощании говорили очень многие: для тех, кто остался в России, существование Рубинштейна в Москве было очень важным. Он был, как кто-то говорил, «ангелом» Москвы, «камертоном», «талисманом».

Я еще все думала: «Ну подумаешь, Рубинштейн, он же не призывал к каким-то действиям, он просто описывал внутреннюю жизнь всех нас, но через внешние события, которые происходят с совершенно простыми людьми, какие-то анекдоты вроде бы рассказывал». Но почему люди так восприняли его смерть? Конечно, не все российское общество, а те, кто его знал, те, кто читал его тексты или смотрел интервью. Я подумала, что он был каким-то нравственным, что ли, авторитетом для многих, потому что сейчас таких авторитетов нет.

Но Рубинштейн — человек, который очень четко чувствовал фальшь, он не любил пафоса. Но получилось так, что о нем невозможно говорить без этого пафоса.

Филипп Дзядко. Я бы сказал, что действительно о нем очень сложно говорить, по крайней мере, сейчас. И дело не только в том, что когда ты о нем говоришь, ты не можешь поверить в то, что ты не можешь говорить с ним лично. К этому невозможно привыкнуть, и, может быть, я, и ты, и те, кто его знал, так никогда и не привыкнут. Потому что Рубинштейн был очень живым, «самым живым из нас», как кто-то написал. И поверить в то, что произошло, по-прежнему невозможно. С другой стороны, его способ разговора как будто бы не предполагает этих фраз из учебников, из словарей: «Кем был Рубинштейн?»

Господи, это на самом деле невозможно объяснить, кем был Рубинштейн, перечисляешь какие-то слова, они тут же теряют значение. Поэт! Но это требует невероятно подробного комментария, каким он был поэтом, что он изобрел, как его стихи работают с нами. Достаточно включить его записи, и ты понимаешь, что там происходит, как медленно идет поиск какого-то зерна, невероятной новой строчки, новой интонации, как язык будто бы сам пишет стихотворение.

Мы говорим: «Он был публицистом». Да, но сейчас каждый публицист. Но каким он был публицистом?

Опять же, достаточно почитать его тексты, здесь все очень понятно. Может быть, и не нужны комментарии. И раз уж мы говорим о нем, то я бы сказал в ответ на твою гипотезу о моральном авторитете, что человек, который, с одной стороны, полон иронии, который, с одной стороны, готов заболтать, не договаривает какие-то фразы. Все немножко в бормотании, такая интонация разговора за дружеским столом, огромной благосклонности, доброжелательности к собеседнику, даже к тому, которого он встретил 20 секунд назад. Это я регулярно наблюдал — невероятную открытость и невероятное внимание и интерес к человеку, с которым ему по какой-то причине довелось встретиться.

Это с одной стороны, а с другой —

Нет, есть вещи, которые абсолютно очевидны, и это — фундамент нашего собора. И они настолько очевидны, что о них даже немножко неприлично говорить. И это сочетание абсолютной четкости, абсолютного знания и понимания того, что стоит за тобой, какие ценности, какие поколения. Простите, Лев Семеныч, за этот пафос, потому что рядом с ним было, с одной стороны, ощущение некоторой легкости, хрупкости, летучести всего происходящего, сказанного, переживаемого. А с другой стороны — абсолютной уверенности в том, что рядом с ним ты находишься в единственно правильном месте, и уверенности в каждом сказанном им слове, потому что за ним стоит традиция мировой литературы, которую он прекрасно знает, за ним стоит традиция гражданской мысли. Он общался с политзаключенными, диссидентами и с правозащитниками, сидельцами еще сталинских времен. Все это его собеседники. Он был одним из тех, кто создавал подпольную литературу советского времени, неподцензурную литературу.

Он — человек, который общался со свободными людьми. И это сочетание и дает ощущение невероятной правоты, чувство собственной правоты, которое в нем было. Это такая катушка, извините за этот нелепый образ. Да, он в некотором смысле создавал общество вот этими нитями. Я думаю, что дело в этом. И сейчас есть запрос на большие слова, на большие смыслы.

Это человек, который быстро-быстро ходит от столика к столику, фигурально говоря, который создает нити этого тайного общества, который начинает общаться паролями. Но эти пароли доступны для всех, это цитаты из стихов, это ироничное наблюдение.

Вот этот человек нам всем очень нужен, поэтому мы все так плачем. Поэтому ты хочешь сказать, что он был нашим моральным авторитетом. Я думаю, что он в какой-то степени был и ролевой моделью. Относиться к другому так, как ты хочешь, чтобы к тебе относились, быть крепким, не унывать.

Зоя Светова. Филипп, мне кажется, вот ты мучительно формулировал, формулировал и сформулировал для нас важность Рубинштейна и его такую уникальность, оригинальность, что ли?

Филипп Дзядко. Я не соглашусь с этим. Я ничего не сформулировал. Я думаю, что сформулировал сам Рубинштейн. И это тоже, кстати, очень важная для наших времен штука. Тому, кто захочет ответить на вопрос: что Рубинштейн сделал для нас всех и продолжает делать? — будет достаточно открыть текст Рубинштейна и его выступления — и все будет гораздо понятнее. Потому что он обращается к каждому напрямую, без посредников.

Вера Челищева. Поэт, переводчик и литературный критик Лев Оборин, соавтор Льва Рубинштейна по подкасту «ЛЕВЛЕВ», который они вели весь прошлый год, объясняет нам, что такое знаменитые карточки Рубинштейна.

Лев Оборин. Лев Рубинштейн много раз рассказывал, как появились стихи на карточках. В каком-то смысле это было очень органичное событие: в ход пошли излишки орудий производства, причем излишки подчеркнуто бедные и камерные, родственные оргалиту, на котором писали неофициальные художники. Рубинштейн работал библиотекарем, на библиотечных карточках записывал какие-то отрывки, черновики, выписывал смешные цитаты и названия книг — а потом вдруг обнаружил, что это уже готовая поэзия, что-то вроде того, что сейчас называют found poetry.

Изначально карточки не предполагались для декламации, они были визуальным объектом: их можно было разглядывать, а картотеку «Программа совместных переживаний» нужно было передавать в компании, во время неформальных посиделок, друг другу по одной карточке — чем, собственно, и обеспечивалась общность переживания. Готовы ли мы к совместным переживаниям? Если мы готовы — хорошо. Если нет — готовность придет в свое время.

В данный момент нас интересует только он — «данный момент», а также все, что с ним связано.

«Связано с данным моментом, как мы понимаем, многое».

Перед нами практически сценарий хэппенинга, хотя, в общем, у хэппенинга не может быть сценария. Но вот эти «как мы понимаем», «данный момент», «если нет — готовность придет в свое время» — обеспечивают непосредственность этого переживания и заранее программируют на хороший результат.

Этот язык — протокольный, даже нарочито протокольный, но при этом отличающийся от казенного языка советских лозунгов и документов, который любили пародировать концептуалисты и художники соцарта. Но в дальнейших картотеках стала возникать другая тональность — и это тональность лирическая, задушевная. Интересно, что после первых картотек Рубинштейн, наконец, решил выступать с их чтением — и это чтение подчеркивало, с одной стороны, дробность текста, а с другой — превращало исполнение в моноспектакль, выявляло театральный потенциал картотеки. Особенно если сравнивать ее с новым театром, таким как Театр.док, построенный на вербатиме готовой речи.

Рубинштейн находил готовые фрагменты, кирпичики этой готовой речи, и сопоставлял их друг с другом: получалось, например, что наша обыденная речь состоит из четырехстопных ямбов: «Ты хоть бы форточку открыл. / Еще разок — и по домам. / Жратва там, правда, будь здоров. / Сил больше нету никаких!» — и так далее. Пушкин среди нас.

Поэтому филологи — от Максима Шапиро до Ильи Кукулина — говорили о том, что

параллельно тому, как это происходит в не разбитом на карточки тексте-коллаже, кат-апе, гетероморфном стихе, — и параллельно тому, как это происходит в современной блогосфере и пространстве соцсетей.

По сути, Рубинштейн предвосхищал этот способ восприятия информации: картотека напоминает ленту (что само по себе обнажает технический, алгоритмический характер картотеки, недаром и в старых компьютерах использовались перфокарты).

И поэтому он сегодня читается так «современно»: тут надо заметить, что он сам прекрасно осознавал медиальную новизну своего метода (концептуалисты вообще были очень подкованные теоретически художники) и вспоминал в связи с ней концепции Маршалла Маклюэна, предтечи теории современных медиа.

Что же касается лирического переживания, тут нужно смотреть уже на картотеки конца 1980-х — начала 1990-х.

Поэт Кирилл Медведев после смерти Льва Семеновича сказал, что он «создал устройство с огромным диапазоном, в котором все — от бюрократических справок до каких-то затертых цитат из советских повседневных разговоров — обретает лирическое звучание».

Это правда: картотека Рубинштейна — пространство, где все эти жанры уместны и подчинены зримой фигуре автора, компилятора, библиотекаря («Автор среди нас»).

Вероятно, лучше всего это иллюстрируется самой цитируемой картотекой Рубинштейна, одной из последних по времени написания — «Это я». Она начинается как слова человека, который показывает кому-то старый фотоальбом и дает вполне тривиальные, даже ненужные комментарии («Это я», «Это тоже я»).

Но со временем эти комментарии разрастаются, включают целую жизнь до ее предвиденного окончания. И до смерти Льва Семеновича читателям, мне кажется, было ясно, что финал «Это я» находится уже по ту сторону фотоальбома, что это блаженное возвращение к детству, детскому чтению, детским стихам, детской радости, которая ждет уже по ту сторону жизни; и это очень подходило Рубинштейну, о котором говорили, что у него была детская душа.

Вера Челищева. Филипп, как известно, Лев Рубинштейн был не только поэтом, публицистом, он практически был таким «человеком-оркестром». Многие бывали на его концертах, где он один или вместе с Татьяной Гнедовской исполнял военные песни.

Он родился в 1947 году, был поздним ребенком. Отец — фронтовик, и в доме часто звучали эти самые советские военные песни Марка Бернеса: «Темная ночь», «Летят перелетные птицы» и так далее. Почему Рубинштейну была важна сцена, общение со зрителями? Он всегда любил обращаться к читателю, к слушателям. Ему это давало какую-то энергию? Что вы можете об этом сказать? И была ли взаимная отдача, когда он был на сцене?

Филипп Дзядко. Да, Рубинштейн был человеком невероятного артистизма. И он был, как мы говорили, очень живой, и его талант проявлялся очень по-разному, поскольку ему был интересен собеседник и интересен человек. Ему также было интересно, из чего мы сделаны. Он часто начинал разговор с незнакомым человеком с разговора про его фамилию: «Откуда ваша фамилия? Кто ваши родственники? Кто ваши бабушка, дедушка?»

Исследователям еще предстоит нам объяснять и изучать его интерес к песням. Я предполагаю, что это могло случиться так: есть жанр застольных песен, есть жанр песен, которые исполняются в дружеском кругу. В какой-то момент из этого дружеского круга, из дружеского застолья Рубинштейн вышел на сцену. Вместе со своей подругой Татьяной Гнедовской и другими людьми он исполнял эти песни в кафе «Март», в других местах в Москве и не только. И это тоже очень важный путь, как из-за дружеского стола он выходит как бы на сцену, но на самом деле эта сцена — продолжение того же дружеского стола, он расширяется.

Мне кажется, Рубинштейн занимался расширением этого дружеского стола, и туда подсаживаются люди, которые ему симпатичны по той или иной причине или, может быть, не симпатичны, но они становятся частью его мира.

Рубинштейн не занимался воспроизводством ностальгии. Рубинштейн занимался ответом на вопрос: «Откуда мы взялись, кто мы и что самое важное в нас?». Ответ: «Это семья, это наши близкие, это очень личные воспоминания, это то, что ты вспоминаешь, думая о маме или об отце». И Вторая мировая война, Великая Отечественная война для Рубинштейна — это совсем не тот официозный праздник, в который стало превращаться это событие. Я имею в виду парад Победы в 1965 году, и дальше, и дальше, и дальше брежневские парады.

Это другая большая тема. И для Рубинштейна была очень важна память, частная память, не государственная память о войне. Но тихий голос человека, который обращается лично к тебе, вспоминая о своих родителях, вспоминая о войне как о дне скорби и памяти — и нежности по отношению к тем, кто ушел.

Вот зачем я, например, приходил слушать, как он поет эти песни. За этим открывался какой-то большой мир этой семьи и этой памяти. Наверное, дело еще в том, что вообще Рубинштейн очень музыкальный человек, и те, кто будет слышать его стихи, смогут оценить то, как он читал стихи, и то, как они написаны. И те, кто будет читать его тексты для «Новой газеты», для «Большого города», для Republic*, для The New Times*.

Это тексты человека с музыкальным слухом, человека, которому ужасно интересна музыка. Неслучайно у Рубинштейна было очень много музыкальных проектов. Не только эти песни, о которых вы упомянули. Я думаю, что дело еще и в том, что музыка обладает некоторым невероятным способом быстрого объединения большого количества людей, передачей им некоей очень важной эмоции.

И Рубинштейн использовал этот инструмент опять же по-своему. Очень частная интонация от человека к человеку, минуя все патетические заходы. «Я разговариваю с тобой в эту минуту здесь и сейчас, и ты мне страшно важен» — вот что он говорил и когда встречал нового человека в поезде, или гримера, или журналиста и кого-бы то ни было, и когда он обращался к огромному залу и пел песни.

Я хотел еще одну вещь сказать, которую в момент нашего разговора я, кажется, для себя доформулировал. И да простит меня, Рубинштейн, секрет в том, что рядом с ним было очень хорошо. Что я хочу сказать? На протяжении последних десятилетий наша власть занимается тем, что вытаскивает из человека все дурное, что в нем есть. Разными способами она старается сделать из человека что-то бесчеловечное и использовать его в своих целях.

Рубинштейн не только в своей работе публициста и гражданина этому сопротивлялся, не только писал статьи, высмеивающие эту железобетонную, забетонированную новую жестокую власть, и своей насмешкой, иронией ослабляя ее все сильнее и сильнее.

Не только ходил на митинги в защиту всех, кого только можно, участвуя в самых разных начинаниях, подписывая коллективные письма и стараясь изменить происходящее, остановить эту лавину. Не только в частных разговорах, поддерживая людей, но и всей своей работой, своей интонацией, своим голосом.

Что он делал? Он делал обратное. Эти мерзавцы, негодяи вытаскивают все самое дурное, что есть в человеке.

Какой следующий ход нам остается, тем, кто его знал, и тем, кто его не знал? Слушать его и читать, становиться в этом смысле богаче и счастливее, а кроме того, продолжать эту работу. Это даже работой не назовешь, какой-то смысл жизни, что ли, о котором я сейчас сказал.

Для журнала The New Times Рубинштейн написал один текст в конце 2012 года. Я думаю, что многие помнят эту осень 2012-го — это такой один длинный день общественного психологического похмелья.

У общества начинается длинная депрессия. Протесты 2011–2012 годов проходят, начинается «болотное дело», начинаются репрессии, которые не перестают быть. И мы тогда предложили Льву Семеновичу написать «Тезисы против уныния», то есть некоторое количество пунктов, которые помогут справиться с этим ощущением общественного отчаяния.

И он написал этот текст, я всем его очень советую, его можно найти в интернете. Я хочу, если вы не против, прочитать три последних пункта. Он говорит:

Вот здесь на секунду прервусь. Это очень важная фраза для Рубинштейна, потому что, конечно, это и про литературу, потому что то, чем он занимался, эти карточки, это для многих было что-то из серии: «Ой, куда он пошел, куда-то литературу повел». Он долго стоял на этом, и оказалось, что именно там есть литература, именно там есть язык, именно там и есть изменения.

Ну а он говорит, что это не только литература — «спокойно стоять и настаивать».

И это, кажется, звучит как план.

Зоя Светова. Да, спасибо, Филипп. Я тоже очень люблю эти «Девять пунктов против уныния». И все-таки я хочу, чтобы мы снова услышали голос Рубинштейна. Мы много говорили о нем, пытались нащупать его значение. И ты, и я, и Вера. Мы старались говорить без пафоса, но без пафоса, на мой взгляд, невозможно. Может быть. Лев Рубинштейн нас простит, потому что все-таки, когда человек уходит, он от тебя чуть-чуть отдаляется, и ты начинаешь говорить с пафосом. А давайте сейчас послушаем под конец нашего подкаста песню, которую поет Рубинштейн. Я долго выбирала. И я выбрала песню о любви. Она, мне кажется, называется «Я люблю тебя так, что не сможешь никак ты меня никогда-никогда разлюбить». Нет, наверное, есть другое название, а это просто строчка.

Я выбрала эту песню, потому что это песня о любви. А Рубинштейн, при всем при том, что мы о нем говорили, был про любовь и про дружбу. Он любил всех нас, любил своих читателей, любил Москву. Его называют гением нашей Москвы. А вы слушайте Рубинштейна, слушайте наш подкаст на Yutube, Apple podсast и на других платформах. Спасибо, Филипп, спасибо всем.

Филипп Дзядко. Автор среди нас.

*Внесен в реестр «иностранных агентов».

**Относится к компании «Мета», которая признана экстремистской и запрещена в России.