«Россия Центральную Азию не понимает — а значит, побаивается»

В условиях, когда на Запад смотреть должно быть противно и небезопасно, не только кремлевские обитатели, но и обычные россияне обращают свое внимание на Восток. А там — не только прощенный «Талибан», Китай и посылающий саперов Ким Чен Ын. Ближайший дружественный регион — это Центральная Азия. Пять бывших советских республик, которые почти 35 лет живут своей жизнью и за это время превратились не только в полноценных политических игроков, но и в серьезную объединенную структуру, где, впрочем, один на другого похож очень условно. При этом в России Центральная Азия воспринимается в основном через призму стереотипов. Мигранты, «Восток — дело тонкое», «мы их всему научили» — пожалуй, базовый набор. А дальше про каждую страну отдельно: у кого-то смешной диктатор во главе (уже несколько лет как нет), у кого-то — постоянные революции (уже несколько лет как нет — и, вероятно, еще долго не будет).

Такой подход не только неправилен и обиден. Он еще и политически недальновиден — поскольку другие страны на регион смотрят весьма пристально и пытаются находить там пространство для своих и экономических, и политических интересов. Влияние Китая в регионе очевидно, но туда активно заходит и Европа, много точек соприкосновения находит Турция, да и США всячески обхаживают всю ЦА и каждую страну в отдельности — вплоть до огромных саммитов C5+1 в Вашингтоне.

Поэтому Центральную Азию пора открывать заново. Некоторые базовые вещи, от которых можно потом отталкиваться в своем знании о регионе, «Новая» попросила объяснить многолетнего эксперта по Центральной Азии Аркадия Дубнова. Это так называемые стыдные вопросы: вроде бы все всё об этом понимают, но никто никогда не интересовался правильным ответом.

«Казахстан — не совсем Центральная Азия»

— Часто политические комментаторы в той же России говорят, что все страны Центральной Азии похожи друг на друга и чуть ли не одинаковые. А на самом деле как? 

— Это невероятно поверхностный, дилетантский взгляд, который ничего общего не имеет с реальностью. Ничего.

Они разные, в первую очередь, по ментальности жителей, населяющих этот регион. Есть кочевые и оседлые народы. Кочевые — это те, для которых их среда обитания, их представление о себе в мире определяется тем, что они свободны в перемещениях вслед за своим скотом, которому нужно искать пастбище. Поэтому они не знают границ. Готовы всегда сойти с места и поставить юрту в любом месте. К этим традиционно относятся казахи и кыргызы. Может быть, это люди из части горных регионов Таджикистана, но в целом для страны это не очень характерно.

Другие — узбеки и туркмены — это оседлые народы, которые живут традиционно на одном и том же месте, поколение за поколением. Ареалы их проживания определяются историей племенных образований, к которым они принадлежат. И они ограничены этой локацией обитания. От этого зависит и ментальность. Условно говоря: меняются ханы, эмиры, вожди — но люди остаются на своих местах. Выглянули в окошко за пределы своего «квадрата» проживания: «А, раис сменился. Ну что ж, будем жить с этим раисом, будем теперь к нему приспосабливаться». И этим определяются определенные свойства, которые и выявляют степень готовности к демократическому порядку вещей.

— Как будто бы политически в последние 15–20 лет, опять-таки исключая кыргызов, более унифицировано стало отношение к тому же самому условному «раису». Везде в Центральной Азии терпят в каждой стране и закидоны своего «раиса», и его какие-то желания, может быть, даже не всегда адекватные. При прочих равных никто не пытается «раиса» поменять за его поступки. Ни в Казахстане, ни в Узбекистане — если мы говорим о двух крупнейших странах региона. 

— Тут я не могу согласиться. Если мы говорим о Кыргызстане, то мы свидетели уже шестого президента.

— Да, но кыргызов мы за скобки выносим.

— Казахстан — да, более спокойный, но это в силу, я бы сказал, некоторой привязки к уже современной традиции. Казахстан же в известной степени — детище Назарбаева. Надо называть вещи своими именами. Поэтому, когда, например, произошел транзит власти — по воле Назарбаева, надо это всегда помнить! — Назарбаев оставил своему преемнику некий порядок вещей, определяемый верховным авторитетом, волей Первого. Он оставил за собой право оставаться первым и единственным. Вы же помните период с 2019 по 2022 год. Существовало два центра власти. И когда-то это должно было лопнуть, как проколотый пузырь, — и это лопнуло.

Но интенция в любом случае в том, что есть один центр власти, который должен управлять. И этот центр — такой коллективный раис с главным раисом во главе — был достаточно заслуженно авторитетен в силу того, что Назарбаеву досталась богатая страна. И рента этого богатства распределялась между всеми регионами, поэтому он мог ими манипулировать, самолично осуществлять распределение этой ренты [и тем самым глушить недовольство]. В этом и отличие от того же Кыргызстана, который фактически оказался обойден природными ресурсами, если не считать воду и высокогорные ледники. В свое время вообще казалось, что в Кыргызстане единственный источник капитализируемых ресурсов — это золоторудный рудник Кумтор, вокруг которого происходили все схватки за власть, за собственность, совершались преступления. Ничего больше не было.

— Кто сейчас наиболее явный лидер в Центральной Азии? Кажется, что Казахстан и Узбекистан как минимум на равных.

— Оговоримся сразу: по своим ранним школьным временам я прекрасно помню, что в СССР разделение было четкое: Средняя Азия и Казахстан. У меня остался в Москве замечательный большой красный альбом — географический атлас мира. Там несколько страниц, посвященных региону, и Казахстан отдельно от Средней Азии. Конечно, нынешнее соревнование, когда это объединенный регион, между Казахстаном и Узбекистаном — это очевидно. Но для меня Казахстан — это не совсем Центральная Азия, не совсем азиатский регион. Наследие и присутствие Российской империи в нем чрезвычайно велико — в культуре, в менталитете, уже не говоря про географию. Можно говорить, что идет какое-то соревнование, но мы должны помнить, что речь идет о разных геоэкономических, геополитических и даже философских основаниях двух этих стран. Я бы стал говорить не о соревновании, а скорее о некоей ревности лидеров, исторически сложившейся со времен Советского Союза. 

— Кто кого больше ревнует?

— Так сложилось, что я был неплохо знаком с первым президентом Узбекистана Исламом Каримовым, довольно много времени с ним общались — в отличие от Нурсултана Назарбаева. Не могу говорить о деликатных моментах бесед с Каримовым, но дам понять, что Каримов достаточно ревностно относился не столько к Назарбаеву, сколько к тому, что казахские лидеры пользовались большим влиянием в Москве, чем лидеры Узбекистана. История этих отношений восходит к советским временам, когда статус партийного руководителя Казахстана Динмухамеда Кунаева, многолетнего члена Политбюро ЦК КПСС, высшего ареопага руководства СССР, был выше статуса партийного лидера Узбекистана Шарафа Рашидова, бывшего лишь кандидатом в члены Политбюро ЦК. Эта тень Кунаева перешла на Назарбаева. Не секрет, что Назарбаев пользовался очень серьезным влиянием в Кремле в последние советские годы. Настолько, что Горбачев его прочил в предсовмины Союза. И это тоже вызывало ревнивые чувства в Ташкенте. Ну и лично Каримов к Назарбаеву относился не очень. Он не считал его хорошим экономистом, не считал его человеком, который знает, что и как надо делать. 

Скажу больше (я это описывал кое-где). Причина ухода из жизни Каримова тоже была связана с ревностным отношением к Казахстану. В конце августа 2016 года подводился итог Олимпийских игр в Бразилии, в которых казахстанская сборная уступила узбекской сборной по общему зачету. Ислам Каримов очень ревностно и участливо относился к этому. И он праздновал победу узбекской сборной, опередившей казахстанскую сборную.

Что произошло потом — вы знаете. Так что следы этого «соревнования» остались в истории и в жизни.

«На этом историческом этапе без вождизма никак» 

— Может ли Центральная Азия жить без культа личности?

— Самый простой ответ, конечно, отрицательный. Для сравнения давайте посмотрим, так сказать, на «метрополию». Народу, испытывающему фрустрацию и фантомные боли по утрате имперского величия, нужен лидер, который консолидирует ресентимент, чтобы попытаться что-то воссоздать. Для этого должна быть личность, которую люди в большинстве своем ассоциируют с собой. Они хотят себе вернуть ощущение причастности к чему-то большому, великому. И такая личность дарит им эти ощущения.

В Центральной Азии немного по-другому. Строится новое государство, возрождаются национальные традиции, а там, где их нет, они создаются по-новому. Наращивается база для государственного суверенитета, национального достоинства. Ярлыками, маркерами этого достоинства, в первую очередь, является язык, национальный язык. Дальше — территория, традиционно считающаяся ареалом использования этого языка. Символами такого достоинства являются, в том числе, флаг, гимн — и персона. Не институт, как там в демократиях принято считать, не институты — парламент, разделение властей, политические партии, независимый суд, — что само по себе определяет государственный суверенитет. А персона, которая олицетворяет в себе это национальное, возрождаемое и строящееся достоинство.

Никогда не забуду забавную демонстрацию этого феномена, свидетелем которого мне случилось быть, кажется, в 1998 году в Нью-Йорке. Я оказался на встрече первого президента Туркменистана Сапармурата Ниязова (через пару лет он провозгласил себя Туркменбаши) с руководством крупнейшей еврейской благотворительной организации «Джойнт». В какой-то момент беседа стала неминуемо приближаться к обсуждению внешней политики Туркменистана, где особое место занимали тесные отношения Ашхабада с Тегераном. Ниязов мгновенно уловил это и упредил неприятные вопросы, внезапно переведя тему. «Я знаю, что вы хотите спросить про какой-то культ личности, который я создаю, про памятники мне, стоящие по всей стране, про мои портреты, которые печатаются на туркменских деньгах и висят на всех площадях, — внезапно заявил он. — А я вам вот что скажу: придет время, когда меня не будет, и тогда памятники эти снесут, портреты с денег уберут, с площадей поснимают. Но сейчас это нужно людям в моей стране, они должны гордиться нашей независимостью, вот для этого нужны эти ее символы — памятники, портреты». В ответ раздались аплодисменты, уловка удалась, про Иран никто уже не спрашивал. Между прочим, так и случилось, Ниязова на туркменских манатах давно уже нет, памятники поменяли, но вот культ остался преемникам Туркменбаши, семье Бердымухамедова, отцу и сыну.

Поэтому на достаточно длинном историческом этапе без этого вождизма никак. Образование, культура, понимание мироустройства вокруг, понимание своей нации, своего государства, мира вокруг — всё концентрируется вокруг одного человека. И этот человек несет на себе очень большой груз ответственности, который он взвалил на себя, еще и пытаясь быть выражением национального характера. В других странах — тех же демократических, как мы их называем, — этого нет. Никто Кира Стармера не назовет олицетворением британской традиции. Да уж даже не говоря о Макроне, над которым сегодня вообще стало общим местом ухмыляться. Все знают, что эти люди поменяются очень скоро. В отличие от наших с вами регионов.

Есть у меня еще одна история, связанная с мировосприятием людей, которые живут даже в свободном Кыргызстане. Однажды я ехал с коллегой по работе из Бишкека к Торугарту на кыргызско-китайской границе. Нас сопровождал майор-пограничник. Говорим в уазике о том, о сем, и вдруг он мне: «Скажите, а вы знаете Ислама Каримова лично?» — «Ну да, — отвечаю, — приходилось видеться». — «Да? Ну как он вам?» — «Непростой человек, но политик мощный». И пограничник неожиданно: «Вот нам бы такого в Киргизии! Тут нужна сильная рука — чтобы он нас всех держал в кулаке». Это был для меня такой очевидный голос глубинного — буквально из Нарына — народа. Причем этот майор был образован и имел представление о мире. А тоже хотел крепкого лидера во главе. Это к вопросу о том, сколько культ личности будет продолжаться. 

— Может ли в таком случае женщина быть президентом в Центральной Азии?

— Хороший очень вопрос. И, конечно, первый же возможный ответ — да. В первую очередь, в Кыргызстане. Традиции матриархата в Кыргызстане наиболее сильны. Я не уверен, насколько сегодня это очевидно в политическом смысле. Но раньше в семьях это было особенно заметно, потому что женщины доминировали, как правило, в силу характера, в силу традиции и чаще всего в силу образования.

Потом это все стало как-то рассеиваться. Затем, в 2010–2011 годах, появилась во власти Роза Отунбаева. Она оказалась очень к месту, потому что сумела обуздать мужиков, которые после свержения Аскара Акаева в 2005-м начали драться между собой, но потом признали, что лучший способ не довести дело до кошмара и до войны — это дать возможность женщине ими хотя бы формально командовать. И это ей очень неплохо удавалось, но ее тоже «скушали». А потом следующий президент, который получил власть с ладони Отунбаевой, очень не по-мужски повел себя по отношению к ней.

Про других женщин тоже давайте сразу поговорим. Сказать, что в других республиках это невозможно категорически, в отличие от Кыргызстана, который имел свой опыт в лице Отунбаевой, нельзя. Смотрите, что было в Казахстане. Дарига Назарбаева настойчиво шла к вершине власти. Отец был бы очень не прочь ей это позволить, потому что все финансовые и экономические кланы олигархата были у нее чуть ли не в кармане. Но как бы это сказать: переусердствовала она. Переусердствовала во многом «благодаря» своему первому мужу Рахату Алиеву, который, что называется, перетянул одеяло на себя.

Другая история случилась в Узбекистане. Первая принцесса — Гульнара Каримова, старшая дочь прошлого президента, — до сих пор сидит в заключении. Ее амбиции тоже указывали на президентское кресло, но и она повела себя неадекватно, мягко говоря. И отец, который был государственником в чистом виде, для которого интересы государства в тот момент оказались значимее, чем престолонаследие, — этот непотизм в чистом виде не допустил. Но сегодня в каком-то смысле воспроизводится та же модель. Значительным влиянием в стране обладает дочь Шавката Мирзиеева, красавица Саида. Утверждать, что она престолонаследник, я совсем не берусь. Но то, что именно ей отец доверяет существенные функции и возможность представлять Узбекистан во внешнем мире, — это очевидно. Ну и это приправляется тем, что Мирзиеева ведет себя, я бы сказал, мудро во многих других аспектах своей государственной деятельности, что отбрасывает значительную позитивную ауру на дочь.

— А может ли быть женщина президентом в Таджикистане или Туркменистане? 

— Что касается Таджикистана и конкретно Эмомали Рахмона — вот он бедный, я ему сочувствую. У него просто шекспировская драма, конечно. Передача отцовских полномочий кому? Очевидно, что внутри семьи, но кому? Вроде бы все думают, что сыну Рустаму, а по сути дела, если говорить о характере власти непотической, семейной, то вообще, конечно, достойной этого была бы старшая дочь Озода, которая фактически, наверное, является вторым по влиянию человеком в руководстве, она руководитель аппарата президента. Но женщина-президент в Таджикистане — это непозволительно. Значит, нужно поверить в Рустама, а Рустам по многим параметрам сегодня плохо смотрится в качестве возможного лидера государства, поэтому вот это едва ли не международное ожидание транзита власти в Таджикистане — оно выглядит очень таким драматически замутненным с точки зрения перспектив. 

«Вот там Орда, а там — Святая Русь. Разводим в стороны»

— Насколько союз государств Центральной Азии искренен, а не продиктован политической целесообразностью? 

— Давайте забудем слово «искренность» в политике. Самый искренний сегодня политик — это господин Трамп. 

Я всячески приветствовал этот процесс консолидации государств и говорил, что это предвещает преобразование региона в качестве единого субъекта мировой политики. Процесс этой консолидации начался с возвращения Путина на президентство в 2012 году. Все консультативные встречи, форумы — это все реакция на попытку Москвы «приручить» каждую из этих стран отдельно. Идея получила неожиданную подпитку в результате недавнего саммита в формате C5+1 в Вашингтоне. Американцы воспринимают центральноазиатскую пятерку как некий противовес России. Поэтому происходят попытки утвердить пятерку в качестве реально существующего геополитического фактора.

Имеет ли это в будущем шанс на развитие? Гарантий никто не даст, важен процесс. Он идет со скрипом, но идет. Для примера. В 2022-м в Кыргызстане в ходе саммита «пятерки» был подписан договор о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве между пятью странами. Но только три ратифицировали: Казахстан, Кыргызстан и Узбекистан. И вот в этом году Таджикистан вроде подтвердил, что присоединяется. Туркмены нет, они продолжают разыгрывать свою фишку постоянного нейтралитета. Этот процесс консолидации будет все время подвергаться серьезным нагрузкам и испытаниям с самых разных сторон. Но как единый субъект мировой политики ЦА продолжает привлекать к себе внимание. Опять-таки: 20 декабря в Токио должен состояться саммит С5 + Япония. 

— Как раз про сложность объединения вопрос. Предположим военный конфликт, в который ввязывается одна из этих пяти стран. Что будут делать остальные четыре, кроме того, что выражать глубочайшую озабоченность и приверженность к миру?

— Этот вопрос имеет право на существование, но я думаю, что в первую очередь многое будет зависеть от национального, этнического характера столкновения (не дай бог). Если в Таджикистане пострадают узбеки, а там большая узбекская община, то у Ташкента могут быть в принципе основания помочь своим. Были события в Каракалпакстане: внутренние по своему происхождению, но в них были следы каких-то «засланцев» снаружи. Однако Мирзиеев не поддался искушению реагировать на это явно и конкретно, честь ему и хвала, потому что это почти всегда предвещает пожар.

Самая такая полиэтническая, конечно, страна — это Казахстан. Но какого рода там могут быть акции напряжения, связанные с этносом? 

— Скажем только одно: Северный Казахстан. 

— Да, конечно-конечно, это опасность, она нависает дамокловым мечом. Но перспективно она может рассматриваться только с точки зрения возможных действий, ассоциируемых с Кремлем. Влияние местного какого-то «пассионарного» поведения или «патриотической русской движухи» я исключаю. Для этого нет ресурсов, нет «вождей» и нет сумасшедших с «бритвою в руке». Хотя государственную политику, которая может привести к попытке опять разыграть эту карту, исключать нельзя, но кажется, что все-таки эти времена проходят. 

Мне на самом деле импонирует один тезис, который, возможно, политически и исторически является основой для прекращения этой опасности. Я говорю о последней декларации, которую подписали в Москве Токаев с Путиным во время госвизита казахстанского президента — той самой, которая из 42 пунктов. Найдите там 34-й пункт. В нем постулируется указание на «стимулировании диалога на основе цивилизационного единства славян и тюрков, братства «Древней Руси и Великой Степи», союза православия и традиционного ислама». Может быть, я ошибаюсь, но не выглядит ли это как некое взаимное признание двух исторических, этнических, географических пространств, которые должны уважать друг друга в качестве самостоятельного, государственно-территориального существования, образования? Вот это мое, не трожь, а это твое, да! Вот Орда там была, она имеет право на новую государственность, а вот там — Святая Русь. Разводим и закрепляем отсутствие притязаний одной части к другой.

Я не так давно встречался с одним из казахстанских политиков, близких к Акорде, и спросил, чья это формулировка. И мне не ответили однозначно.

— Декларация — это замечательно. Но случись какой-нибудь эксцесс в этой географической части, может ли Казахстан рассчитывать на помощь Центральной Азии? 

— Нет. Допустим, был конфликт между Кыргызстаном и Таджикистаном. Казахи или узбеки, как влиятельные старшие соседи, могли помочь его разрешить, но и они не влезали. Потому что вмешательство соседей по региону всегда чревато. Такие нравы в регионе, такой запас эмоциональных симпатий и антипатий, что лучше ничего открыто не делать, а как-то по отдельности друг к другу оппонентов подталкивать.

В свое время был такой генсек ОДКБ Николай Бордюжа. Мы как-то с ним разговаривали про Ошский конфликт 2010 года. Бордюжа сказал, что он советовал тогда уже Путину не вовлекать российских военных в этот конфликт. Потому что, если в том регионе появятся русские, начнется ответная стрельба в них с обеих сторон: русские вернулись. Бордюжа был абсолютно прав.

— Российское влияние в регионе усиливается или нет?

— Уменьшается, конечно. В силу объективных исторических и демографических причин. Тут и анализ глубокий не требуется.

— Но сама Россия так, судя по всему, не считает и не хочет так считать. 

— Всякие Соловьевы и прочие того же рода постоянно возникают по этому поводу. У них все время проскакивало отношение к Казахстану как к не вполне имеющему право на вот те же самые северные территории — и это явная отсылка к давней филиппике Путина, сказавшего неосторожно, что у казахов, мол, не было государственности. Спустя некоторое время Назарбаев его поправил. И вот — визит Токаева в Москву и подписание этой декларации, какие-то внутренние, видимо, договоренности. Соловьев получает, очевидно, новую методичку из Кремля, смысл которой сводится к фразе «будем уважать». Это, как говорится, совершенно не гарантийный полис того, что такое отношение оказалось однозначным и невозвратимым. Но сейчас так.

Семь с половиной тысяч километров общей границы в землю не зарыть. В этом смысле, безусловно, тому же Узбекистану проще. И этими же границами, кстати, тоже очень много другого определяется, если уж там говорить о всяких структурах, в которые узбеки не входят, а казахам нельзя не входить. 

— Россия Центральную Азию любит или не любит?

— Россия Центральную Азию не знает и не понимает — а значит, побаивается. Мы побаиваемся тех, кого не знаем. Мы опасаемся их. В последние годы это еще и, что называется, укрупнилось, усугубилось, расширилось в силу большого потока миграции из Центральной Азии. Теракты, к которым оказались причастны радикалы центральноазиатского этнического происхождения (тот же «Крокус»), тоже добавили опасения. А конфликты среди мигрантов в России — они еще и мультиплицируются. Увеличивается их значение. 

Это все переносится вообще на представление о Центральной Азии. И спроси у обычного выпускника нынешней российской школы: что он знает об Авиценне, например, или об уровне культуры, о развитии средневековых азиатских цивилизаций по отношению к тому, что происходило где-нибудь на Руси при боярах и при Иване Грозном? Они ничего не скажут, поскольку понятия не имеют, что в Азии процветали знания, математика, философия и другие науки уже тогда, когда в России ничего еще толком не было.

«Свойственны крайности национального превосходства»

— В какой из пяти стран региона в первую очередь вы бы посоветовали побывать человеку не из Центральной Азии? 

— Молодые очень любят Кыргызстан. Красивые горы. Совершенно очаровательный красивый южный берег Иссык-Куля. Я вообще с самого начала своих интересов в регионе очень полюбил Кыргызстан. Там еще во времена Акаева было довольно здорово. Просто было очень весело, живо. В отличие от того же Узбекистана, где, в общем, пытались все держать, чтобы не расползалось, — из-за близости того же Афганистана. 

Казахстан я совсем не упоминаю просто потому, что в той же Астане нет специфической азиатской экзотики. Астана — это город, который надо сравнивать с каким-нибудь холодным Дубаем. Алматы, кстати, другое дело — очень милый город. Там еще пока остается прелесть одного из старых цветущих оазисов Азии. Те же знаменитые яблоневые сады, хоть и нужно теперь выезжать в ущелье куда-нибудь, чтобы их посмотреть. Одна проблема: смог, поскольку город находится в низине. Он и раньше был, а теперь еще хуже стало. Впрочем, по сравнению с тем, что я видел в свое время в Пекине, это еще ничего. 

Я бы также, конечно, с удовольствием посоветовал людям съездить в Туркменистан. Посмотреть, как живет замкнутая на себя и своих знаменитых алабаев нация пяти племен, ни на кого не обращающая внимания, лишь бы ей никто не мешал.

— Есть ли что-то, что вам до сих пор в политике региона кажется непонятным? 

— Если и есть моменты, то связаны они с очень длинным-длинным переходным периодом того самого формирования национально-государственной идентичности по отношению к внешнему миру. Этому периоду свойственны некие крайности — такого национального превосходства. Это в большей степени отличает, кстати, современный Казахстан. То же самое нынешнее поколение казахстанского политикума сформировалось уже в годы богатеющего государства. И он пытается отстоять свою позицию, свою гордость представителей мощного, сильного государства — средней державы, как теперь говорят. У казахов есть основания гордиться своей историей. Даже на семейном уровне люди знают историю своего рода чуть ли не до пятого колена. И я могу только восхититься этой углубленностью казахов в свою историю.

Но это имеет отчасти и обратную сторону медали в виде ощущения своего превосходства, превосходства исторического, национального характера, который не просто сегодня формируется, а был таким всегда. Иногда среди этого поколения политикума подобное ощущение кажется немного чрезмерным. 

— Может, это тоже следствие наличия общих границ и того, что казахам приходится так себя вести теперь?

— Да, конечно. Много интересного в этой сравнительной, так сказать, историографии, этнографии и географии региона, поэтому — возвращаясь к началу разговора — только глупцы говорят, что все страны в регионе одинаковые.

— Возможна ли демократия западного типа в Центральной Азии? 

— Нет. 

— А нужна она здесь? 

— Это и есть ответ. Если про Россию можно пока так отвечать, то в Центральной Азии это не работает. Впрочем, тут нужно сделать важное уточнение: так, как я говорю сейчас, еще лет 20–25 назад я бы не сказал.