Эта публикация продолжает цикл статей социолога Алексея Семенова-Труайя о феномене памяти и попытках государства поставить его себе на службу.
Фото: Арина Антонова / ТАСС
Как устроена природа памяти? Мы знаем, зачем её изучать и как это делать. Теперь время понять, что именно мы изучаем.
Как именно работает передача опыта между поколениями? Почему одни традиции живут тысячелетиями, а другие исчезают за десятилетие? Каким образом прадед, умерший 70 лет назад, влияет на решения правнука, который никогда его не видел?
Ответ лежит в механизмах, которые физики назвали бы транспортными процессами — трансляции и трансмутации социальной памяти. Если первая консервирует и передаёт неизменное, то вторая преобразует и обновляет. Вместе они создают парадоксальное единство: стабильность через изменение, изменение через верность.
Представьте социальную память как реку энергии, текущую сквозь поколения. В терминах социальной термодинамики трансляция — это ламинарный поток, упорядоченное движение без турбулентности. Каждое поколение аккуратно передаёт следующему устоявшиеся образцы: как держать ложку, какие слова говорить на похоронах, в кого верить, кого бояться.
Трансмутация — напротив, турбулентный вихрь, где энергия перераспределяется, создавая новые паттерны. Молодой программист отказывается от карьеры инженера, к которой его готовили три поколения семьи. Девушка из консервативного села становится урбанисткой и меняет представления о женских ролях для своих племянниц.
Обе формы необходимы. Только трансляция без трансмутации превращает общество в окаменелость — вспомните закрытые традиционные сообщества, где любое отклонение карается остракизмом. Только трансмутация без трансляции — это хаос, потеря идентичности, аномия.
Здоровая социальная система балансирует между двумя полюсами, как канатоходец. Проблема в том, что канат постоянно раскачивается.
Передача памяти не происходит мгновенно, как загрузка файла. Это многоступенчатый процесс, напоминающий мифическую алхимическую трансмутацию — превращение свинца в золото. Социологи выделяют три последовательных этапа, через которые проходит каждый, кто становится носителем традиции.
Первая ступень: подражание как вера. Шестилетний мальчик смотрит, как дед точит нож на точильном камне. Движения кажутся простыми, но попытка повторить оборачивается царапинами и испорченным лезвием. Дед терпеливо показывает снова: угол, нажим, ритм. «Главное — чувствовать металл». Мальчик не понимает, как можно «чувствовать металл», но верит.
Фото: Антон Белицкий / ТАСС
Подражание — это акт веры в авторитет предков. Ребёнок не может проверить рациональность каждой практики, у него нет для этого ни времени, ни ресурсов. Он просто копирует образец, заложенный кем-то из авторитетных носителей культуры. В традиционных обществах эти образцы мифологизировались — «так делали боги», «так завещали первопредки».
В современном мире мы не обращаемся к богам, но механизм тот же. Молодой врач копирует стиль работы своего наставника. Начинающий писатель подражает интонациям любимого автора. Мигрант второго поколения воспроизводит семейные ритуалы, не всегда понимая их смысл, — просто «так делала бабушка».
Эта ступень создаёт генеалогическую память — представление о «правильном» способе действия, санкционированное авторитетом предков. Антропологи обнаружили, что дети всех культур проходят через фазу «ритуальной точности» примерно в 4–7 лет — они яростно настаивают на соблюдении всех деталей обряда, даже тех, которые взрослые считают необязательными. Это не педантизм, а инстинкт сохранения культурного кода.
Вторая ступень: понимание через действие. Подросток, научившийся точить ножи, теперь делает это автоматически. Но однажды ему попадается незнакомый тип стали, и старый способ не работает. Лезвие крошится. Нужно что-то менять. Угол? Нажим? Скорость?
На этой ступени начинается творчество. Ученик овладевает не только внешней формой действия, но и его внутренней логикой. Он начинает понимать, почему вещи делаются именно так, а не иначе. Это знание кристаллизуется в материальной культуре — инструментах, вещах, которые несут память о правильном способе их использования.
Немецкий культуролог Ян Ассман назвал это памятью вещей. Каждый топор, каждая икона, каждая книга — это не просто объект, а застывшая инструкция. Археолог, нашедший древний гончарный круг, может реконструировать технологию — вещь «помнит» руки мастера.
В цифровую эпоху «память вещей» трансформировалась. Интерфейсы приложений, архитектура городов, алгоритмы рекомендаций — всё это материализованная память о том, как «правильно» жить, общаться, потреблять.
Молодой человек, выросший со смартфоном, буквально не может представить себе мир без постоянной связи — для него это не технология, а естественная среда обитания.
Фото: Евгения Демина / Коммерсантъ
На второй ступени память становится коммуникативной — она существует в языке, в историях, которые рассказывают друг другу члены сообщества. «А помнишь, как мы?..» — эти разговоры не просто ностальгия, а непрерывная работа по переосмыслению прошлого, извлечению из него новых смыслов для настоящего.
Третья ступень: от ученика к учителю. Мастер — это тот, кто не только знает традицию, но может её артикулировать и передать. Он становится источником трансляции для следующего поколения.
Но здесь происходит нечто странное.
Обучая другого, мастер неизбежно меняет традицию. Не потому, что хочет, — просто потому, что живёт в другом времени, сталкивается с другими вызовами. Его ученик спрашивает: «А как точить керамический нож?» У мастера нет готового ответа — керамики не было в арсенале его учителя. Приходится импровизировать, вводить новое в старое.
Так запускается трансмутация. Новация должна пройти социальную верификацию — её примет сообщество, если она работает и не противоречит базовым ценностям. Если противоречит — отвергнет. Так память защищает свою идентичность, но не становится окостеневшей.
Социолог Майкл Полани назвал это неявным знанием — той частью опыта, которую невозможно выразить словами. Хирург знает, как наложить шов, но не может полностью объяснить этого знания: рука «знает» лучше, чем язык. Передача «неявного знания» требует длительного контакта ученика и учителя, совместной практики. Именно поэтому мастерские, лаборатории, артели — места, где происходит настоящая трансляция.
В стабильные эпохи трансляция доминирует. Традиция течёт плавно, как полноводная река в широкой долине. Каждое поколение добросовестно воспроизводит образцы предков. Изменения есть, но они микроскопические и накапливаются веками.
Основная цель трансляции — сохранить коллективную идентичность через время. Это особенно критично для малых народов, для которых утрата традиции равна исчезновению. Язык, обряды, способы ведения хозяйства — всё это коды, позволяющие группе узнавать «своих» и отличать их от «чужих».
Трансляция работает через статусные диады: учитель — ученик, родитель — ребёнок, мастер — подмастерье, жрец — послушник. Это всегда асимметричные отношения, где один обладает знанием, а другой стремится его получить. Авторитет старшего не обсуждается — он санкционирован традицией.
Но что происходит, когда авторитет старших рушится?
Фото: Александр Коряков / Коммерсантъ
Пожилая женщина пытается объяснить внуку, как писать письма. «Сначала обращение, потом основная часть, в конце подпись и дата». Внук смотрит на неё с недоумением: «Бабушка, кто сейчас письма пишет? Есть же мессенджеры».
В эпоху экспоненциального технологического роста жизненный опыт старших обесценивается катастрофически быстро. Дед, проработавший 40 лет на заводе, не может объяснить внуку, как устроиться на работу, — его методы безнадёжно устарели. Мать, воспитанная на советских книгах, теряется в цифровой среде, где растут её дети.
Вертикальная трансляция (от старших к младшим) частично заменяется горизонтальной (внутри поколения). Подросток учится не у родителей, а у сверстников через YouTube, TikTok, Discord. Образуются когортные культуры — замкнутые мирки людей одного возраста с собственными кодами, непонятными предыдущему поколению.
Парадокс в том, что
чем быстрее темп изменений, тем сильнее ностальгия, попытка ухватиться за исчезающее прошлое.
Расцвет генеалогических исследований, мода на «бабушкину» эстетику, культ аутентичности — всё это попытки восстановить прерванную трансляцию.
Но простое воспроизведение традиции невозможно. Нельзя войти в одну реку дважды: даже если возродить внешние формы, смыслы будут другими. Современный человек, надевающий народный костюм на фестиваль, не живёт в той системе смыслов, для которой этот костюм создавался.
Если трансляция — это фотокопирование, то трансмутация — джазовая импровизация. Тема задана традицией, но исполнение всегда уникально.
Трансмутация означает введение инновации в структуру социальной памяти. Это может быть появление совершенно нового типа практик или радикальное переосмысление старых. Главное — новация должна быть социально легитимирована, признана сообществом как ценная.
Социолог Михаил Петров показал, что трансмутация требует особого социального статуса. Не каждый может менять традицию — это привилегия «университетских умов», признанных экспертов, которым сообщество доверяет право на новацию. В традиционном обществе это шаманы, жрецы, старейшины. В современном — учёные, художники, интеллектуалы.
Есть два типа трансмутации.
Пример: православная церковь адаптировала языческие праздники, наложив на них христианские смыслы. Масленица осталась встречей весны, но получила привязку к Великому посту. Форма сохранилась, содержание трансформировалось.
Современный пример: семейный чат в мессенджере воспроизводит функцию традиционных семейных советов, но в новой технологической оболочке. Бабушка публикует фотографии пирогов, мама координирует встречи, дети делятся новостями — старая функция (поддержание семейных связей) реализуется новым способом.
Пример: в СССР субботники из религиозной традиции (суббота — день отдыха) превратились в коммунистический ритуал добровольно-принудительного труда. Форма — коллективная работа — сохранилась, но смысл инвертировался.
Современный пример: понятие «семья» радикально переосмысливается в последние десятилетия. От жёсткой патриархальной модели общество движется к множественности форм: нуклеарные семьи, одиночки, совместное проживание без регистрации… Содержание меняется, но потребность в семейных связях остаётся.
Не каждая инновация приживается. Социальная память консервативна — она защищает идентичность от разрушения. Чтобы новация была принята, нужны три условия.
Пример: для традиционного исламского сообщества допустимы инновации в экономике, образовании, технологиях, но недопустимо переосмысление роли женщины или отношения к вере. Попытка навязать западные гендерные нормы воспринимается как культурная агрессия.
Долгое время традицию противопоставляли модернизации. Макс Вебер считал традиционное общество обречённым на вытеснение рациональным. Модернизация виделась как отказ от традиции ради прогресса.
История показала наивность этой идеи. Традиция — не окаменелость, а живой механизм адаптации. Эдвард Шилз писал, что традиция — это «вариации на тему», а не слепое повторение. Каждое поколение исполняет старую мелодию по-новому, сохраняя узнаваемость, но внося свежесть.
Парадокс традиции: она даёт свободу через ограничение. Джазовый музыкант импровизирует на основе стандартных гармоний — если бы не было рамок, не было бы и свободы, только хаос. Так и социальная традиция: она задаёт координаты, внутри которых возможно творчество.
Немецкий социолог Никлас Луман предложил радикальную переформулировку: традиция — это не прошлое, а способ обращения с прошлым в настоящем. Мы выбираем из прошлого то, что считаем традицией, и отвергаем остальное. Традиция конструируется заново каждым поколением.
Это объясняет, почему разные группы имеют разные традиции, хотя живут в одном обществе. Городская интеллигенция культивирует одни традиции, сельские жители — другие, мигранты — третьи. Каждая группа селектирует из общего прошлого то, что соответствует её нынешним потребностям.
Последние 20 лет человечество переживает трансформацию, сравнимую разве что с неолитической революцией. Цифровые технологии радикально изменили способы хранения, передачи и преобразования памяти.
Раньше забвение было нормой, память — исключением. Люди помнили важное, остальное растворялось во времени. Теперь всё наоборот: каждый пост, каждая фотография, каждый лайк фиксируется навечно. Цифровая память тотальна.
Но парадокс в том, что
обилие записей не создаёт памяти. Человек, сфотографировавший концерт вместо того, чтобы его смотреть, не запомнит концерта — только факт съёмки. Внешняя память вытесняет внутреннюю.
Фото: Влад Некрасов / Коммерсантъ
Психологи обнаружили «эффект Google» — люди хуже запоминают информацию, если знают, что она доступна в интернете. Зачем держать в голове, если можно загуглить? Но вместе с фактами из памяти уходят смыслы, связи, контекст. Память — это не база данных, а живая ткань ассоциаций.
Алгоритмы социальных сетей создают персонализированные реальности. Каждый живёт в своём информационном пузыре, видит своё прошлое, своих героев, свои интерпретации событий.
Раньше память была по необходимости коллективной — люди смотрели одни новости, читали одни книги, обсуждали одни события. Теперь коллективная память распадается на миллионы персональных нарративов, не пересекающихся друг с другом.
Это создаёт новую проблему: как договариваться о базовых фактах, если у каждой группы свои «факты»? Если мы даже не можем согласиться, что произошло вчера, как строить общее будущее?
Но есть и позитивные сдвиги. Цифровые технологии создали принципиально новые каналы передачи опыта.
Онлайн-курсы, вебинары, YouTube-туториалы демократизировали доступ к мастерству. Бабушка из сибирского посёлка может учиться каллиграфии у японского мастера. Подросток в провинциальном городе получает доступ к лучшим лекциям мировых университетов.
Трансляция становится глобальной и горизонтальной. Исчезает монополия учителя — ученик может собрать своё образование из десятков источников. Это даёт невероятную свободу, но и лишает устойчивых ориентиров.
XX век оборвал нити преемственности в российском обществе несколько раз. Революция уничтожила дореволюционные элиты и их культурный капитал. Коллективизация разрушила крестьянскую цивилизацию. Репрессии выкосили интеллигенцию. Война прервала жизни миллионов семей. Перестройка обесценила советский символический капитал.
Результат — общество с разрывами в памяти, где младшие поколения часто не могут опереться на опыт старших, потому что этот опыт относится к миру, которого больше нет.
Социолог Юрий Левада описал этот феномен как «отложенную травму». Травматические события не были проработаны, не получили символического завершения. Они остались «незакрытыми гештальтами» — незаконченными историями, которые передаются от поколения к поколению как немое беспокойство.
Современная российская семья часто не знает своей истории глубже второго колена. Спроси у тридцатилетнего, кем были его прадеды, — в лучшем случае получишь обрывки информации. Генеалогическая память истончилась до критического уровня.
Это создаёт хрупкость идентичности. Человек без корней — как дерево на мелкой почве, первая буря может вырвать его с корнем. Отсюда — ностальгия по СССР у тех, кто в нём не жил, поиск «исконных» традиций, часто изобретённых недавно, попытки сконструировать прошлое, которого не было.
2020–2022 годы стали естественным экспериментом по принудительной трансмутации. Локдауны заставили миллиарды людей одновременно изменить базовые практики — работу, обучение, общение, досуг.
Что произошло с механизмами памяти?
Разрыв трансляции. Бабушки перестали видеться с внуками. Студенты учились через экран. Новые сотрудники вошли в компании, не пройдя ритуалов адаптации. Практики, которые передавались через личный контакт, повисли в воздухе.
Принудительная трансмутация. Люди, которые годами сопротивлялись удалённой работе, за неделю освоили Zoom. Учителя, не признававшие цифровых технологий, начали вести онлайн-уроки. Произошло то, на что в обычных условиях ушли бы годы.
Новые ритуалы. Появились пекари-любители, выпекавшие хлеб на карантине, — возрождение древнейшей домашней практики. Семейные ужины по видеосвязи, балконные концерты, поддержка соседей — неотрадиционализм в цифровой упаковке.
Сейчас, спустя несколько лет, видно: часть новаций закрепилась (гибридная работа, онлайн-образование), часть отвергнута (виртуальные обнимания никогда не заменят настоящих). Память селектирует, что сохранить из экстраординарного опыта.
Социальная память не музей — это живая река, которая никогда не течёт одинаково дважды. Трансляция и трансмутация — не противоположности, а два полюса единого процесса. Без трансляции нет идентичности. Без трансмутации нет адаптации.
Современный мир ставит перед этими механизмами беспрецедентные вызовы. Скорость изменений такова, что трансляция не успевает консолидировать опыт, а трансмутация происходит хаотично, без социальной верификации. Мы живём в эпоху, когда старые механизмы передачи опыта дают сбой, а новые ещё не сформировались.
Какие сценарии возможны?
Какой из них реализуется — зависит от нас.
Память — это не то, что с нами случается, а то, что мы делаем.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}