Возвратные тирании

«Тиран — это тот, кто приносит целые народы в жертву своим идеалам или своему честолюбию». 

Альбер Камю, «Калигула», 1945

В своей последней — и прощальной — книге «Вчерашний мир» Стефан Цвейг, прежде чем совершить в 1942 году самоубийство, описывал и оплакивал «эру благоразумия», которая предшествовала двум мировым войнам, всеобщему одичанию и преобладанию тираний: «Никто не верил в войны, в революции и перевороты». Это была эпоха первого конца истории, начинавшейся глобализации западного типа: «Девятнадцатое столетие в своем либеральном идеализме было искренне убеждено, что находится на прямом и верном пути к «лучшему из миров». Презрительно и свысока взирало оно на прежние эпохи с их войнами, голодом и смутами как на время, когда человечество было еще несовершеннолетним и недостаточно просвещенным… Из года в год отдельная личность получала новые права, отношение властей становилось все более мягким и гуманным…» 

Выдающийся историк Эрик Хобсбаум в «Эпохе крайностей» описывал этот порядок, который имел шанс стать мировым, но с 1914-го на 31 год был прерван эпохой катастроф, в которой одна мировая война с железной последовательностью переходила в другую, так: «Экономика этой цивилизации была капиталистической, конституционные и правовые структуры — либеральными, облик ее основного класса — буржуазным, успехи в науке, образовании, материальном и нравственном прогрессе — выдающимися. Она была европоцентрической, поскольку именно Европа была колыбелью революций в науке, искусстве, политике и промышленности». 

Два конца истории 

И вот начиная с 1914 года — войны, революции, море крови, технологический прогресс на службе массового убийства людей, тоталитарные режимы, вооруженные тоталитарными идеологиями и не скупящиеся на насилие и репрессии. Ситуация, длившаяся годами и десятилетиями, при этом по ощущениям очень похожая на сегодняшнюю антропологическую катастрофу и мировой поликризис (то есть кризис сразу во множестве сфер). В который раз катастрофа, как писал Цвейг, «одним-единственным ударом перечеркнула тысячелетние завоевания гуманистов». Так же, как и тогда, опять же по Цвейгу, и сегодня «мы, научившиеся в новом столетии не удивляться никакому проявлению коллективного варварства, мы, ожидающие от каждого грядущего дня еще более страшного злодеяния, чем то, что случилось вчера, с гораздо большим сомнением относимся к возможности морального возрождения человечества». 

Но если бы он нашел в себе силы прожить еще три года, возможно, у него бы появились основания для оптимизма. Демократия и либерализм, а вместе с ними и капитализм, пройдя через эти десятилетия, выжили, обновились и начали свой путь к новой глобализации, позволившей считать западные либеральные ценности универсальными. Что и было зафиксировано в документах ООН, международных организаций и новых конституциях европейских стран. Притом, разумеется, что мир разделял «железный занавес», а деколонизация началась чуть позже, хотя для этого были созданы предпосылки еще после Первой мировой войны, когда обрушились все империи, а устояла только Российская, превратившаяся в СССР. 

Хобсбаум писал об «аномальной золотой эпохе 1947–1973 годов», то есть до нефтяного кризиса. Но внутри этой эпохи много чего было — например, Карибский кризис и прочие прелести холодной войны. Кроме того, капитализм и западная демократия, а в более широком смысле и культура существенным образом поменяли кровь и перезапустились в результате событий «длинного 1968 года» (Ричард Вайнен), эпохи протестов и контркультуры. В том числе — протестов против старой буржуазности, которая допустила тоталитаризм.

Теракты 11 сентября 2001 года приоткрыли новый ужасный мир — это была атака не только на глобализацию и ее символы, но и на человеческое в человеке. Если считать гуманистические основания цивилизации и культуры универсальными — значит, атакованы были универсальные ценности. Именно они-то и были традиционными, привнесенными из эпохи еще первой глобализации, гуманизировавшими мир. То, что претендовало на традиционность, на самом деле было варварством, традиционным в своей фанатичности и фундаментализме. 

Вместо конца истории наступал конец света.

Нобелевский лауреат Орхан Памук вспоминал, как он в этот день зашел к соседу: 

«— Орхан-бей, вы видели, как разбомбили Америку? — сказал он и злобно добавил: — Правильно сделали. 

Этот старик вовсе не был исламистом: он работал садовником и выполнял мне мелкий ремонт по дому. По вечерам он коротал время за кружкой пива, споря с женой… Хотя позже он пожалел о словах, сказанных в сердцах, он был далеко не единственным, от кого я это слышал. И все же за проклятиями в адрес тех, кто погубил столько невинных жизней, следовало «но», а затем начиналась завуалированная либо открытая критика Америки как политического лидера». 

Да-да, все не так однозначно… 

За ценой не постоят 

Миграция из третьего мира наращивалась с грацией набиравшей силу волны, а западный мир внутри этой впечатляющей декорации напоминал едва различимого и пытающегося устоять на доске серфера. Эта нескончаемая приливная волна, как и общая расслабленность западного мира, почивавшего на лаврах конца истории имени Фукуямы, который, впрочем, предупреждал об опасности фундаментализма и национализма, не могла остаться без реакции. 

Ответная волна, за неимением лучшего определения, была названа популизмом, а тот же Фукуяма справедливо констатировал всеобщий кризис идентичности. Интерференция волн возродила феномен ультраправых, живым символом которого стала грандиозная фигура Трампа, победившего на выборах 2016 года. Иной раз рассерженные избиратели и вовсе не имели никакой идеологии, их желанием было просто сместить весь имеющийся политический и экономический истеблишмент (этот феномен теперь обозначается французским словом «дегажизм»). И его-то, это желание, и оседлали популисты, сами выходцы из высших слоев элиты. 

Однако еще в 2014 году произошло событие, по своей драматургии отсылавшее куда-то в прошлое и совсем не соответствовавшее эпохе конца истории — инкорпорация Крыма. Событие выходило за пределы воображаемого, и западный мир не понимал, как в XXI столетии, в эру разума, мира и потребления, реагировать на политику образца века прошлого. 

Конец истории завершился, история взяла новый старт. А тоталитарные режимы расправили плечи. Поглядывая друг на друга, а иной раз и учитывая опыт «арабской весны» и российских протестов 2011–2012 годов, они стали вести себя все более нагло, нарушая «непонятно кем установленные правила». Протесты, в том числе впечатляющие мирные манифестации 2020 года в Беларуси, были подавлены. 

Если до этого периода диктаторы, по определению Сергея Гуриева* и Даниэла Трейсмана, двигались «от страха к обману», то теперь наметилась противоположная тенденция — движение «от обмана к страху», то есть репрессии стали преобладать над пропагандой и индоктринацией. 

В логике других исследователей — Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона («Экономические истоки диктатуры и демократии») — «репрессии часто бывают настолько дорогостоящи, что не являются привлекательным выбором для элиты». Но автократы современного типа не намерены считаться с экономической и уж тем более человеческой ценой репрессий — ни в Беларуси, ни в Турции, ни в России, ни где-либо еще. К тому же в обществах всегда находится достаточное число равнодушных и/или консервативно настроенных групп населения, которые могут оставаться массовой базой поддержки автократов. 

«Цикл Цвейга» повторился второй раз: благостное, основанное хотя бы на каких-то правилах, в том числе правилах приличия, состояние расшаталось до степени противостояний без границ и ограничений. Первые полтора десятилетия XXI века все-таки напоминали довоенное начало века XX, как оно было описано Цвейгом — время, когда если и враждовали, то «по-рыцарски»: «Ненависть страны к стране, народа к народу, семьи к семье еще не набрасывалась на человека ежедневно из газет, <…> стадное и массовое чувство не играло еще столь отвратительно грандиозной роли в общественной жизни, как сегодня: свобода в частной деятельности и поведении — сегодня едва ли вообразимая — считалась еще естественной; в терпимости еще не усматривали — как сегодня — мягкотелость и слабоволие». 

Есть еще патроны 

Автократии вернулись, можем назвать их, по образцу термина патриарха отечественной социологии Льва Гудкова* («возвратный тоталитаризм»), возвратными автократиями. Или тираниями, что звучит, возможно, чрезмерно пафосно и общо, но, тем не менее, в общем плане термин отражает природу вертикальной, персоналистской, охваченной агрессивным мессианством власти. 

В сущности, они никуда и не уходили: и патерналистские ультраправые настроения в обществе, и тиранические инстинкты поначалу законно избранных президентов представляли собой дремлющие вирусы, которые, как выяснилось, при определенных условиях можно очень легко активировать. А дальше начинается автократическая инфекция: если соседу можно делать то, что он делает, не считаясь ни с десятью заповедями, ни с правилами поведения за столом, ни с уставом ООН, ни с собственной национальной конституцией, то почему мне нельзя? 

Как их теперь называть? Диктатура? Деспотия? Появился даже термин «гипнократия». В этом нет решительно ничего нового — природа массового политического гипноза хорошо известна по биографиям тоталитарных режимов XX века: рыдающие по товарищу Сталину соотечественники вошли в историю политики и психоаналитики. Но известны и другие истории — оплевывания и осквернения трупов тиранов. Истории внезапного, за секунду, исчезновения гипнотических коконов, пелены и кривых зеркал. 

Вполне очевидно, что сегодняшние автократии имеют и некоторые классические признаки диктатур, но при этом являются вполне инновационными, неклассическими. Таксономии режимов, попытки их ранжирования на манер классификации животного и растительного мира полезны, но на выходе мало что дают, за вычетом ожесточенных и презрительных по отношению друг к другу споров экспертов. Интересную попытку классификации посткоммунистических режимов (кажется, близкую к жизни ввиду восточноевропейского происхождения авторов) совершили венгерские ученые Балинт Мадьяр (он был министром образования Венгрии дважды) и Балинт Мадлович. «Себя как в зеркале я вижу» — мог бы сказать современный российский режим, например, прослеживая трансформации от рентоориентированного государства к клептократическому и в итоге к хищническому. И это не метафоры, а вполне насыщенные признаками явления и состояния, описанные в двух томах (кстати, изданных по-русски прямо к началу спецоперации) исследования «Посткоммунистические режимы. Концептуальная структура». 

Один из типов режимов, помимо известного определения Балинта Мадьяра mafia state (мафиозное государство), — патрональная автократия. Вот вам на самом верхнем уровне системы верховный патрон/патриарх, вот субпатроны (влиятельные, но подчиняющиеся патрону), а вот их клиенты. Вот «силовархи» — помесь силовиков с олигархами. Все они — важные члены «приемной политической семьи», где роль папы исполняет тот самый патрон. Контуры «приемной политической семьи» не совпадают с формальной иерархией системы власти, но «семья» и есть реальная власть. Это и «неосултанистская» власть, рассматривающая общество как свою собственность. Кроме того, у нее абсолютная монополия на нарушение закона. 

Патронализируется все вокруг: и политическая система, и экономическая, и общество, где нет уже свободно и независимо действующих субъектов. «Приемная политическая семья» прилагает множество усилий для защиты самой себя от давления извне, потому и общество следует патронализировать. И — добавим — культуру тоже. Самый страшный грех для члена «семьи» — нелояльность патрону. 

Мадьяр и Мадлович вспоминают своего выдающегося соотечественника Яноша Корнаи, давнишнего интеллектуального идола российских младореформаторов. Его классификация была совсем простой, укладывавшейся в трехчленку «демократия — автократия — диктатура». По модели Корнаи, Россия аккуратно и безупречно укладывается в схему «диктатура с элементами рынка». 

Словом, ничего хорошего.

Все это — на фоне снижения влияния на события Европы и кризиса лидерства в западном мире, который не закладывался на такие перегрузки и потому перестал производить «собственных» Де Голлей и «быстрых разумом» Черчиллей. 

Впрочем, есть такая важная страховочная сетка, как работающие институты демократии, система сдержек и противовесов, а также регулярная ротация власти. Пока демократия в Европе, несмотря на рост популярности крайне правых, крайне левых, дегажистов, популистов, «путинферштейеров» («путинопонимателей») выдерживает этот нескончаемый поток вызовов и неприятностей. Американская демократия в очередной раз держит экзамен на прочность в условиях рукотворного возникновения беспрецедентных проблем. Проводится эксперимент на живых людях — выдержит ли она второе пришествие Трампа? 

Американская «цветная революция» 

Впрочем, как заметил один деятель Демократической партии США, на всякого Голиафа находится свой Давид (обратное тоже справедливо, меланхолично заметим мы). И возвращение автократий сопровождается возрождением протестных движений. Оказывается, они никуда не делись, хотя у автократов, помимо репрессий, есть еще одно оружие — взять паузу и переждать, пока протест сам не выдохнется. Так было в России в 2011–2012-м, в Беларуси в 2020-м, в Иране в 2022–2023-м, что-то похожее происходит сейчас в Турции. И теперь — в Соединенных Штатах, словно вспомнивших славные 1960-е годы. В Украине и ряде арабских стран протест побеждал, что стало уроком для автократов — именно после таких опытов соседей они стали радикально неуступчивыми и безоглядно жестокими. 

Казалось, волна гражданских движений второго десятилетия XXI века должна была изменить сам характер власти, превратив ее в более горизонтальную, избавляющуюся от косных иерархий, от засилья «военно-бюрократического комплекса». Мнилось, что вот оно — воплощение сформулированной еще в конце 1950-х гипотезы Сеймура Липсета, согласно которой достижение людьми определенного уровня благосостояния и образования влечет за собой требование ими товара категории люкс — демократии. И вопрос «кто здесь власть?» решается в пользу гибких, сработанных гражданами для граждан систем самоуправления социумами. Так нет же, иерархии вернулись, снова показав, кто здесь власть: радикалов подавили, пересажали в тюрьмы, заткнули рты, а уставших кооптировали в свою систему, коррумпировали их, сыграв на пассивном конформизме, а иной раз и превратив в своих соучастников. «Революция множеств» (Мойзес Наим) захлебнулась. 

Но и она имеет свойство возвращаться. La beauté est dans la rue («Красота на улицах») — могли бы сказать протестующие всех стран вслед за своими предшественниками из «долгого 1968-го». Протесты сильны своей массовостью, но и своей креативностью — здесь в полный рост встает карнавальная смеховая культура: автократия становится слабой, если выглядит смешной в своей надутости, глупости и жестокости. Поэтому протест — это всегда яркие слоганы и изображения. Эстетика идет рука об руку с нормальной человеческой этикой. 

С точки зрения «приемной политической семьи», протест всегда устроен неким закулисьем. Как правило, американским. Но как тогда объяснить манифестации в США — сами себя обзакулисили? Да, на это есть объяснение, и поступило оно из самой конспирологической из всех конспирологических держав — России. Отечественный переговорщик Кирилл Дмитриев обвинил в организации протестов «глубинное государство», желающее совершить «цветную революцию». Вероятно, против своей же собственной системы — ведь Конституцию США, по-настоящему действующую, еще никто не отменял. 

Что они способны к самоорганизации без закулисья и, в отличие от сидящей на штыках власти, без оружия. 

Новые автократии по-своему уникальны, но до какой же степени они банальны! Они счастливы одинаково — своей ошеломляющей волей к сохранению власти и вытекающими из нее презрением к человеческой жизни и пренебрежением законами и этическими нормами. 

Отсюда их кажущаяся невероятной устойчивость и готовность ломать мировой порядок до стадии мирового беспорядка. Отсюда и демодернизация — реверсивное движение к давно исчезнувшим укладам (экономическим, политическим, демографическим), и деэмансипация (женщин, прав человека, избирательных прав). 

На наших глазах происходит битва модернизации с демодернизацией. Ведется она с ожесточением и аргументацией, мало отличающимися от споров Нафты и Сеттембрини, персонажей «Волшебной горы» Томаса Манна. В конечном итоге это конфликт гуманизма с антигуманностью, свободы и несвободы. 

Ответа на вопрос, наступит ли благостный очередной конец истории или цикл доминирования автократий и войн продлится еще десятилетия (не зря Хобсбаум называл спокойные годы торжества либерализма «золотыми», но и «аномальными»), нет. Как пел по аналогичному поводу больше 60 лет тому назад Боб Дилан, «ответ, мой друг, повисает в воздухе». В который раз. 

* Внесены властями РФ в реестр «иноагентов»