Обычно в своем созревании фашизм не минует ни одной точки, которая типична для такого рода радикальных режимов и идеологий, которые могут формироваться вне желания политиков, а только в силу допущенных ими просчетов, которые постепенно приводят к тому, что политики становятся сами заложниками того, что разбудили в обществе пусть даже и с другой целью. Зачастую это — именно долгое созревание и возмужание, проходящее через несколько стадий: от умеренного консерватизма до жесткой идеологии, облеченной в латы полицейского, милитаристского, персоналистского режима.

Итоговый продукт

Созревание плода современной российской ультраправой идеологии заняло четверть века. Возможно, плод не созрел в том случае, если бы внутри политического режима существовали механизмы защиты от мессианских идеологов, ротации власти и предохранители демократии. Но случилось то, что случилось, и начиная с 2014 года, а затем с 2020-го (обнуление сроков президента) политическая модель, повинуясь законам эволюции в большей степени, нежели воле отдельных политиков, стала принимать законченные очертания. Три года противостояния с Украиной и Западом отполировали финальный продукт: это гибридно-тоталитарное государство с полумобилизованным обществом, основанное на национал-имперской мессианистической идеологии и государственном капитализме (и отчасти милитаризованной экономике).

Персоналистскую автократию приравняли к понятию «Россия», сформировав некое коллективное «мы» россиян, высокодуховной нации, противостоящей атакующему ее Западу. Внутри этой массы есть множество сомневающихся и просто приспосабливающихся,

С одной стороны, это банальный ультраконсервативный и вождистский режим — нам ли, до сих пор существующим в тени сталинизма, этого не знать. С другой стороны, этот режим уникален — все-таки на дворе XXI век, а российское общество модернизированное, то есть адаптированное к мирной жизни при рыночной экономике, а не к военным операциям, продолжительным и дорогостоящим, увеличивающим роль государства в экономике, и к архаической идеологии «традиционных ценностей» в повседневной жизни.

Еще в 2022 году общество не было мобилизованным в политическом смысле — достаточно было одобрять спецоперацию молча. Молчать «за» — это авторитарная практика. Но она была дополнена иными практиками — принуждением к единомыслию, особенно в бюджетозависимом, то есть материально зависящем от государства, населении и в системе образования. Теперь от этих людей иной раз требуется действие, требуется соучастие в инициативах режима.

Чтобы нормально существовать в этой системе, иной раз нужна поддержка голосом. А иногда и солдатским телом, которое становится объектом поклонения в официальной пропагандистской героике. «Справедливое» насилие и героическая смерть за Родину становятся одобряемой социальной нормой. Псевдопатриотическое поведение и навязываемое квазипатриотическое образование, в том числе и прежде всего в области истории, точнее, исторической мифологии, в средней школе и высших учебных заведениях, дополняют картину.

Страх не всегда является главным стимулом этой предустановленной покорности. Скорее, это банальное желание слиться с толпой:

А кто ставит себе задачу слиться с толпой, тому нужно из пассивного конформиста попытаться превратиться в активного, для чего совершить акт инициации, например, стать доносчиком, произнести пафосную речь, нацепить на лацкан пиджака «патриотический» символ как своего рода оберег.

Борьба с сегодняшними сопротивляющимися режиму перекидывается и на их исторических предшественников: потому и разрушаются места памяти жертв политических репрессий, в том числе репрессированным в годы сталинизма полякам и литовцам, и ставятся памятники Сталину. Историческая политика в целом становится несущей конструкцией мессианской ультраконсервативной идеологии: апелляции к великому прошлому и исторически обусловленным традиционным ценностям оправдывают архаизацию политического режима в настоящем.

К чему может привести подобный вектор развития, если элиты не осознают опасность, которая назревает уже даже и без их участия?

Идея возрождения. Но не Ренессанса

Великое прошлое, великие предки, уникальная, только этим этносу и государству присущая мораль, свет которой надо нести миру, утраченное величие, которое следует возвратить и возродить в противостоянии с теми, кто является носителем чуждых ценностей, сильный лидер, вокруг которого объединяется вся нация, идущая по особому пути возрождения, — вот фундамент, на котором вырастает ультраконсервативная утопия.

Историк Роджер Гриффин определяет фашизм как идеологию (а это прежде всего идеология, «софт»; ему соответствует тоталитарное «железо» как форма «одежды»), «мифологическое ядро которой… представляет собой палингенетическую форму популистского ультранационализма». Палингенез — возрождение, новое рождение нации. Исследователь фашизма Константин Иордаки оценивает палингенетическое мировоззрение как «харизматический национализм», считая его идеологией, определяющей нацию как избранное Богом сообщество людей, разделяющих единую судьбу и населяющих священные отеческие земли. Сообщество, которое, помня о славном историческом прошлом, объявляет о своем жертвенном предназначении, данном от Бога, вести к общему спасению под руководством харизматического лидера.

Апелляция к величию былых империй, в том числе и прежде всего Римской, важны. Российская концепция особого пути — это Третий Рим, XVI век. Но ведь не случайно, как замечал философ Владимир Кантор, тогдашние идеологи назвали Москву именно Третьим Римом — «Римом! А не Стамбулом, не Сараем, не Багдадом, не Самаркандом».

В «Амаркорде» Федерико Феллини учительница Леонардис говорит: «Это изумительно… такой энтузиазм… он (Дуче. — А. К.) делает нас юными и в то же время древними-предревними. Юными — потому что фашизм омолодил нашу кровь своими светлыми идеалами… Древними — потому что… никогда еще так глубоко, как сейчас, мы не чувствовали себя сыновьями и дочерьми Рима».

В «Пяти эссе на темы этики» Эко писал:

Американский журналист Уильям Ширер записывает 5 сентября 1934 года в Нюрнберге: «Кажется, я начинаю понимать некоторые причины поразительного успеха Гитлера. Позаимствовав тексты законов римской церкви, Гитлер возвращает пышную зрелищность, красочность и мистицизм в однообразную жизнь немцев двадцатого столетия». Торжественные масштабные ритуалы, добивающиеся массового психоза, когда возбужденные дамы начинают есть (!) гравий, по которому ступала нога Гитлера, — важная составляющая антуража лидерского самоутверждения».

Из его же дневника, 2 мая 1936 года: «Сегодня итальянцы вошли в Аддис-Абебу… Мы поймали по радио его (дуче. — А. К.) приветствия с балкона палаццо Венеция в Риме. Куча вздора о трехсотлетней истории, римской цивилизации и победе над варварством. Чьим варварством?»

В итальянских школах все знали слова Муссолини, сказанные в день объявления войны Франции и Англии 10 июня 1940 года: «Мы пойдем походом на плутократические и реакционные демократии Запада, которые постоянно перекрывают нам путь и покушаются на само существование итальянского народа». «Avanti gioventu!» — «Вперед, молодые! <…> Цепи рабства порвем, за пределы Средиземного моря прорвемся». «O vincere o morir!» — «Победить или умереть!»

В Италии, как и в других странах, где фашизм вызревал из крайнего национализма, интервенционистского империализма и представлений о наследовании великой истории и традициям, исторические параллели использовались уже в начале XX века, еще до Первой мировой войны, которая спровоцировала в противоборствующих странах квазипатриотическую истерию.

Исследователь фашизма Паоло Алатри отмечал, что начиная с 1911 года в газете Idea Nazionale националистический лидер Энрико Коррадини и его коллеги ставили перед собой цель «возрождения и прославления духа Рима и Римской империи, усиления власти государства, борьбы против «разлагающей деятельности партий», а также против социализма, демократии и парламентаризма». «Племя», «предназначение», «первенство», «латинский дух», «неотъемлемые и священные требования империалистического развития Италии» — это все из их словаря. Главные враги — либералы. Важна религия. Как писал Алатри: «В своем прославлении «римского духа» национализм охотно присоединял к воспоминанию о величии Римской империи воспоминание об универсальности католицизма — сочетание довольно причудливое, но вполне достаточное для пробуждения лирических и риторических эмоций».

Рим, Рим, Рим… Удивительным образом и британские фашисты, на что обращает внимание историк Александр Прокопов, основывали свое движение на идее Рима. Их лидер Освальд Мосли в основополагающем тексте «Более великая Британия» постулировал наследование Британской империи Римской и возводил славу Альбиона к римским цезарям. Но это «всемирно-историческая» база, а у любого такого рода движения должна быть и национальная основа. Кому она — опричнина, а кому — время правления Тюдоров, эпоха жестокости и централизации.

Потому что любому режиму национал-империалистического типа тесно в официальных границах своей страны. Экспансионизм — часть универсальной матрицы.

Универсальная матрица

Призраки «великого» прошлого оживляют признаки, по определению Умберто Эко, «ур-фашизма». Сетку, предлагавшуюся Эко, можно наложить на любое такого сорта движение или государственную власть, обнаружив общность признаков. И элементы/ячейки этой сетки можно добавлять. С одной оговоркой: граница между консерватизмом, ультраконсерватизмом и фашизмом подвижная и не всегда уловимая. Но есть понятие эволюции, и она в жестких режимах, имеющих тенденцию сдвигаться к тоталитаризму, сама идет не в сторону здравомыслия, а в направлении радикализации.

Вот сетка Умберто Эко с некоторыми важными дополнениями.

• Культ традиции.

Для ультраконсервативных режимов это обсессия, одержимость. Здесь, как правило, претензии на уникальность (только германская, итальянская, испанская, румынская, польская, венгерская, болгарская, хорватская, русская, французская, португальская нация — нужное подчеркнуть, необходимое добавить — обладает духовностью, совестью, добродетельностью, добродушием и проч.) сочетаются со «всемирной отзывчивостью» (по Достоевскому), дающей возможность представить свои ценности как универсальные. Что, в свою очередь, дает право нести их миру и — в пределе — навязывать другим народам не столько миссионерскими, сколько военными средствами.

Надо ли говорить, что все эти традиции — выдуманные от начала и до конца. А если не выдуманы (допустим, община, многодетность), то являются исторически обусловленным признаком архаических обществ, в том числе преимущественно аграрных, не переживших санитарную и контрацептивную революцию XX века.

• Иррационалистическое неприятие модернизации.

Парадокс в том, что режимы, апеллирующие к романтизированной несуществующей традиции, буколической архаике и ритуализированному величию «тысячелетней истории», воспевают технику и прогресс. Но прогресс именно технический. И особенно когда режим входит в пиковую фазу, военно-технический. Техническая утопия сочетается с технократизмом.

Но это в действительности не имеет отношения к модернизации, которая предполагает современное поведение в быту, общественных практиках и политике (то есть использование инструментов демократии и прав человека). Как писал еще в конце 1960-х замечательный писатель и философ Владимир Кормер, описывая иллюзии интеллектуального класса, «интеллигенция (к ней он относил и государственную бюрократию. — А. К.) не желает видеть только того, что Зло не обязательно приходит в грязных лохмотьях анархии. Оно может явиться и в сверкающем обличье хорошо организованного фашистского рейха. Оно не падет само по себе от введения упорядоченности в работе гигантского бюрократического аппарата».

Эта псевдомодернизация носит милитаристский характер. Как в 1924 году говорил Муссолини, «мы не имеем права верить гуманитарным и пацифистским идеологиям. Чтобы быть готовыми к любым событиям, необходимо обладать армией, флотом, аэропланами…». Итальянский националист Маурицио Маравилья писал: «Настоящим отражением души народа является Армия, а не Парламент».

Это хорошо показал в своих работах Александр Эткинд*: необходимость экспортировать сырье — будь то пушнина когда-то или нефть — формирует силовую элиту, которая обороняет свое право на извлечение сырьевой ренты и транспортные пути.

Так формируется режим колониального типа, который способен развиваться только экстенсивно, — отсюда и стремление к территориальному экспансионизму. Для оправдания такой экономической модели, удерживаемой на плаву деспотической государственной системой, и возникает консервативная идеология, выступающая и против модернизации, и против любых изменений, подрывающих сырьевую и политическую монополию. Между тем модернизация — это не самое совершенное оружие, это более совершенные демократия и рынок.

• Подозрительность ко всему, возбуждающему критическое мышление, к интеллектуальному миру и либеральной интеллигенции, бездумность действия.

Эта подозрительность конвертируется по мере взросления режимов в акции прямого действия — провокации, преследования, внесудебные репрессии. Критическое мышление лучше оставлять при себе, поскольку власти исповедуют практический либертоцид — репрессии в отношении любого многообразия в поведении и мышлении. Любое несогласие с властью, отождествляющей себя с Родиной, оценивается как предательство национальных интересов.

Это сознательная перенастройка сознания, самонасилие, самогипноз, аутотренинг — выученное бездумие, искусственная индифферентность.

На определенном этапе развития режима, когда он становится жестче, требует соучастия, пассивные выживающие конформисты становятся конформистами активными. Чтобы «стать, как все», нужно заплатить активным действием, иногда пройти своего рода инициацию, как, например, в «Конформисте» Альберто Моравиа совершить убийство.

Так выковывается, формуется «новый человек».

А вот Александр Дугин описывает «правильный» фашизм. Захлебываясь от переполняющего душу восторга, в тексте «Фашизм безграничный и красный» он пишет: «Фашизм — это национализм, но национализм не какой-нибудь, а революционный, мятежный, романтический, идеалистический, апеллирующий к великому мифу и трансцендентной идее, стремящийся воплотить в реальности Невозможную Мечту, родить общество героя и Сверхчеловека, преобразовать и преобразить мир». И далее, очень откровенно: «Фашист ненавидит интеллигента как вид. В нем он видит замаскированного буржуа, претенциозного мещанина, болтуна и безответственного труса. Фашист любит зверское, сверхчеловеческое и ангелическое одновременно».

• Неприятие инородцев.

Чужой — одно из главных действующих лиц в авторитарных и тоталитарных идеологизированных режимах. Чужой угрожает покою и упорядоченности жизни (см. главу «Хаос»). Инородец бывает не только человеком другого этноса. Существует и социальный, политический инородец. Это либерал и «западник». Расовый и социальный критерии в одном флаконе.

• Опора на фрустрированные экономическими или политическими проблемами средние классы.

Твердая рука устраняет либеральный хаос. Твердая рука обеспечивает устойчивость экономики. А если не обеспечивает, то заменяет идеологическими химерами — «никогда мы так плохо не жили, как при Обаме». Виноват всегда кто-то другой. А высшие средние классы, как правило, поддерживают автократические режимы — они ничего не теряют от плотной связки с ними, напротив, в условиях огосударствленной экономики, выдающей преференции «своим», многое приобретают.

Фрустрации бывают и иного рода. Победа Трампа в 2024-м во многом была обусловлена усталостью от миграционных процессов и от «вокизма», левой политкорректности со своими негибкими правилами. Жесткий режим приходит под лозунгом восстановления «нормальности» во всем и маргинализации чужих и непонятных социальных явлений. Для кого-то это, как было в истории, большевики и местные коммунисты, для кого-то — евреи, для иных — ЛГБТ**. Убрать их и покончить с фрустрацией.

• Психология осажденной крепости, выдумывание внутренних и внешних врагов, одержимость идеей заговора, национализм.

Еще одно свойство по Эко: «Враги рисуются в одно и то же время как и чересчур сильные, и чересчур слабые»; «Поскольку враг должен быть — и будет — уничтожен, значит, состоится последний бой, в результате которого данное движение приобретет полный контроль над миром».

Враг бывает двух типов — внешний и внутренний. Для борьбы с внутренним «национал-предателем», будь он евреем или либералом, существует стигматизация (желтая звезда, особый статус лишенца в чем-нибудь), маргинализация (лишив прав, отправить на обочину жизни), репрессии — тайной полиции, судебные, внесудебные. Для внешнего — иное средство: оборонительная (ведь они же на нас собирались напасть) экспансия. Этакий политический оксюморон, сочетание несочетаемого — фирменный знак жестких режимов.

Мартин Хайдеггер в одном из своих текстов нацистского периода откровенно описывал технологию создания врага: «Врагу необязательно быть внешним, а внешний враг — не обязательно самый опасный. Может даже показаться, что никакого врага нет. Тогда нужно найти врага, вытащить его на свет или даже создать его».

Сопротивление тотальному государству криминализируется. Нацистский юрист Эрик Вольф: «…на первый план выходит преступление в форме неповиновения и мятежа, в преступнике преследуется враг государства».

• «Рядовые граждане составляют собой лучший народ на свете».

Такой популистский режим, апеллирующий к массам «простых» или «маленьких» людей, не эгалитарен, а элитарен: сила деспота, пишет Эко, «основывается на слабости массы, и эта масса слаба настолько, чтобы нуждаться в Погонщике и заслуживать его».

Народ нуждается в поводыре. Мессианский народ транслирует свою волю непосредственно через вождя, минуя промежуточные органы — всякие там парламенты. Для удобства пользования массами выстраивается корпоративное государство. Так строились все тоталитарные режимы — от сталинского со всеобъемлющим охватом населения молодежными, партийными и профсоюзными организациями, до муссолиниевского и салазаровского. Португалия эпохи Антониу Салазара прямо определялась в Конституции 1933 года как «корпоративная республика», состоявшая из корпораций (gremios) и профсоюзов. Как и испанская Фаланга, Португальский легион — военизированная государственная организация, объединявшая ультраправых сторонников Салазара — был создан для «защиты духовного наследия» страны и борьбы с внешними и внутренними угрозами — прежде всего, большевизма, анархизма и франкмасонства.

В идеале сеть корпоративных ячеек должна покрывать все общественное пространство. Так было, например, во франкистской Испании, где действовали широкое Национальное движение, Организация профсоюзов Испании, Молодежная организация Фаланги, Женская секция Фаланги, организация «Социальное служение» и так далее. Все — со своими кураторами, желательно символизирующими идеологическую преемственность. Например, Женскую секцию возглавляла Пилар Примо де Ривера, дочь диктатора Мигеля Примо де Риверы и сестра казненного республиканцами основателя Фаланги Хосе Примо де Риверы.

Все тоталитарные режимы заимствовали друг у друга корпоративистские наработки (например, салазаровская «Португальская молодежь» была скопирована с «Итальянской ликторской молодежи») и, опираясь на «традицию», внедряли именно тоталитарные практики. Советские октябрята, пионеры, комсомольцы, профсоюзы организационно повторяли модели своих же врагов — ультраправых режимов XX века. Между октябрятами и пионерами и, например, итальянской детской организацией «Балилла» много общего. У каждого своя униформа (у одних — красные галстуки, у других — черные рубашки), но суть одна и та же. И у всех у них постоянно перед глазами — дидактические примеры поведения детей-героев.

В свою очередь, нация определяла себя в терминах особого единства — «новой исторической общности» в СССР, Italianità в Италии, Hispanidad в Испании. Триединые формулы — от «Мир, труд, май» до «Государство, движение, народ» и «Бог, отечество, семья» — утверждали консервативные «традиционные» ценности вне зависимости от внешней идеологической оболочки, будь то марксизм, национализм или что-нибудь вроде салазаровского «лузотропикализма», оправдывавшего единство нации в рамках колониальных территорий. Что уж говорить про «Православие, самодержавие, народность».

• Культ героизма и культ смерти.

Война — безусловное, пиковое, неизбежное воплощение идеологии фашизма.

Предтеча Муссолини, лидер итальянских националистов Энрико Коррадини писал: «Националистом можно стать только одним путем — империалистическим путем. Средство? То же, что и всегда, — война. Итальянский национализм всегда прославлял мораль человека-солдата, стремясь установить в Италии культ воинственной морали».

Здесь рисуется и образ идеального нового человека — это человек-солдат. Такой человек одновременно пыль истории и пушечное мясо, отлитое в бронзе и возведенное на пьедестал, и воплощение идеального послушного управленца, достойного стать представителем новой элиты государства. Так вырастает явление, которое еще Муссолини назвал «окопократией». Вместо технократов на высших позициях оказываются трикстеры и фрики.

Паоло Алатри разъяснял: «…вступление в войну — это не манифестация и не результат внезапного помешательства Муссолини, а логическое завершение его внешней и внутренней политики, в течение двадцати лет подготавливавшей этот день».

Если государство вело войну, то устанавливался культ павших и героической смерти (вспомним наше наследие: «…и как один умрем в борьбе за это»). Например, песня популярного национал-«патриотического» певца Шамана «Встанем» мало отличается по тематике и словесным оборотам от сталинских маршевых песен, марша Испанского легиона «Жених смерти» («El Novio de la Muerte»), итальянской «Молодости» («Giovinezza»). «Встанем, / Пока с нами рядом Господь и истина с нами. / Мы скажем спасибо за то, что победу нам дали. / За тех, кто нашел свое небо и больше не с нами. / Встанем / И песню затянем!» — поет «патриот» Шаман.

Историк Энтони Бивор, автор фундаментальной работы о Гражданской войне в Испании, писал о готовности карлистов-«рекетес», представителей радикальной националистической католической группы, растворить личность и индивидуальную ответственность в общем деле. Им внушали, что «каждый убитый красный на год сократит срок пребывания убийцы в чистилище… Именно эта дегуманизация делала войну такой ужасной».

«И как один умрем в борьбе за это» — известная песня РККА, но она существовала и в «белогвардейском» варианте: «Смело мы в бой пойдем / За Русь Святую / И, как один, прольем / Кровь молодую!»

А вот симптоматичная история — целый сюжет для театральной или кинопостановки. 12 октября 1936 года в университете Саламанки отмечалась 440-я годовщина открытия Америки Христофором Колумбом. Каудильо был представлен лично его супругой доньей Кармен, присутствовал и высший генералитет. Одна за другой следовали речи о восстановлении «духа единой, великой, имперской Испании».

Председательствовал или вынужден был председательствовать ректор университета Саламанки, философ с мировым именем Мигель де Унамуно. Он в целом поддерживал Франко, потому что полагал, что Испанию надо спасти от большевизма. Однако на его настроение повлияли недавние убийства и аресты коллег и друзей, в том числе гибель за два месяца до этих франкистских торжеств Федерико Гарсиа Лорки. 72-летний классик безуспешно пытался заступиться за арестованных и обреченных перед неумолимым Франко.

Профессор испанской литературы Франсиско Мальдонадо де Гевара выступил с пылкой речью, в которой оценил гражданскую войну как битву за испанские «традиционные ценности» и против «анти-Испании» красных, а также баскских и каталонских националистов. «Рак нации», баскский и каталонский национализм, утверждал он, следовало удалить скальпелем фашизма.

Кто-то из публики, перевозбужденный профессорским красноречием, выкрикнул лозунг Испанского легиона: «Viva la muerte!» — «Да здравствует смерть!» Вслед за этим генерал Хосе Мильян Астрай, личный друг Франко и классический «старый солдат», потерявший глаз и руку еще во время войны в Марокко, троекратно выкрикнул: «Испания!» Ответом ему были вопли фалангистов, выбрасывавших руки в сторону портрета каудильо и доньи Кармен в фашистском приветствии: «Единая! Великая! Свободная!»

Унамуно взял слово. Он сказал, что гражданская война — нецивилизованная война. Говорил он и о том, что получил личное оскорбление — он баск по национальности, уроженец Бильбао, а присутствовавший на церемонии епископ — каталонец из Барселоны.

Унамуно на этом не остановился и продолжил свои размышления против смерти перед враждебной аудиторией. Записи его обвинительной речи разнятся — газеты опубликовали все выступления, кроме ректорского. Но в целом сводятся к следующему: «Да здравствует смерть!» — нелепый парадокс, и он мне отвратителен. Генерал Мильян Астрай — калека. Он сам является символом смерти, будучи инвалидом войны, как Сервантес. Увы, сейчас в Испании много калек. Скоро их станет еще больше, если Бог не поможет нам. Мне больно думать, что массовую психологию определяет генерал Мильян Астрай. Калека, лишенный величия Сервантеса, станет искать зловещего утешения, сея вокруг себя увечья. Мильян Астрай хочет создать новую Испанию по своему образу и подобию. Поэтому он и хочет увидеть Испанию увечной, как сам дал понять».

В ответ на эти слова мудреца рассвирепевший генерал выкрикнул: «Muera la inteligencia!» — «Смерть интеллигенции!» (или «интеллектуалам», или «интеллекту»). Фалангисты отозвались эхом, выхватили пистолеты, оружие было направлено на Унамуно. Тем не менее ректор университета продолжил: «Это храм интеллекта, а я — его верховный жрец. Вы оскверняете его священные пределы. Что бы ни говорила пословица, я всегда был пророком в своей стране. Победить — не значит убедить. Вы победите, потому что у вас более чем достаточно грубой силы, но вы не убедите, потому что убедить — значит переубедить. А чтобы убедить, вам нужно то, чего вам не хватает в этой борьбе, — разум и правота. Мне кажется, бесполезно призывать вас думать об Испании».

Только присутствие доньи Кармен, хотя она и была пустоватой дамой, но в этой ситуации повела себя достойно, спасло мудреца от расправы — во всяком случае, из актового зала сразу после его речи они вышли вместе. Под свист и улюлюканье Кармен Поло де Франко сопроводила Мигеля де Унамуно до своего «служебного» автомобиля и отвезла философа в его дом на улице де Бордадорес.

Почти сразу по распоряжению каудильо Унамуно был снят с поста ректора университета. От него, как и полагается в таких режимах, отвернулись еще не убитые режимом друзья и коллеги. Он умер 31 декабря 1936 года, через два с половиной месяца после инцидента в университете.

• Пренебрежение к женщине и к нетрадиционной сексуальности.

Нетрадиционный — значит, Чужой. Женщина, напротив, более чем традиционна. Но ее назначение — во всех режимах такого рода — выполнять функцию воспроизводства верных солдат режима. «Рожать, пока рожалка работает». Хранить очаг в духе традиционных «ценностей» того периода, когда еще не было санитарной и контрацептивной революции. Lebensborn — поддерживать производство правильных новых людей, воспитывающихся в духе подчинения вождю.

• Вождь как воплощение воли всего народа, презрение к демократии.

Сюда пакетом идет и однопартийная система (даже если она прикидывается многопартийной). Вождь воплощает в себе нацию (глубинный народ) и одновременно он равен стране. Именно поэтому выступление против вождя квалифицируется как предательство родины, а все, что он делает, — делается от имени страны.

«Государство, движение, народ» — так называлась работа 1933 года Карла Шмитта. Это триединство в «тотальном государстве» воплощает в себе вождь.

Государство стремится, по Шмитту, «полностью охватить земное бытие человека». «Общественная жизнь отдана государству», — уточнял лидер британских фашистов Освальд Мосли.

Государство равно родине, равно стране. Патриотизм — не страновой, а государственный. Как сказано в одной из речей Муссолини 1925 года, «все в государстве, ничего вне и против государства».

Исключительность и мессианская роль государства, воплощающего народный дух (Volksgeist) и его жизненное пространство, выражается в том, что это не просто государственная структура, органы и функции, это — «государство-цивилизация» со своим особым путем.

В работе «Полный назад!» тот же Эко писал: «Воля народа — фикция. <…> Муссолини обращался к толпе с балкона на площади Венеции, толпа восславляла Муссолини, и как на театральной сцене, исполняла роль народа. <…> Действуя подобным образом, популист приравнивает собственный замысел к народному волеизъявлению, после чего, в случае успеха (что нередко) — преображает в этот выдуманный «народ» немалую часть сограждан, очарованных иллюзией и стремящихся с этой иллюзией отождествиться».

• Особый новояз.

То, что Виктор Клемперер, из страны несколько севернее Италии, называл «языком Третьей империи», было своего рода политическое эсперанто для системы распознавания «свой — чужой». «В нем все было речью, все неизбежно становилось обращением, призывом, подхлестывающим окриком», — писал Клемперер, изнутри режима фиксировавший эволюцию языка.

Это мобилизующий и вербующий язык. Язык иногда жеста, а не слова, торжественного ритуала, а не словесной формулы. Язык разнообразной знаковой системы, диалект символов и знаков. Клемперер задается неслучайным вопросом: включать ли в словарь, например, нацистского языка детский мячик со свастикой?

Иногда идеологические постулаты, выраженные на новоязе, лучше усваиваются в виде песни, например, такой, как «Вперед, чернорубашечники!», песни британских фашистов: «Мы построим более Великую Британию. / Приветствуем наше знамя, пусть оно выше реет, / Даже если мы падем убитыми, / Наша вера никогда не умрет. / И ни один инородец не сможет поколебать / Наши смелость, единство и силу! / Громче воскликнем, чтобы Европа услышала: «Британия будет наша!»

Парадность, пафосность, временами сухой казенный стиль, обвиняющая интонация и хейтинговые слова и определения, иногда переходящие даже в репрессивное законодательство из публицистики, — все это свойства новояза. Этот социальный язык, с одной стороны, зовет под знамена, с другой — метит, уязвляет и наказывает врага. Французский исследователь Эмманюэль Фай называл этот язык тоталитарным.

Это и язык разоблачающий, конспирологический, в основе своей — мошеннический, потому что излагает ложь. На таком языке пишутся «Протоколы сионских мудрецов» и выдумываются несуществующие заговоры. Технология внедрения языка — школа, система образования, но главное — пропаганда в рамках, по определению того же Эко, «медийного деспотизма».

Добавления:

• Особый путь.

Как правило, идеология жестких режимов оправдывает Sonderweg, особый путь, единственно верный и несущий свет освобождения (от чего бы то ни было) другим народам. Беда в том, что эта упоительно мессианская особость — еще и отклонение от моральных норм, от гуманистических ценностей, но ведь народу-богоносцу позволено больше, чем другим.

Особость — это еще и перманентное отставание в развитии. Оно объясняется приоритетом духовного в противовес материальному, что проявлялось, например, в случае классического германского Sonderweg’а, когда немецкие идеологи пренебрежительно судили об англичанах, которые «путают мыло с цивилизацией». Лучше быть немытым, но духовным!

Volksgeist, Hispanidad, Italianita — все это родственные по своей природе понятия. Они, как писал российский историк Виктор Живов, призваны были манипулятивным путем трансформировать отсталость из недостатка в достоинство. Отсталость становилась критерием самоидентификации и даже гордости. Не зря одна из традиционных ценностей — превосходство духовного над материальным.

Все это объемлет любое тотальное государство, втиснутое в модель концепции «государства-цивилизации», теории, продающей великую «тысячелетнюю историю» (почему-то все в ультраконсервативных режимах меряется столетиями или тысячью лет), начиненную пафосной мифологией.

* Признан Минюстом «иноагентом».

** «Движение» признано экстремистским и запрещено в России.