Ожог

Довоенная ненависть к евреям плюс то, чему учил Гитлер, плюс ненависть к большевизму (все еще отождествляемому с еврейством) привели к антисемитизму, которого Польша не знала даже в эпоху активности национально-радикального лагеря. Нет и намека на жалость или сочувствие к убитым евреям…
Юлиан Тувим

…И ксёндз у нас такой же, как тогда, и люди такие же,
вот только евреев нет, чтобы их убить.
Лешек Дзедзич, житель Едвабно

Чьи спички?

Чей тут пепел — едва ли не единственное, с чем все ясно. «Запихивать» в тот же сарай еще и самих поляков никому из поляков в голову не пришло (см. сноску 1).

Ясно и то, чей бензин: немецкий.

Еще Гросс справедливо заметил: «…Если бы Едвабно не оказался занятым немцами, другими словами — если бы не было вторжения Гитлера в Польшу, то едвабненские евреи не были бы убиты собственными соседями. И это не избитая истина, ведь трагедия едвабненских евреев — только эпизод в войне не на жизнь, а на смерть, которую Гитлер объявил мировому еврейству. Следовательно, в высшем историко-метафизическом смысле ответственность за преступление следует возложить на него».

И не только в высшем историко-метафизическом, но и в широком правовом (sensu largo, в терминологии прокурора Игнатьева). И тут спора тоже нет — абсолютный консенсус.

Как нет разночтений и в том, что подмигивание и провоцирование немцами поляков, украинцев, литовцев, латышей и всех прочих местных на жидомор, но только, битте, без собственного видимого участия в убийствах, было осознанной немецкой политикой, сформулированной Гейдрихом еще накануне войны.

Более того: 

но и советы бывалого по алгоритмам и сценариям (например, накопление евреев на большой площади, их прогон колонной к месту расправы, какою бы она, расправа, ни была, и т.п.). Следами такого контакта являются и свидетельства об ограничении едвабненского «сеанса» беспредела восемью часами.

Что мы знаем конкретно о немецком наличии и о немецкой активности в Едвабно в день 10 июля 1941 года?

То, что немцы-жандармы в этот день в городке были. Их видели и на базарной площади, и около сарая и кладбища. Тот же Гросс с изумлением отмечал, что «пост полиции в Едвабно оказался в тот день самым безопасным для евреев местом и несколько человек спаслись только потому, что оказались именно там». Спаслось бы чуть больше, когда б соседи-поляки согласились не убивать хотя бы нескольких лучших ремесленников. (Но нет, не согласились!) Тем не менее чудом уцелело около 100 человек, и их поместили в гетто здесь же, на месте, в Едвабно, в трех домах на базарной площади.

Немцы ни во что не вмешивались, а только смотрели и фотографировали, фиксировали и документировали это ни с чем не сравнимое варварство своих польских беспредельщиков (киносъемка, если бы она велась, потребовала бы оператора и совсем другой аппаратуры).

Следующий вопрос: чей сарай? — Польский. И сверхкорректные немцы, кажется, честно возместили Брониславу Слешиньскому потерю сарая, чтобы он смог построить себе другой в другом месте.

А вот чьи спички? Кто убийцы?

Вопрос об идентичности палачей — центральный в послегроссовских внутрипольских дебатах о Едвабно. Для битвы нарративов остается лишь узкая перемычка вины и ответственности — «sensu stricto» (см. сноску 2), по Игнатьеву: «Кто? Они или мы? Немцы или поляки?..»

«Немцы, немцы! И еще… евреи!» — вкрадчивым полушепотом вопиёт ксендз Орловский и рассказывает Анне Биконт такую сказочную новеллу (пересказываю своими словами): «Главные преступники и убийцы — гестаповцы из Цеханува, получившие приказ из Берлина: уничтожить еврейских коммунистов (NB! Не евреев). Белостокский юденрат (NB! Евреи!), имевший на коммунистов зуб за то, что на допросах они отрезáли у евреев уши и гениталии, предоставил гестапо список из 60 имен тех, кто делал с НКВД одно общее дело, после чего немцы решили с ними расправиться. На базарной площади Едвабно был зачитан приказ, после чего немцы совершили все те зверства, о которых честно написал Вассерштейн, только было это делом рук не поляков, а немцев и евреев.

Почему коммунистов убили вместе с членами их семей? — Потому что у немцев такое правило: наказывать всю родню до третьего поколения».

Передохнем и продолжим: «Из-под Цеханува в Едвабно прибыли три группы штурмовиков, в том числе одна — десантники, одетые в голубую униформу. С собой у них была канистра с керосином, захваченным с аэродрома в Пшануше. Кроме того, прибыл грузовик с мазурами — немцами, говорившими по-польски; они были одеты в гражданскую одежду, что, собственно, и создавало тот эффект, что убийцы — поляки. Командовать всей операцией Гиммлер назначил капитана Маршола, он же Вольдемар Мачполовский, обрезанный еврей-предатель из Сувалок (см. сноску 3). Таким образом, ответственность за сарай в Едвабно лежит не просто на немцах, но на немцах, которыми командовал еще и еврей!» Блеск!

«Нет, не немцы, а поляки!» — опираясь на расследования 1949 и 1953 гг. и многочисленные другие свидетельства, говорят Ян Гросс, Агнешка Арнольд, Анна Биконт и, главное, прокуроры из ИНП во главе с Радославом Игнатьевым. Их реконструкция событий 10 июля 1941 года в Едвабно выглядит примерно так (передаю своими словами):

«Ранним утром евреев Едвабно соседи-поляки вытащили из домов, согнали всех в толпу на базарной площади и приступили к измывательствам. Издевались все — от мала до велика. Мужчины-поляки были уже с палками, кусками резины и другими бьющими предметами. Сначала — приказали всем евреям вырывать траву, росшую между камней. Потом тех евреев, что помоложе и покрепче, заставили сбросить с постамента и разбить на куски 1,5-тонный памятник Ленина, стоявший на небольшой отдельной площади неподалеку.

Процессию, к которой присоединили и 90-летнего раввина, заставляли выкрикивать хором что-то вроде «Эта война из-за нас!». Рядом с кладбищем и был сарай Слешиньского, внутри которого между тем была уже выкопана большая могила-траншея. Евреи затащили куски статуи в сарай, а там их всех вручную убили, скинули тела в траншею, а сверху закатили куски статуи Ленина, землей не присыпáли.

Между тем во второй половине дня, наевшись соседским унижением и исчерпав слюну, наши добрые соседи-христиане построили толпу соседей-христопродавцев — стариков, женщин, детей, все это время простоявших на площади на жаре, в колонну по четыре в ряд и погнали в сторону кладбища, к раскрытому сараю. Загнав эту толпу в сарай, поляки закрыли сарай на щеколду, облили углы из канистры бензином и подожгли» (см. сноску 4).

Сарай прогорел дотла, останки сгоревших или угоревших людей несколько дней пролежали незахороненными, их предали земле только по требованию немецкой жандармерии. Эксгумация 2001 года обнаружила две братских могилы — одну внутри контуров сарая (вместе с фрагментами статуи Ленина), другую — внутри контуров бывшего еврейского кладбища (не исключено, что была и третья, но прекращение эксгумации не позволило это уточнить). Судя по обнаруженным во время эксгумации монетам и драгоценностям, мародерить останки не посмели ни убийцы, ни те, кто хоронил, ни их потомки (см. сноску 5).

Отвечая на вопрос, какой момент в прокурорском расследовании был для него самым тяжелым, Радослав Игнатьев, помолчав, сказал: когда во время эксгумации он увидел крошечные косточки младенчика-пеленашки, он вдруг представил себе, что бы он сам почувствовал, окажись на этом месте его ребенок… (см. сноску 6)

Вальдемар Монкевич

Между тем свидетели спичек в немецких руках и амбассадоры доброго имени поляков, безусловно, имелись всегда, в том числе и в классовое коммунистическое безвременье. Гарантом их привлекательности служил… антисемитизм, от которого никакие интернационалисты — хоть при Пилсудском, хоть при Беруте, хоть при Гомулке — не отказывались.

В мае 1967 года — в свете общего обострения арабо-изральского кризиса на Ближнем Востоке и всплеска антисемитизма в Польше — Белостокской окружной комиссии по расследованию нацистских преступлений поручили провести новое расследование трагедии в Едвабно. Анализ материалов этого расследования наводит на мысли о политическом предзаказе. Судя по процессу 1953 года и памятнику 1961 года в Едвабно, все было сформулировано еще в 1950-е годы, и задача расследования сводилась к подведению эмпирического фундамента под единственно правильный тезис: «Палачи Едвабно — немцы, и точка! О процессах 1949 и 1953 годов, панове, всем забыть и молчать в тряпочку!»

Расследование начинали судья Збигнев Людвичак и прокурор Януш Морат. Дававшие показания были в основном те же самые свидетели, кого допрашивали и при Беруте, но каких-либо отсылок к суду 1949 года расследование времен Гомулки не содержит, как если бы оно велось с нуля.

Еще несколько допросов прошло в апреле 1968 года, их вел следователь Евгениуш Кукнелка. В частности, он допросил Тадеуша Бржошку, крестьянина, который 10 июля сам-то был в отъезде и очевидцем преступления не был, но спустя несколько дней был привлечен к захоронению останков. Убийцами — по его словам, хоть и со слов других — были немцы. У него, как, впрочем, и у других, выспрашивали имена жандармов Едвабненского поста, и несколько имен он смог вспомнить.

После этого в расследовании наступила трехлетняя (sic!) пауза, и только в июне 1971 года оно возобновилось. Дело передали младшему прокурору Вальдемару Монкевичу. 29 июня 1971 года он допросил сразу двух свидетелей — Тадеуша Зарецкого и Феликса Ковальского: и снова — расправу лично не видели и свидетельствовали о немецкой вине только с чужих слов. Расследование велось нехотя, спустя рукава, показания снимались не текстуально, а в обобщающем пересказе следователя. Тем не менее после нескольких допросов Монкевич закрыл расследование и подал официальное ходатайство о привлечении к ответственности немецкого амтскомиссара и тех шестерых жандармов поста в Едвабно, имена которых наскреблись в памяти свидетелей.

9 июня 1973 года Монкевич допросил Вацлава Купицкого, находившегося во время сожжения на мельнице, в полукилометре от городка, но тем не менее углядевшего, как к жандармам в Едвабно приехали какие-то немцы в униформе (см. сноску 8). «Какие-то немцы» — это те самые «очки без стекол, которые лучше, чем ничего».

В апреле 1974 года Монкевич приналег и в течение всего двух дней — 9-го и 10-го числа — допросил новую группу свидетелей из пяти человек. Такая резкая активизация следственных действий, возможно, была связана с выходом в Лондоне в 1974 году книги Робина Эйнштейна «Еврейское сопротивление в оккупированной нацистами Восточной Европе», в которой цитируется общий тезис Шимона Датнера об участии польских антисемитов в убийствах евреев.

Среди допрошенных была и Юлиана Соколовская из Янчево, повариха жандармского поста, давшая «сенсационные» показания: мол, 10 июля 1941 года в Едвабно съехались на акцию около 240 немцев — жандармов из окрестных селений. Она их сама не видела, но командир поста велел ей готовить обед именно на такое количество едоков, а не на обычные 10–11. Сенсационность здесь не в самом факте, а в цифре: по сравнению с ее же показаниями 1949 года число порций выросло вчетверо, что, видимо, и является коэффициентом манипулятивной лихости прокурора, но никак не индикатором осознания им реальности или хотя бы правдоподобности. На вопрос поварихи, где ей взять такой котел, командир поста сказал что-то вроде: «придумайте что-нибудь» (см. сноску 9).

Не знаю, как она тогда, но вот Монкевич в 1974 году послушался совета и придумал. Прокурор давил на допрашиваемых и манипулировал их свидетельствами. Так, Станислав Рамотовский вспоминал, как его тоже допрашивал какой-то прокурор и даже закричал на него, когда он отказался валить все на немцев. В материалы расследования допрос Рамотовского не включен, а прокурором этим мог быть только Монкевич (см. сноску 10).

В деле отложилось 23 показания, данных 15 свидетелями. Большинство из них лично главных событий не наблюдало и утверждало с чужих слов исключительно то, что не противоречило императиву немецкой вины. Материалы предыдущего уголовного дела о резне евреев в Едвабно, хранящиеся в архивах ГКИП в Варшаве, Монкевич вчистую проигнорировал.

Тем не менее, воодушевленный столь шикарной доказательной базой, как 240 воображаемых ложек и вилок, Монкевич уже 15 апреля, через пять дней после допроса Соколовской, приостановил расследование — под предлогом, что преступников больше не было в Польше (нелепо, ибо их не было там и в 1967 году). Результаты «расследования» были отправлены в ГКИП и на этот раз забракованы не были.

Новое заключение Монкевича о судебном преследовании включало в себя восемь жандармов из Едвабно и целых двух комендантов (его не смущало даже то, что два немецких коменданта одновременно — это нонсенс). Этих десятерых прокурор и обвинил в убийстве около 900 еврейских жителей Едвабно посредством сожжения в сарае 10 июля 1941 года, а также в депортации около 100 евреев в гетто в Ломже в 1941 или 1942 году (удивительно, но о гетто в самом Едвабно прокурор ничего не знал).

Позднее В. Монкевич позиционировал себя как историка Холокоста (см. сноску 11) и в своих публикациях представлял дело таким образом, как если бы евреи в Едвабно были убиты немецкой «Командой Белосток» под руководством Вольфганга Биркнера, состоявшей из 232 военнослужащих из 309-го и 316-го резервных полицейских батальонов. 

Интересно, что эта версия — сама по себе фантастичная — ни в малейшей степени не опиралась на то прокурорское расследование, которое сам Монкевич вел в 1970-е гг.

И вот 7 октября 1974 года директор ГКИП профессор Ч. Пилиховский обратился к доктору Рюккерлю, директору Центрального бюро документации преступлений национал-социализма в Людвигсбурге, с запросом о помощи в идентификации имен жандармов в Едвабно и о наличии дополнительных материалов о них в германских архивах. И приложил к этому не все 23, а только 10 протоколов, все как на подбор — с утверждениями немецкой вины; о расследованиях 1949 и 1953 гг. — ни слова.

В сущности, это было небольшой спецоперацией с манипулятивным контентом и историоморным контекстом. «Майне дамен унд херрен, господа немецкие прокуроры! Помогите, пожалуйста, нам, польским патриотическим прокурорам, дезавуировать и аннулировать циркулирующие, к нашему сожалению, в польском обществе до сих пор подозрения нас, поляков, в ответственности за убийства евреев в восточных кресах летом 1941 года. Нам это очень обидно и не нравится. Поможете, а?»

Немецкие прокуроры весь этот политикум, естественно, не распознали, но к запросу отнеслись с максимальной серьезностью и некоторые из имен жандармов и дополнительные данные о них даже смогли установить, в том числе и личность «Радтке» или «Ратке», на которую особенно напирал Монкевич. Оказалось, что этот «Ратке» 10 июля 1941 года в Едвабно еще не был. Но и о других персоналиях ничего нового или обличительного установить не удалось.

Так что все усилия Монкевича по манипулятивной защите доброго имени поляков и переназначению в убийцы евреев Едвабно кого-нибудь из немцев успехом не увенчались.

Но Людвигсбург не помог. Польское лукавство уткнулось в немецкий педантизм и преодолеть его не смогло.

А спичечный коробок так и остался в польской горсти…