Почему же я не искал правды об уничтоженных в Едвабно евреях?
Быть может, [потому, что] подсознательно боялся ее?..
Адам Михник.

Мы не хотим быть Пилатами.
Зофья Коссак-Шуцкая

…Но история — что твоя рудная жила в скальной породе: она вся под слежалой архивной землей, сигналы от нее и через нее не проходят, а на самом деле она затаилась в терпеливом ожидании своего находчика и взрывника. И такой человек пришел — и звали его Ян Томаш Гросс, 1947 года рождения: американский историк и социолог польско-еврейского происхождения, специалист, кстати, не по Холокосту, а по восточно-европейской истории.

Опираясь на следственные дела польской прокуратуры и на эго-свидетельства как с польской, так и с еврейской сторон[1], он обобщил и печатно обнародовал достоверно установленные исторические факты — и именно те, которые Польша предпочла бы не знать, не помнить или хотя бы не слышать.

В 1999 году в толстенном фестшрифте «Непровинциальная Европа» — книге в честь профессора Томаша Стшембоша — вышла статья Гросса, и в ней центральное свидетельство об этом сарае в огне — сообщение Шломо Вассерштайна. Ну а в мае 2000 года, в издательстве «Центра Пограничье» в городке Сейны, что возле польско-литовской границы, вышла его крошечная — всего-то около 100 страниц! — книга, скорее даже брошюра, об этом. На обложке — скромное, но сразу же ставшее зловещим и вещим название: «Соседи. История уничтожения еврейского местечка»[2].

Собственно, сам факт, что в Едвабно произошло такое зверское убийство, был известен и до выхода книги Гросса. В самом городке это было и вовсе секретом Полишинеля. Все там и так всё знали — и, самое поразительное, — не особо стыдились! Ребятня еще и хвасталась друг перед другом, чей папка сколько жидов на тот свет отправил.

Но решения судов 1949 и 1953 годов не афишировались, благодаря чему всю пролитую еврейскую кровь удавалось списывать, как и повсюду в Польше, — на немцев. Гросс же, опираясь на архивы, заново доказал, что погром был учинен и исполнен местными жителями самостоятельно — с немецкого, может быть, ведома и благословения, но безо всякой немецкой помощи.

Тут следует сделать еще одну оговорку. Первой — и хронологически, и смысловó — завесу конкретно над Едвабно приподнял все же не Гросс, а кинодокументалистка Агнешка Арнольд. В 1999 году вышел ее двухсерийный фильм «Где мой старший брат Каин?» (первоначальное название — «Соседи»: щедрый подарок!)[3], основанный на беседах с жителями городка и на протяжении двух вечеров в апреле 2001 года показанный по польскому телевидению. Гросс же увидел его в неформальной обстановке еще в 1998 году, и именно тогда он впервые и до конца осознал: нет, это не немцы!

Первым же, кто вообще упомянул Вонсош, Едвабно и Радзилов как места антиеврейского террора, сходные с Кишиневом (намек на Кишиневский погром 1903 г. — П.П.), был Шимон Датнер. Он сделал это еще в 1966 году — в Бюллетене ŻIH, забиблиографированном под этим годом, но фактически вышедшем только в 1969 году: «Memento 1968 по-польски!».

Первыми же публикаторами страшной конкретики погрома в Едвабно стали журналисты Данута и Александр Вранишевские. 10 июля 1988 года в ломжинской газете «Контакты» вышел их материал «…Ах, кабы жить», отмеченный печатью не то сомнений в правдивости приводимых свидетельств, не то уверенности в их ложности!

В 1999 году, напомним, вышла собственная публикация Яна Гросса в фестшрифте Томасу Стшебошу — текст, натолкнувший журналистов Анджея Качиньского и Габриэлу Щестны на их собственные штудии. Их газетные статьи, вышедшие в начале мая 2000 года и содержавшие ссылки на Гросса, не отняли у него сенсацию, а невольно поработали у него на разогреве.

И вот в конце мая 2000 года — за год с небольшим до 60-летия огненной трагедии в Едвабно — «Соседи» Яна Гросса увидели свет. Книга сразу же и вдребезги расколола польское общество. Как если бы наконечник безжалостной бормашины, пройдя через омертвевший, без пульпы, канал наткнулся на совершенно живой, не затронутый даже кариесом, полный сенсоров и ресентиментов нерв. Общество испытало болевой шок, от которого взвыло и взлетело до потолка!

Расставание с окаменелостями — процесс хотя и болезненный, но не шоковый. Даже к упреку в банальном польском антисемитизме —бытовом — в Польше, кажется, немного привыкли: мол, эдакая разновидность личной свободы. Бог и колосьев не сравнял, люди все разные, так что любить евреев или не любить — дело сугубо житейское и индивидуальное! Только был этот антисемитизм каким-то ненастоящим, каким-то поверхностным, показушным и лубочным — эдаким антисемитизмом-лайт для туристов, как в краковском Казимеже.

С настоящим же польским антисемитизмом — мутным, как самогон, липким, как пиво, тягучим, как воскресная проповедь, угрюмым, как сыч, затаившимся, как месть, и не боящимся в итоге ни крови, ни греха, — он имел мало общего. Но именно к нему, к «настоящему», Гросс и просверлил своей книгой канал, вытащил его из-под спуда на поверхность, на свет и в свет: смотрите, панове, любуйтесь! Ужасайтесь, то есть.

Потому-то с «Соседями» всё вышло иначе и гораздо хуже!

Убийствах, по своей звериной жестокости превосходивших любые нацистские экзерсисы и эксцессы и совершенных с готовностью, радостью и огоньком.

Правда эта лишала поляков самого для них дорогого и сакрального — благородного нарратива о Польше как о «Христе народов» — о вечном польском героизме и об извечном польском мученичестве. Гордые богатыри и благородные жертвы вдруг обернулись тыквой — палачьми и зверьми, с первым же лучом безнаказанности по-садистски убивающими своих вчерашних соседей, глумящимися над их плотью и их прахом, беззазорно громящими их дома и, пуская пух из перин, жадно грабящими их имущество.

Да вы что, пан профессор! Чтобы самые обычные и набожные поляки из самого обычного польского городка вот так взяли и «…поубивали всех своих еврейских соседей, большинство из них спалив в амбаре!!! Полторы тысячи человек?»! Чтобы — самодельные, авторские погромы как инструмент жидомора (Холокоста) — под сияющие радостью и торжеством (или отведенные в ужасе, неважно) глаза польских соседей?

Нет, к такому саморазоблачению национальное историческое сознание Польши было совершенно не готово. А между тем реалии таковы, что Польша по итогам войны избавилась на своей территории от любых не-поляков вообще. В результате Холокоста — от евреев, а в результате оптаций и депортаций послевоенного мира — и от других меньшинств: немцев, чехов, украинцев и белорусов. После чего стала едва ли не самой моноэтнической и моноконфессиональной страной в Европе!

Но!.. Как только пациент в зубоврачебном кресле очнулся от шока и пришел в себя, он тотчас же вскочил и принялся клеймить дантиста и вообще всё отрицать: «Да это не мы! Не мы это! Это всё немцы, это они звери!». А потом вдруг сник, затих и потребовал себе общий наркоз: «А если и мы, то только если вместе с немцами, под их диктовку и по их команде, так!».

Примерно таким путем — через гнев, ужас, стыд, неприятие и отталкивание от реальности — прошагало, вероятно, большинство польских читателей Гросса. И сколько бы тот ни напоминал, что отрицание исторической правды во имя национальных мифов — инфантилизм, большинство предпочитало именно его, инфантилизм, — детский голубоглазый взгляд, не испорченный ни фактографией, ни осмысленностью.

Впрочем, у рефлексии были и другие маршруты.

Например: «Что было — то было, давайте перевернем страницу, нечего вчерашний снег ворошить!».

Или такой: «Было или не было — неважно, но так им, жидам, и надо! Нечего было с Советами якшаться и заигрывать!». Да еще и с источниковедческим довеском:

У самого Гросса только на осознание смысла свидетельства Вассерштайна ушло четыре года. А к феноменальной новизне и шокирующей болетворности своей книги и своего поступка для других он, пожалуй, оказался не вполне готов. Но он все же отдавал себе отчет в том, «…как трудно писать эту историю — масштаб преступления огромен, но текст должен быть очень сдержанным. Приходилось постоянно гасить эмоции. Короткие главы, очень короткие, чтобы успеть перевести дыхание»[4]. Иными словами, — хотя бы к местной заморозке и чисто интуитивно, — дантист все же прибегал.

Общественный резонанс и силовое поле «Соседей» Яна Гросса оказались неслыханными по своей мощи и длительности воздействия. Основным дискуссионными площадками стали газеты «Республика» («Rzeczpospolita») и «Газета Выборча», предоставлявшие свои страницы для представителей обеих сторон, с антигроссовской позицией ассоциируются католические медиа — «Тыгодник повшехный» («Tygodnik Powszechny») и «Радио Мария».

К июлю 2001 года число статей, интервью и прочих публикаций, связанных с Едвабно, перевалило за тысячу! Спустя год об этом событии знал каждый второй поляк, а среди людей с высшим образованием — даже четверо из пяти![5] Без преувеличения: к середине 2001 года, то есть за год, «Соседей» Яна Гросса прочла или знала уже вся Польша, чему способствовал и брошюрно-карманный формат публикации (книгу элементарно передавали друг другу для прочтения).

Половина страны ужаснулась и устыдилась, а другая — не меньшая — половина возмутилась и возбудилась, потребовала всяческой эксгумации и верификации. Эта другая половина, собственно, и есть опора польского антисемитизма, причем «настоящего», а не лубочного. Никто не ожидал, что она, эта половина, все еще такая большая и такая пассионарная! После выхода «Соседей» и социологические замеры антисемитизма в Польше скакнули вверх.

«Вокруг Едвабно»: дискуссия

Разумеется, разгорелась жаркая дискуссия — самая мощная в Польше за все послевоенное время, — как коммунистическое, так и посткоммунистическое. Амплитуда, длительность и глубина этой дискуссии стали для польского общества не только шоком, но и мощным терапевтическим средством, чем-то вроде вакцины от национального беспамятства, самодовольства и чванства.

Книга быстро, с высокого старта перемахнула за польские рамки. Уже в 2001 году она вышла в издательстве Принстонского университете по-английски. Именно это издание, а не первичное польское, послужило отправной точкой для большинства переводов на другие языки, в том числе и на русский[6].

Предисловие к нему написал Адам Михник — в прошлом яркий диссидент и оппозиционер, главный редактор центральной ежедневной газеты Польши — «Газеты Выборчей»[7]. Позднее он признавался, что поначалу просто не поверил Гроссу, счел его если не мистификатором, то жертвой мистификации. Разве мыслимо, чтобы поляки — вместе с немцами или сами — в годы войны убивали евреев? Разве поляки и евреи — не самые пострадавшие от гитлеровцев народы? Что им делить, из-за чего враждовать? Ну не абсурд ли?!..

Но потом он, составитель двухтомной антологии «Против антисемитизма. Антология двадцатого столетия. Польские тексты»[8], очнулся и вспомнил, до чего же лихо гарцевал в довоенной Польше антисемитизм, идеологически оседланный и востребованный своего рода «Союзом польского народа» — патриотами-эндеками[9] и церковью.

Католичество, впрочем, явило в свое время и великолепный образчик христианской ответственности и эмпатии — «Жеготу», уникальную церковную организацию, тайно помогавшую евреям. Зофья Коссак-Щуцкая — истовая католичка, в мирное время отнюдь не питавшая к евреям дружеских чувств, в сентябре 1942 года приложила руку к созданию «Жеготы». В августе же в своем знаменитом манифесте «Протест» она писала: «В варшавском гетто, за стеной, отрезающей его от мира, несколько сотен тысяч обречённых ожидают своей смерти. Для них нет надежды на спасение, нет ниоткуда помощи… Мир смотрит на это преступление, которое страшнее всего того, что видела история, и молчит… Погибающие евреи окружены одними умывающими руки Пилатами…. Поэтому поднимаем свой голос мы, католики-поляки… Мы не хотим быть Пилатами».

Словно откликаясь на этот призыв, Чеслав Милош в 1945 году написал стихотворение «Бедный христианин смотрит на гетто» — о польской со-ответственности за Холокост. В нем, в частности, говорится о пасхальной карусели, устроенной на Пасху 1943 года на площади Красиньского в Варшаве, — прямо около гетто, в котором уже началось восстание[10].

К стихотворению Милоша прямо отсылает эссе Яна Блоньского «Бедные поляки смотрят на гетто», опубликованное в 1987 году[11] и ставшее отправной точкой, в сущности, первой общепольской дискуссии о Холокосте и об исторической ответственности этих ни в чем и никогда не повинных людей — поляков. Его тезис: да, мы, поляки, приняли евреев у себя, но жить им указали в подвале, а если хотите в каких-то других покоях, в жилых помещениях, то, пожалуйста, конвертируйтесь, панове евреи, ассимилируйтесь, цивилизуйтесь[12]. Если отношение польских евреев к довоенной — дохолокостной — Польше Блоньский сравнивал с неразделенной, но любовью, то отношение к Польше послевоенной — с жестким разводом.

И само эссе, и дискуссия вокруг него — прямые предшественники Гросса на его поле.

Другой такой предшественницей книги Гросса стала болезненная история о трудном соседстве музейного комплекса Аушвиц-Биркенау и монастыря сестер-кармелиток в Освенциме, растянувшаяся аж за полтора десятилетия до выхода «Соседей». Монастырь был основан в 1984 году внутри контура границ бывшего концлагеря «Аушвиц-I» — в здании «Старого театра», в котором нацисты хранили запасы газа «Циклон Б».

Попыткой тем более неуместной оттого, что сам Ватикан во время самого Холокоста не покидал зону задумчивости и молчания.

Первым в 1986 году запротестовал Яд-Вашем, а вслед за ним и еврейские религиозные организации Западной Европы и США. 22 февраля 1987 года, в Женеве, представители иудеев и католиков достигли соглашения, согласно которому монастырь должен был переехать в другое место не позднее середины 1989 года. Но этого не произошло: полтора десятка сестричек с завидным упорством держались за это место, и в этом их поддерживал не кто-нибудь, а кардинал Йозеф Глемп, Примас Польши.

В середине июля 1989 года, то есть вскоре после того, как истек согласованный дедлайн, к вратам монастыря пожаловала 7-головая делегация американских евреев во главе с нью-йоркским раввином Абрахамом Вайсом. Они постучались, их не пустили, они попытались проникнуть внутрь силой, вели себя безобразно и дождались того, что их вытолкали за ворота и облили нечистотами. За сестер вновь заступился примас Польши. А 26 августа 1989 года, в ежегодной ченстоховской проповеди, он высказался так: «Мы виноваты перед евреями, но сегодня я хочу сказать: дорогие евреи, не разговаривайте с нами так, как будто вы — надо всеми другими поставленный народ, не выставляйте невыполнимых требований. Досточтимые евреи, разве вы не видите, что своим демаршем против кармелиток вы сами обрушиваете наш с вами общий, такими трудами достигнутый суверенитет? Ваша сила — в СМИ, которыми Вы верховодите во многих странах. Но нам не нравится, когда разжигают антиполонизм. Не так давно группа из семи нью-йоркских евреев атаковала монастырь в Освенциме. Правда, ни до убийства сестер, ни до разрушения монастыря не дошло, потому что их остановили, но только, пожалуйста, не называйте агрессоров героями».

Но признаков подготовки к переезду не последовало и после этой битвы. Наоборот: в память о католиках, убитых в Аушвице, сестры летом 1989 года установили в старом гравийном карьере на своей территории, то есть де факто на территории бывшего лагеря смерти, вызывающе-огромный — 7-метровый — деревянный крест. Это так называемый «Папский крест», служивший алтарным крестом во время мессы, отслуженной здесь Папой Римским Иоанном-Павлом II (Каролем Войтылой) в 1979 году. К переезду кармелитки вынужденно склонились только после того, как 30 июня 1993 года сам понтифик им это письменно приказал. Кардинал Глемп тогда с деланою наивностью рек: «А мы и не знали, что у евреев по отношению к этому месту такие глубокие эмоции». Не знать этого было нельзя: не хотели знать, хотели не знать.

Монастырь переехал, но, в нарушение договоренностей, «Папский Крест» так и остался стоять в карьере, как и стоял. Мало того: слух о правительственном решении о его демонтаже породил движение «Защитники креста», а те перешли в контрнаступление и за короткое время установили поблизости еще 303 малых креста, а также построили избу-часовню, в которой поселился бывший активист «Солидарности» и ксендз Казимир Свитон, объявлявший то голодовку, то сидячую забастовку, заявлявший, что заминирует кресты.

В конце мая 1999 года все малые кресты были перемещены в сад францисканского монастыря в Гармеже, и только «Папский крест» остался. Но, благодаря обступившим его и подросшим за эти годы деревьям, крест перестал быть виден и, стало быть, перестал быть острием раздора. Компромисс, так сказать, но вопрос: «Чей Аушвиц?» — так и остался висеть в воздухе.

В воздухе, в котором уже зазвенел другой, не менее острый вопрос: «Едвабно: чьи спички?».

В ноябре 2002 года, в порядке исполнения президентского указа о расследовании трагедии в Едвабно вышел главный документальный итог работы ИНП (Институт народной памяти) — 1500-страничный двухтомник первичных материалов комиссии и обобщающих статей под редакцией историков Павла Махцевича и Кристофа Персака. Первый том — это собрание статей ведущих польских историков по различным аспектам преступления в Едвабно, второй — более 440 архивных документов.

Все основные выводы Гросса подтвердились, кроме разве что оценки числа погибших в сарае: уверенно доказанной, по ИНП, можно считать только ее нижнюю границу, — и это не менее 250-300 жертв[13].

Между тем литература о Едвабно росла настолько быстро, что уже в 2004 году вышел (да еще по-английски!) сборник «Отклики на «Соседей»: споры вокруг резни в Едвабно в Польше», составленный Антонием Полонским и Иоанной Михлик — целая хрестоматия текстов, написанных о Едвабно с самых разных позиций[14].

Отчасти такой же хрестоматией является и книга Стефании Ковиц «Едвабно. Коллективная память и табуизированное прошлое» (2004): почти половина пришлась на хрестоматию газетных статей, но в переводе уже на немецкий язык. Между прочим, Германия оказалась той страной, в которой за событиями вокруг книги Гросса и вокруг Едвабно следили с огромной пристальностью. Более того, одного из главных своих критиков Ян Гросс получил в лице Томаса Урбана, варшавского корреспондента «Süddeutsche Zeitung». Он нередко первым узнавал новости расследований и, заостряя, вводил их в дискуссионный оборот (те же гильзы и т.п.). Сам по себе критический настрой Урбана имел скорее политическую подкладку (сопереживание польскому народу, оскорблённому книгой), но форму имел иную — научно-фактографических разоблачений.

В том же 2004 году на польском языке вышла и документальная книга журналиста «Газеты Выборчей» Анны Биконт «Мы из Едвабно. Поляки и евреи во время Шоа»[15]. Композиционно она состоит из чередующихся друг с другом эссе и выдержек из дневников, причем дневники[16] состоят из двух пересекающихся друг с другом струй — из хроники внешних событий вокруг Едвабно и Радзилова и из ее собственных разысканий.

Оттолкнувшись от «соседского социума» Едвабно и окрестностей 1941 года, зафиксированного в книге Гросса, она с головой ушла в современный себе социум-аналог 2000-2003 гг. В нем уже почти нет евреев, даже память о них, живых, теплилась едва-едва — в немногих (считанные десятки) стариках-свидетелях и их родне, как правило, априори еще и не желающих вспоминать. Но ее, Анны Биконт, жизненная энергия, обаяние и, если хотите, здоровая одержимость творили чудеса. Преодолевая глухонемое, мычащее сопротивление и беспамятство, она смогла многих впервые найти и разговорить. В сущности, пройдя по следам Гросса, она открыла для себя — и для нас — целый затерянный мир, в которым жили бок о бок земляки — палачи, жертвы и, якобы, сторонние наблюдатели.

Результатом — книга, настолько преемственная и глубокая, что ее так и хочется назвать — «Соседи 2.0». И, одновременно, «Бодался теленок с дубом 2.0», если под дубом разуметь не лубочный, а «настоящий», глубинный польский антисемитизм. Его трупный яд так глубоко и так едко проникал в сознание между двумя мировыми войнами и во время второй, что ничуть не выветривался и после.

Книга Гросса не создала, а только расшевелила этот подувядший было бутон, заставив его раскрыться во всем своем безобразии и подтолкнув к мутациям. Из психологически-оборонительного модуса, в котором поляки — не убийцы, а зеваки, ни к каким горящим сараям непричастные, они, поляки, перевернулись в воздухе и заново сделались жертвами — на этот раз не еврейских доносов и пыток, а еврейской клеветы и жадности, да еще и «еврейских» журналистов (ими могли быть и поляки), расчесывающих почем зря их патриотические раны.

В самоубийцы а ля старообрядцы с их «гáрями» евреев еще не записывают, но сожжение их, по их мнению, устроили или сами немцы или, с их подачи, отпетые головорезы из местных, мстивших евреям за их сотрудничество с мерзкими большевиками и за депортации.

Конечно же, Биконт не забывает и тех, кто — и тогда, и теперь — сопротивлялся злу. Но Антонина и Александр Выжиковские из Янчево, будущие «Праведники народов мира», спасшие в подполе под свинарником и курятником семерых едвабненских евреев, были все эти годы в совершенном одиночестве и жили под страхом разоблачения. Свободолюбивые же патриоты из Армии Крайовой уже после войны жестоко избили Антосю за эту успешную попытку и потребовали у нее поэтому жидовское золото. После чего Выжиковские вынуждены были покинуть Янчево и, поколесив по Польше, и вовсе уехать в Соединенные Штаты. И даже в 2001 году, приехав из Чикаго в Польшу специально на церемонию, на самый последний отрезок пути — из Варшавы в Едвабно — Антося, несмотря на все уговоры, так и не решилась.

Если бы они с мужем не эмигрировали, а остались, их ожидал бы жесткий запрос со стороны соседей, он же условие выживания: быть тише воды ниже травы, никогда не болтать лишнего о том, что и как было. А Мойшу Дорогого и его сына Акиву, всю войну переживших в укрытии, соседи-поляки убили уже после того, как они это укрытие покинули!

Через это прошли — и к этому вынуждены были приспособиться — обе смешанные польско-еврейские семьи, чудом уцелевшие в этих местах, — Рамотовские Станислав и Марианна (она же, до крещения, Рахиль Финкельштайн) и Хржановские Йозеф и Хелена (она же, до крещения, Сара Куберская). Им приходилось и «прощать» кидавшихся им в ноги убийц их родных и даже лжесвидетельствовать в их пользу. Только никакой это не стокгольмский синдром, а банальная плата за продолжающуюся «толерантность» с польской стороны, плата за спокойную жизнь, без поджогов или угроз, если не за саму жизнь. Честный рассказ Шмуля Финкельштайна, единственного из семи спасенных Выжиковскими евреев, кто высказался о том, что происходило, многие поляки искренне воспринимали как акт черной неблагодарности и предательства.

Почти все поляки, жившие в Едвабно и окрестностях, с которыми общалась Анна Биконт, если не отказывались от разговора, то ставили условием не называть их имена — боялись давления и угроз именно от «своих», от «соседей 2.0». Осознавая, в том числе кожей, насколько это серьезно, и сама Биконт сочла за благо не ночевать в уже оплаченной гостинице и ретироваться как можно скорее из Пища — городка, где она только что встречалась с троицей «законопослушных» братьев Лауданьских.

Горькой кульминацией книги «Мы из Едвабно» звучат слова Лешека Дзедзича, единственного едвабненца, не убоявшегося говорить от своего имени: «И ксёндз у нас такой же, как тогда, и люди такие же, вот только евреев нет, чтобы их убить»[17].

Ну до чего же трудно дается антисемиту простить евреям их Холокост!

В 2011 году вышла книга Барбары Энгелькинг «Такой красивый солнечный день. Судьба евреев, искавших спасения у польских крестьян»[18] — еще одно суровое свидетельство о соучастии поляков в Холокосте. Автор, основательница и директор Польского центра изучения Холокоста Польской Академии наук в Варшаве, на протяжении ряда лет исследовала дневники, судебные дела и другие документы, содержавшие доказательства многочисленных случаев убийства и изнасилования евреев и евреек, бежавших от нацистов из гетто и концлагерей в леса и обращавшихся с мольбами о помощи и спасении к польским крестьянам.

По официальным данным, из «Праведников мира», то есть лиц, признанных «Яд-Вашемом» в качестве спасителей евреев в годы Холокоста, большинство, или почти каждый четвертый (7232 из 28217), — это польские граждане, они тут на прочном первом месте, что служит золотым чеканом польского благородства и героизма. В марте 2016 года в деревне Маркова в Подкарпатье был даже открыт Музей поляков, спасавших евреев в годы Второй мировой, и открывал его тот же президент Дуда, что отказался приехать в Едвабно в 2021 году.

Энгелькинг же утверждала:

Согласно ее подсчетам, число евреев, бежавших из гетто и лагерей и обращавшихся за помощью к полякам, колеблется в интервале между 160 и 250 тысячами. Ими двигали понимание и надежда, что поляки все же не немцы, обращаться к которым с мольбами о спасении было бессмысленно. Поляки же не враги, для них самих немцы враги, так что оставалась надежда на то, что они проявят себя как добрые христиане, как старинные соседи, как люди с эмпатией, наконец, и что не будут ни шантажировать, ни выдавать евреев, а спасут от нацистов.

Но только 10–20% таких просителей выжили с помощью польских крестьян, причем сама помощь часто была не бескорыстной, а сугубо «шмальцовой», то есть на срок и за деньги. Остальных же поляки предавали и губили — сдавали немцам или, реже, убивали сами. Фраза «Такой красивый солнечный день», давшая название книге, — это последние слова одного такого еврея, умолявшего поляков пощадить его. В ответ, перед тем как убить, они избили его с удвоенной жестокостью.

А вот данные Томаса Блатта — одного из руководителей и уцелевших повстанцев Собибора: из 320 человек, сумевших при прорыве из лагеря достигнуть леса, 170 были немцами пойманы и казнены, а 92 — погибли от холода и голода в лесных схронах или же от рук враждебно настроенных поляков[19]. Именно враждебность к евреям польских крестьян в окрестностях Аушвица делала почти бессмысленными побеги из лагеря.

Еще раз разукрупним масштаб — до уровня всей Польши, точнее, польского социума в целом. Приняв из немецких рук негласную «лицензию» на любое, вплоть до убийства, преследование своих соседей-евреев и, главное, попользовавшись ею, поляки честно наработали на свой — на чисто польский — прискорбный сегмент в 6-миллионной огненной сфере-диаграмме Холокоста.