Никита Сергеевич Хрущев. Фото: DPA
«…Вот ты думаешь, небось, что я, первый секретарь, могу что-нибудь изменить в этом государстве. Черта с два! Какие бы я реформы ни предлагал и ни проводил, в основе своей все остается по-прежнему. Россия — как кадушка с квашней: сунешь в нее руку до самого дна — и вроде ты хозяин положения, а вынешь — и останется едва заметная ямка, да и та на глазах затянется. И останется ноздреватая пыхтящая масса».
Так вспоминал знаменитый переводчик Николай Леонов (генерал КГБ) о словах самого Хрущева Фиделю Кастро на охоте в Завидово (1963 год).
Чего он хотел? Чего добился? Каким был? Импульсивным, грубым, шумным, вздорным, непосредственным, непоследовательным, мстительным, жестоким? И почему из всех отечественных вождей только к нему (не боюсь ошибиться!) было и сохранилось такое общенародное чувство — свой?
Хрущев очень гордился своим первым орденом Ленина (за номером 110; «представляете, за первые пять лет только 110 человек этот орден получили, это потом стали направо-налево давать!..»), которого удостоился за строительство московского метро. Действительно, день у секретаря обкома буквально начинался и кончался на подземных участках, его прославленную кепку узнавали везде. И уникальное, ни с каким в мире не сравнимое метро на десятилетия оставалось лучшей витриной социализма; приезжающие в Москву иностранцы ахают и хватаются за фотоаппараты. Скульптуры!.. Мозаики!.. «Мы поднимались из дворцов под землей к нашим хижинам наверху…»
Хрущев потом станет Героем Советского Союза, трижды Героем Социалистического Труда, кавалером семи орденов Ленина… И это наверняка был не предел.
Но при Хрущеве (впервые за десятилетия советской власти) сотни тысяч семей, прозябавших по углам да коммуналкам, переселились в отдельные квартиры — в бесчисленные кварталы неряшливо построенных пятиэтажек («хрущоб»). Помню, в нашей двухкомнатной (с совмещенным санузлом и крохотной кухней) щели между досками на полу были в два-три сантиметра.
К 1980 году было намечено построить коммунизм (правда, никто не знал, что это такое; люди разнообразные диссертации защищали, формулируя).
На пути к коммунизму решили «догнать и перегнать» Америку по производству продуктов питания. Поначалу Хрущев говорил о «нескольких годах» или «ближайших годах», не называя конкретные сроки. Чтобы догнать Америку, сказал он, необходимо увеличить поступление мяса на 1956 год в 3,2 раза… И вдруг, не в силах сдержаться, добавил: «Уже к 1960 году мы догоним Соединенные Штаты по мясу на душу населения!» Иронизировать, честно говоря, не хочется.
От робких предупреждений экономистов он благодушно отмахивался:
«Я попросил экономистов выяснить, сможем ли мы догнать США по производству продуктов питания, которые я упомянул. Скажу вам по секрету: они мне принесли бумагу — вот такую, с подписями, даже с печатью. И там было сказано: если мы увеличим производство мяса в 3,5 раза, то догоним США к 1975 году! (Смех в зале.) Извините меня, товарищи экономисты, если я задел больное место».
Действительно, смешные они, экономисты.
Но уже в 1963-м, на фоне безумных экспериментов с собственным сельским хозяйством, Хрущев закупил 6,8 миллиона тонн пшеницы в Канаде, 1,8 миллиона тонн в Австралии, почти 2 миллиона тонн в США и даже 400 тысяч тонн в нищей Румынии. Иначе пришлось бы снова вводить карточки.
Первый секретарь ЦК КПСС Хрущев: «Я уверен, товарищ Подгорный, что цифры урожаемости ?урожайности кукурузы, которые вы сейчас называете, — это только половина урожая, а другую половину выращенной кукурузы растаскали, разворовали на корню».
Подгорный: «Правильно, Никита Сергеевич».
Хрущев: «Так при чем же тут погода? Урожай растаскали, разворовали, а потом вы говорите, что погода не позволила вырастить высокий урожай. Можно так рассуждать?»
Подгорный: «Можно…»
Пленум ЦК, стенограмма, январь 1961-го. Со всем безропотно соглашается первый секретарь ЦК Компартии Украины Николай Викторович Подгорный.
27 июля 1962 года. Орловская область. Никита Хрущев на кукурузном поле одного из колхозов. Фото: Василий Егоров / ТАСС
И ведь все решения принимались ЕДИНОГЛАСНО! С ритуальными славословиями в адрес «лично Никиты Сергеевича». Который, в свою очередь, своих министров и ближайших помощников едва ли не матом в прямом эфире крыл. Ничего! Утирались и продолжали работать, выполнять задачи, которые едва ли не ежедневно менялись на противоположные.
Андрей Вознесенский зафиксировал такое определение: «Так долго над нами властвовал безумец и убийца, — сказал его собеседник, — а теперь дурак и свинья». Шел 1958 год, формулировка принадлежала Пастернаку, только что публично ошельмованному, раздавленному за полученную Нобелевскую премию. Так что Пастернак имел право на самые жесткие и несправедливые оценки. Уже после хрущевской отставки сын Хрущева Сергей принесет отцу истрепанный зарубежный экземпляр романа «Доктор Живаго». Хрущев прочитает и скажет: «Ничего антисоветского, оказывается, нет. Жаль, что я тогда сам не прочитал».
Но главным делом Хрущева, безусловно, стало разоблачение сталинских преступлений, реабилитация неправедно казненных. К концу 1953 года из лагерей вернулось более тысячи человек, но пока их освобождали выборочно и негласно.
Так бы это и продолжалось, если бы в сентябре Хрущев не задумал пересмотреть приговоры, выданные тройками и трибуналами «без суда и следствия». К началу 1954 года Генпрокурор Руденко и министр внутренних дел Круглов подготовили данные о репрессиях:
Утверждают, что и эти умопомрачительные цифры — неполные. Да и то: никаким другим цифрам верить у нас нельзя, а этим можно?
Секретарь Челябинского обкома партии Михаил Соломенцев представил ЦК справку о 25 368 арестах 1937–1938 годов в Челябинске. Оказалось, что из 943 полностью проверенных дел обвинения подтвердились только в двух случаях.
Но важное обстоятельство: для всех руководителей той поры (и безусловных сталинистов, и тех, кто Сталина осуждал) «массовый террор» означал только одно — истребление кадров партии, «руководящей силы строительства коммунизма». О массовом уничтожении народа — от голода, колхозного беспредела или нечеловеческих условий труда — все они думали заметно меньше.
«Уже после отставки, в 1968 году, прадедушка пришел на спектакль театра «Современник» по пьесе Шатрова «Большевики». Мама дружила с Шатровым и попросила у него билеты. Нина Петровна идти не хотела (еще обругают), но когда они вошли в зал, зрители встали и начали аплодировать.
После спектакля собрались в кабинете у Ефремова (главного режиссера театра. — Ред.). Завязался разговор.
«Надо было их всех реабилитировать, — сказал Хрущев, — но европейские коммунисты испугались. Столько было сопротивления, мы бы не вытянули. Я виноват, особенно с Бухариным». Он вспомнил, что восхищался этой «совестью партии» еще во время Гражданской войны. (Но ничего не сказал о том, что сам громил Бухарина в речах, когда был секретарем московского горкома.) Присутствующие были потрясены, услышав такую крамолу. На следующий день и Ефремова, и Шатрова, и Квашу (Игорь Кваша — актер театра «Современник». — Ред.) вызвали в отдел кадров. Их там по отдельности допрашивал незнакомый человек в погонах, а они все уверяли, что Хрущев остается «верным коммунистом», и ни слова не сказали о процессах, Бухарине и его невиновности.
Еще в 1953 году Хрущев решил, что раз Московский Кремль — один из главных символов советской власти, его надо открыть для массовых посещений. Кремль закрыли при Ленине, когда туда переехали члены правительства. Теперь он предлагал выселить живущих там политбюровцев — Ворошилова, Кагановича, Молотова, Микояна. Тогда же в Большом Кремлевском дворце прошла первая Новогодняя елка. Раньше ее проводили в Доме Союзов; конечно, не для всех желающих, а для отличников и передовиков. Но теперь праздник в Кремле стал началом новой эпохи.
Не все были согласны. Ворошилов, который жил в Кремле дольше других, особенно противился — из соображений безопасности. «Климент Ефремович, ты боишься людей, что ли? Что они тебе бок откусят?» — шутил Хрущев.
Единственный, кто покинул Кремль безропотно, был, как это ни удивительно (при его репутации), догматик и нераскаявшийся сталинист Молотов.
К слову, Ворошилов задержался там еще на десять лет, переехал только в 1960-х, потому что «откусили бок», а так бы еще сидел лет десять, рассказывала тетя Рада: «На обсуждении в Президиуме он молчал. Моя знакомая — дочь его охранника — сказала, что дома, когда получил постановление, был зол. «Как раз бумага в туалете закончилась, пригодится».
6 марта 1953 года. Прощание со Сталиным. Фото: Николай Ситников / ТАСС
27 июня 1937 года Политбюро установило «план»: в Москве и Московской области следовало арестовать не менее 35 тысяч «врагов» и не меньше пяти тысяч из них расстрелять. Уже 10 июля первый секретарь обкома Хрущев доложил Сталину, что в Москве и области арестовано 41 305 «преступных и кулацких элементов». В том же документе он требовал расстрелять 8500 «врагов первой категории».
Молотов, Каганович и Ворошилов по мановению руки Сталина подписывали длинные «расстрельные списки». Допустимо предположить, что списки Хрущева были короче. Хотя ему случалось инспектировать тюрьмы, можно допустить, что места расстрелов, политые кровью тысяч невинных жертв, оставались ему неизвестны. Но вина его тоже велика, хотя в своих воспоминаниях он пытается это отрицать.
Недоброжелатели утверждают, что при Хрущеве были «прочищены» самые опасные архивы и о личном участии его в сталинских преступлениях мы уже никогда не узнаем.
И с чего бы ему было оказаться лучше других? Всем им место рядом — на скамье подсудимых, что бы они потом ни делали, что бы ни говорили. Судить надо всех! А не одного Берию с несколькими приближенными. Да и то только потому судили, что, будучи циничным прагматиком, Берия раньше других товарищей понял, что сталинские методы надо срочно менять. И решил лично перемены возглавить. И вот это не понравилось больше всего.
Первая встреча Хрущева с новым послом Югославии Велько Мичуновичем сразу после ХХ съезда продолжалась четыре часа (вместо запланированных 15 минут), и большую часть этого времени Хрущев произносил филиппику в адрес покойного диктатора, портрет которого все еще висел у него в приемной. Если такое творится в Кремле, спрашивал себя Мичунович, «что же происходит в остальном Советском Союзе? Если Хрущев не в силах избавиться от Сталина в собственном кабинете, как избавится от него Россия?»
Но в том же 1956-м, после «венгерских событий», когда Советской армии «пришлось» танками подавлять антикоммунистическое восстание, Хрущев резко сменил тон в разговорах о Сталине. На многолюдном приеме для дипкорпуса и советской элиты в канун Нового года он поразил присутствующих, заявив, что и он сам, и его коллеги «по-сталински бескомпромиссно» борются с классовым врагом. А три недели спустя в присутствии 800 гостей на приеме в китайском посольстве объявил:
«быть коммунистом — значит быть сталинцем», хотя в борьбе за марксизм-ленинизм Сталин и допускал «ошибки», и что «дай бог, чтобы каждый коммунист боролся за интересы рабочего класса так же, как Сталин». Враги коммунизма, продолжал он, пытаются использовать критику ошибок, допущенных Сталиным, во вред советскому строю. Но «ничего у вас не выйдет, господа, не видать вам успеха, как своих ушей без зеркала!»
В первые три месяца 1957 года Верховный суд РСФСР рассмотрел 32 дела о «контрреволюционной деятельности», а в последующие шесть недель — еще 96. Среди «контрреволюционеров» были: школьник, которого поймали с «антисоветским плакатом», студент, «открыто делавший антисоветские заявления», и рабочий, наклеивший на забор «антисоветскую листовку». Все они были осуждены по печально известной 58-й статье сталинского УК. Та же судьба постигла многих из тех, кто писал анонимные письма в газеты, — люди не знали, что эти письма переправляются в КГБ. А всего через несколько месяцев Хрущев заявил во всеуслышание, что в СССР больше нет ни одного политзаключенного.
И следующую атаку на Сталина и сталинизм Хрущев предпринял только в 1961-м, на XXII съезде КПСС. Он заставил выступить на эту тему всех своих соратников, а потом съезд принял решение о выносе Сталина из Мавзолея. Были демонтированы сотни сталинских памятников, Сталинград переименовали в Волгоград, и — главное! — совсем другими темпами пошла реабилитация.
Владивосток. Октябрь 1959 года. Никита Сергеевич Хрущев во время выступления на митинге. Фото: Алексей Стужин, Николай Назаров / ТАСС
В «Правде» появилось, без объяснений и комментариев, стихотворение Евгения Евтушенко «Наследники Сталина», которое уже некоторое время ходило по рукам без всякой надежды оказаться напечатанным.
Безмолвствовал мрамор. Безмолвно мерцало стекло.
Безмолвно стоял караул, на ветру бронзовея.
А гроб чуть дымился. Дыханье из гроба текло,
когда выносили его из дверей Мавзолея.
Гроб медленно плыл, задевая краями штыки.
Он тоже безмолвным был — тоже! — но грозно безмолвным.
Угрюмо сжимая набальзамированные кулаки,
В нём к щели глазами приник человек, притворившийся мёртвым.
…
Он что-то задумал. Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою:
удвоить, утроить у этой стены караул,
чтоб Сталин не встал и со Сталиным — прошлое.
…
Куда ещё тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не сдался. Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли из Мавзолея его.
Но как из наследников Сталина — Сталина вынести?..
«Притворившийся мертвым» Сталин не вынесен из нашего общества до сих пор.
Дмитрий Трофимович Шепилов был культурным и образованным человеком: два высших образования, работа в исследовательских институтах, докторская диссертация. Отличная военная биография, полная грудь орденов. Сделал завидную карьеру в Управлении пропаганды ЦК КПСС, стал еще при Сталине главным редактором «Правды» и остался им при Хрущеве. Вырос при нем до кандидата в члены Президиума ЦК, два года был министром иностранных дел СССР. При этом признанный меломан, завсегдатай консерватории, друг лучших артистов… Как сам пишет в мемуарах, мог безошибочно напеть десяток опер.
Дмитрий Трофимович Шепилов. Фото: Википедия
Правда, вопрос: на что тратились эти многочисленные таланты? По поручению Сталина, он, «специалист по марксизму-ленинизму», руководил написанием нового учебника по политэкономии (долгое время именно это и было его главным поручением), докладывал на Политбюро предложения по Сталинским премиям по литературе, редакторствовал в главной партийной газете…
Но в 1956-м Шепилов — один из главных соавторов доклада на ХХ съезде КПСС (потом, правда, сменил фронт, снова стал сталинистом).
Шепилов был любимчиком не только Сталина, но и Хрущева; неудобными вопросами явно не задавался, оставлял их для мемуаров. И сам же (в этих мемуарах) отвечал на них, полагая, что оправдался:
«Увы. Ни в 1954 году, ни в последующие годы я не выступал с критикой целинно-кукурузных прожектов Хрущева. Как экономист-аграрник, я, конечно, не мог не понимать глубочайших пороков этих прожектов. Но я, как и все мое поколение коммунистов, воспитывался в духе партийной одержимости и строжайшей дисциплины. Всякие сомнения в отношении директив партии я считал бы святотатством. Поэтому, будучи главным редактором «Правды», я со всей обстоятельностью освещал и популяризировал на страницах газеты все решения партии по вопросам сельского хозяйства, в том числе и об освоении целины».
Все они считали святотатством «всякое сомнение», в том-то и дело. Очень, между прочим, удобная позиция.
После провала в 1957-м заговора «антипартийной группировки» (Молотов, Маленков, Каганович) союзник Хрущева секретарь ЦК Аверкий Аристов назвал Шепилова «политической проституткой»:
«Надо было видеть, с каким цинизмом и сарказмом, с каким самодовольством он выступал в Президиуме — ни дать ни взять профессор, важная фигура; в своих выступлениях он чернил людей и бессовестно клеветал на них».
18 июня, в день несостоявшегося переворота, Шепилов зачитывал Хрущеву отрывки из своей записной книжки, чтобы показать, что думают о нем даже те, кого Хрущев считает своими сторонниками. Шепилов был «одним из тех отвратительных людей, которые запоминают, кто что сказал, неважно где, а потом вытаскивают на свет и используют, — говорил первый секретарь Ленинградского обкома партии Фрол Козлов, сам, конечно же, образец порядочности и принципиальности. «Знаете, что он обо мне говорил? — рассказывал потом Хрущев египетскому журналисту. — Что на встрече с президентом Финляндии я чесался, как завшивленный…»
Впрочем, о проигравших они все говорили, не выбирая слова.
«Помимо главной тройки пострадал и Шепилов, потому что переметнулся. «И примкнувший к ним Шепилов» долгие годы вызывал насмешки своей «самой длинной фамилией в русском языке». Возможно, заслуженно. По документам и воспоминаниям прошлого он кажется особенным оппортунистом, даже в той системе, где подхалимажа было не занимать».
Из партии Шепилова исключили в 1962 году. И восстановили только через 15 лет, при «позднем Брежневе».
Москва. 1963 год. Выступление первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущева. Фото: фотохроника ТАСС
«Природа наградила Никиту Сергеевича пытливым, аналитическим умом. Он быстро схватывал суть вопроса. Был удивительно общительный человек. Идти к нему на прием — это целое дело. Готовишься, как к государственному экзамену! Никогда не знаешь, какой стороной он повернет вопрос. Это позже к Брежневу можно было являться с двумя анекдотами — его интерес никогда не выходил за рамки того, что ему докладывали…»
Это пишет (как ни удивительно!) Владимир Ефимович Семичастный, тоже любимчик Хрущева, из комсомольцев, председатель КГБ, верный, надежный человек… Один из самых деятельных участников заговора против своего благодетеля. Единственный, кто встретил Хрущева в аэропорту, когда тот вернулся из Пицунды, и под конвоем сопроводил в Кремль на расправу.
Спустя четыре десятилетия Семичастный утверждал, что знаменитый пассаж о Пастернаке («Иногда мы — кстати, совершенно незаслуженно — говорим о свинье, что она такая-сякая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Свинья — все люди, которые имеют дело с этими животными, знают особенности свиньи, — она никогда не гадит там, кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал») ему был продиктован лично Хрущевым.
«Когда на следующий день я с задором произносил свою речь с трибуны во Дворце спорта, место в докладе о Пастернаке было встречено бурными аплодисментами. Надо сказать, что книгу Бориса Пастернака «Доктор Живаго» я, как и все присутствовавшие в зале, тогда еще не читал. Была она издана в Италии, и в нашей стране ее прочесть было нельзя. Поэтому судить о содержании книги я не мог и осуждал Пастернака за факт незаконного, тайного издания книги за границей.
Хрущев как политический деятель, как глава государства исчерпал себя, выработался, кончился. И поэтому его нужно было освобождать. А что касается «заговора», то пленум его избрал — пленум его и освободил, вот и все! Дай бог, чтобы побольше было таких пленумов!»
Больше «таких пленумов» в истории России не было.
В конце 1962-го Хрущев и другие руководители посетили выставку авангардных художников в московском Манеже. Хрущев вошел, обвел взглядом зал — и выражение его лица (этот момент запечатлен на кинопленке) начало меняться: от усталости — к любопытству, от любопытства — к недоумению и неуверенности в себе, от неуверенности — к раздражению, от раздражения — к ярости.
Художники зааплодировали Хрущеву, однако он заставил их потрясенно замолчать первыми же своими словами: «Дерьмо собачье!.. Осел хвостом мажет лучше!» Затем он набросился на попавшегося ему на глаза Бориса Жутовского:
«Ты же с виду хороший парень, как ты можешь такое рисовать? Снять бы с тебя штаны да всыпать крапивой, пока не поймешь свои ошибки. Как не стыдно! Ты пидорас или нормальный мужик? Хочешь уехать? Пожалуйста, мы сами тебя проводим до границы… Мы тебя можем отправить лес валить, пока не вернешь государству все, что оно на тебя потратило. Народ и правительство столько с тобой возились — а ты им платишь таким дерьмом!..»
Никита Хрущев на выставке художников-авангардистов в Манеже. Фото: Василий Егоров / ТАСС
Я дружил с Жутовским. И когда в 1987 году открывали юбилейную (по случаю годовщины хрущевского погрома) выставку, он перед открытием — меня одного — провел по ней, «снабжая» каждый экспонат эмоциональным комментарием. У своего автопортрета остановился, перевернул картину. На обороте стояла заплатка: «Это Хрущев пальцем мне в глаз тыкнул!»
После отставки Хрущева Борис бывал у него на даче. Хрущев извинился.
В Пицунде Александр Твардовский прочел свою антисталинскую поэму «Теркин на том свете», не прошедшую цензуру. Хрущев слушал внимательно, иногда хмурился, но часто улыбался и даже смеялся, а после чтения пожал Твардовскому руку. Несколько дней спустя поэма была опубликована в «Известиях».
Хрущев в редком разговоре с детьми проворчал, что «народного академика» Лысенко преследуют всякие «антинаучные идеалистические вейсманисты-морганисты». Возятся с какими-то мухами, только время зря тратят: то ли дело Лысенко — он ставит опыты сразу на коровах! В ответ Рада (дочь Хрущева. — Ред.) начала защищать исследования на дрозофилах. Вместе с Сергеем (сын Хрущева. — Ред.) она высмеяла заявление Лысенко о том, что «генов никто не видел». Атомов тоже никто не видел, но это не помешало СССР создать атомную бомбу!
То, что произошло дальше, Сергей описывает так:
«Этот разговор по-настоящему рассердил отца. Он никогда не кричал на родных, никогда не ругался и не повышал голос… Но тут он вспылил и принялся на повышенных тонах повторять старые, хорошо известные нам аргументы: что нечистоплотные люди используют нас в своих целях, а мы ничего не понимаем и лишь повторяем их слова. Наконец, совершенно выйдя из себя, заявил, что носителей чуждой идеологии у себя в доме не потерпит и если мы не передумаем, можем к нему на порог не являться».
Убытки, нанесенные Трофимом Денисовичем Лысенко как сельскому хозяйству страны, так и науке, не поддаются исчислению. Достаточно сказать, что, обозлившись на академию, отказавшуюся принять в свои члены нескольких сторонников Лысенко, Хрущев было вознамерился закрыть АН СССР вовсе.
Но не успел.
Скульптор Эрнст Неизвестный, фронтовик, герой войны, один из тех, на кого в Манеже и на последующих «встречах с интеллигенцией» орал Хрущев, так писал в сборнике, вышедшем за границей в 1984 году:
«Много времени спустя я все это продумал и понял, что при всей спонтанности Хрущева в его поведении была своя логика. Этот человек отменил страх, сталинский страх, но руководить аппаратом и страной он не мог, потому что он не изменил структуру. Но как же управлять без страха, — и он нагнетал страх своей непоследовательностью. Никто не знал, что он сделает каждую следующую минуту. Я видел ужас на лицах членов Политбюро от его комментариев во время доклада. Я думаю, что он все это делал специально, чтобы все находились в страхе и неведении. Многие его поступки, которые объясняют как волюнтаризм, были эгоистически и политически оправданны. Он разъединял министерства, соединял, он просто хотел разрезать по частям и перетасовать мафии, слеплявшиеся десятилетиями, чтобы иметь возможность ими манипулировать, так что, повторяю, в этом аппаратном безумии была и своя эгоистическая аппаратная логика.
В ходе внутрипартийного отбора за счет утраты всех человеческих качеств они выработали одно — главное, и им, как мне кажется, была подозрительность.
Посмотрите, какие они все обидчивые! Обратите внимание на тон прессы. Ведь ее тон — это тон климактерической разобиженной женщины, которую все обманули и оставили. Неуправляемые югославы, неблагодарные китайцы, вздорные поляки, уж не говоря о евреях. Ведь в ЦК все время стоит стон: «Кормили, поили, а они?» Там же Дубчека (генсек КПЧ, лидер «Пражской весны». — П. Г.) воспринимают искренне не как политическую реалию, а как человека, который просто лично подвел своих советских товарищей, нарушил сговор.
Они воспринимают любое действие — танцы Плисецкой, музыку Шостаковича, мои скульптуры — как личное оскорбление и некое неудобство. В принципе, они бы с удовольствием управляли только мертвыми, живые им не нужны, с мертвыми спокойнее».
Эрнст Неизвестный — автор памятника на могиле Хрущева на Новодевичьем кладбище в Москве. Умер в эмиграции.
27 августа 1964 года. Визит Хрущева в Чехословакию. Фото: Василий Егоров / ТАСС
Многое, конечно, осталось за кадром.
Все это тоже Хрущев.
«Одно из первых правил тирана — не покидать столицу, если в ней остаются соперники». Так писал американский советолог и историк, исследователь хрущевского наследия Уильям Таубман. Однако в 1963 году Хрущев провел вне Москвы 170 дней, а в первые девять с половиной месяцев 1964 года — 150. В середине июля 1964-го он отправился в Варшаву на празднование 20-летия Польской Народной Республики. Половину августа провел в путешествии по сельскохозяйственным регионам — от Саратовской области до Средней Азии. С 27 августа по 4 сентября побывал с визитом в Чехословакии. Потом был отпуск в любимой Пицунде.
А в Москве между тем зрел заговор самых близких «друзей и соратников». Всех испугала очередная идея Первого разделить партию на две (промышленную и сельскохозяйственную), а также установить предельный срок пребывания на руководящих должностях. Это уже было слишком!
Из стенограммы Пленума ЦК КПСС 14 октября 1964 года.
Брежнев, формально — второй человек в руководстве КПСС (однажды на даче, во время стрельбы по мишеням, когда никому не удалось попасть в цель, Хрущев крикнул: «Позовите Леню [Брежнева]! Ни на что другое он не годен, но по тарелочкам стрелять умеет!» Брежнев, конечно, такие обиды запоминал):
«О стремлении т. Хрущева уйти из-под контроля Президиума и Центрального Комитета свидетельствует и то, что за последние годы у нас фактически не проводилось настоящих, в ленинском смысле, Пленумов Центрального Комитета, которые собирались бы для делового обсуждения актуальных проблем, а не для парадной шумихи. Ведь фактически собирались не Пленумы ЦК, а всесоюзные совещания с участием до пяти-шести тысяч человек, с трибуны которых звучали восхваления в адрес т. Хрущева. Созывая такого рода совещания и не созывая настоящих Пленумов Центрального Комитета, т. Хрущев шел на это сознательно, во имя того, чтобы отвести от себя возможную критику со стороны членов Центрального Комитета. Ведь, естественно, на огромном парадном совещании не было никакой возможности высказаться со всей откровенностью по наболевшим вопросам.
Своего зятя Аджубея — политически незрелого человека — т. Хрущев превратил в своего рода министра иностранных дел на общественных началах, посылал его для бесед в Соединенные Штаты Америки, Западную Германию и другие страны. А что давали эти поездки? Большей частью они были вредными, а его последняя поездка в Западную Германию могла нанести ущерб нашим отношениям с дружественными социалистическими государствами. Президиуму пришлось принимать меры, чтобы обезвредить развязную и безответственную болтовню этого гастролера. Президиум Центрального Комитета освободил Аджубея от работы редактора газеты «Известия».
17 апреля 1964 года. Леонид Брежнев и Никита Хрущев. Фото: фотохроника ТАСС
Естественно, Пленум и за смещение Хрущева проголосовал единогласно.
В октябре 1964 года Нина Петровна Хрущева отдыхала вместе с Викторией Петровной Брежневой в Карловых Варах. Почти сразу после отставки Хрущев забеспокоился о том, как сообщить новость о своей отставке жене. Пытались позвонить — и тут выяснилось, что никто в семье не умеет звонить по обычному международному телефону. Наконец охранник набрал нужный номер, и Никита Сергеевич попросил жену срочно вернуться домой, не объяснив причин. О его отставке она узнала по телефону от советского посла в Чехословакии Михаила Зимянина. По недоразумению приняв ее за жену Брежнева, он принялся расписывать ей во всех подробностях смещение Хрущева, не забыв упомянуть, как сам «врезал ему» на пленуме, откуда только что вернулся, и закончил поздравлениями в адрес «дорогого Леонида Ильича». Потрясенная Нина Петровна молчала: поняв наконец, что ошибся, Зимянин смутился и повесил трубку.
Ровно через 20 лет я, молодой сотрудник «Комсомольской правды», поехал в отпуск в Пицунду, в издательский дом отдыха. Там же оказался Алексей Аджубей, завотделом (ни одного подчиненного) в журнале «Советский Союз». Каким-то образом я угодил в общую с ним компанию. И вот лежим на пляже, и Аджубей вдруг спрашивает:
— Не знаешь, правда ли, что Сырокомского уволили из «Литгазеты» и на 160 рублей куда-то перевели?
— Да не бывает у нас таких понижений, Алексей Иванович! — бездумно ответил я и только потом сообразил, с КЕМ разговариваю.
— Бывает, Паша, — ответил Аджубей, помолчав…
Могильщики уже закапывали гроб, в дальнем углу оцепленного и закрытого «на санобслуживание» Новодевичьего кладбища, когда к месту упокоения подбежал запыхавшийся молодой человек с новым венком: «Никите Сергеевичу Хрущеву от Анастаса Ивановича Микояна». Единственный из советских небожителей, Микоян счел нужным отдать последний долг своему старому товарищу.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}