«Вы привезете нам войну»

Володя и Марина влюбились друг в друга, когда еще были школьниками. Оба из села Никольское, под Белгородом. Все детство жили по соседству, учились вместе. А через несколько лет решили пожениться. Брать деньги на свадьбу у родителей Володя отказался, решил копить сам — устроился водителем автобуса. На свадьбе гуляло все село.

Спустя четыре года родился долгожданный сын. Кирюша. «Моя пиявочка» — так папа звал Кирюшу. Малышу было три года, когда врачи сообщили родителям, что у сына — аутизм. Это такая особенность развития, которая остается с человеком навсегда, даже когда он становится взрослым.

«Ласковый, нежный, улыбчивый мой сына», — говорила про Кирюшу мама. Всех причешет, подстрижет — даже если стричься не хочешь, расцелует и затискает.

В декабре Кирюше исполнилось 12 лет. Белгород к тому времени уже без остановок обстреливали.

Кирюша не понимал, что происходит вокруг. Почему так громко воет сирена, которая давит ему на уши? Почему мама с папой выпрыгивают с ним из такси, когда раздается этот ежедневный гул? Таксист же уедет, куда выпрыгивать? Володя страшно переживал: если что-то случится с ним и Мариной, что будет с Кирюшей…

Марину трясло от бесконечных звуков тревоги и ночных взрывов в небе. Она убедила мужа переехать в другой регион. Понравился Воронеж — как же тихо было там по сравнению с их родным городом!

Марина с Володей и Кирюшей вернулись в Белгород на майские праздники. Забрать оставшиеся вещи, попрощаться с бабушкой перед долгой разлукой.

12 мая сбитая ракета упала на один из подъездов многоквартирного дома 55А на улице Щорса. Погибли 17 человек. Володю и Марину хоронили в закрытых гробах. Кирюша задохнулся от угарного газа. Родные говорят, он мог быть жив какое-то время, пока лежал под завалами, но не позвал бы на помощь — просто не понимал, что такое смерть.

Специальный репортаж «Новой» — о трагедии одной семьи. И боли всех россиян, ставших беженцами.

I

«Все повырубить, Валя»

Село Никольское. Отсюда около 30 километров до российско-украинской границы. Мы едем на такси из Белгорода, и чем дальше от города — тем меньше людей на улицах. Рядом с ларьками, с арбузными развалами — никого, кроме продавцов. У автобусной остановки, сверху донизу обложенной мешками с песком, стоит одинокая бабулечка с сумкой на колесиках. Она облокотилась на мешки, высматривает автобус среди редких машин, направляющихся в сторону границы.

Поворачиваем в Никольское, оказываемся на холме. На горизонте вверх поднимаются черные столбики дыма. Выкручивая руль, водитель бросает: «Горит. У нас или на Украине».

В Никольском тихо — кажется, даже куры клюва не показывают. Местом, где собирались люди — хотя бы на юбилей или поминки, — еще недавно был маленький сельский ресторанчик «Медведь». Но «Медведь» уничтожен: в начале июля в ресторан попал снаряд. Погибли три человека, четырех сельчан посекло осколками.

У металлического забора — младшая сестра Володи Таня и его мама Валентина Владимировна. Валентина Владимировна в черной косынке, в руках — палочка. Сгорбившись, пропускает нас вперед себя, к дому. На скрип закрывающейся калитки дергается худенькая серая собачка. Поскуливает. В доме, кажется, падает таз. Собачка снова вздрагивает всем телом. Через пару секунд кладет голову на передние лапы. Глаза не закрывает.

— Он, бывало, видит, как Вова через ворота заезжает, — кричит, надрывается, — говорит Таня. — Вова всегда ему покупал костей… Шарик теперь не гавкает. Я не знаю, как он понял.

— Отец ушел перед вашим приездом, — шепчет Валентина Владимировна, имея в виду своего мужа, отца Володи. — Он сильно сдал. Сказал: вы зря этот разговор затеяли, меня здесь не будет. Ушел на улицу. Сел и заплакал… Я его ругаю: зачем ты столько арбузов посадил? Он пожаловался как-то Вове, что я его ругала. Вова приходит ко мне и говорит: «Ма, шо вы ругаетеся, ну мне и отца жалко, и тебя жалко». «Вов, он тебе не сказал, за что я его ругаю? За то, что он весь огород, все семьдесят соток засадил». Он мне: «Мам, я все соберу, как созреет, кукурузу, клубнику, малину, арбузы, все соберу. Не ругайтесь только». Отец плачет сейчас: «Все повырубить, Валя, все», — Валентина Владимировна облокачивается рукой о входную дверь, секунд на пять замирает, смотрит под ноги. Заходим в дом.

Замечаю зазубринки на стене — Кирюшин рост в три года, в пять, в десять лет. Цепляюсь за дырку в москитной сетке у двери. Валентина Владимировна первый раз улыбается: «Это Вова порвал. Купили новую еще давно, но я менять эту не буду».

Она садится на диван, отставляет в сторонку разноцветный игрушечный трактор. Включает видео в телефоне. Все видео — в чате в вотсапе с Володей. Вот Володя на рыбалке снимает мини-репортаж: «Ждем пока клева. Ну клев уже. Я уже водочки дернул, пивка, вот они поплавочечки. Все ровненько стоит. 

У Валентины Владимировны — пятеро детей. Вова — третий ребенок. Выучился на водителя. В двадцать лет купил себе машину, устроился на работу грузчиком на оптовую базу. Разгружал там мешки. Потом устроился водителем маршрутки.

Валентина Владимировна с мужем хотели, чтобы сын работал на себя, а не на кого-то: взяли кредит и купили автобус.

— А потом наш губернатор Савченко (Евгений Савченко занимал должность главы Белгородской области 27 лет, в 2020 году ушел в отставку. — Ред.) запретил автобусы, которые люди покупали сами. Пригнали с завода новые. Люди набрали кредитов, понакупали каждый по три автобуса… Было так: Вова выехал на маршрут, пассажиров посадил, полиция его останавливает — потому что он на своем автобусе выехал, люди выходят, а полицейские с ним до вечера в автобусе сидят оформляют штраф. Он звонит мне: «Мамка, голодный». Говорю: «Сынок, привезти тебе что-то?» — «Да нет, сейчас ребятам позвоню, что-то придумаем, они тоже стоят».

Володя проводил на дорогах дни напролет. Деньги были очень нужны. Платить ипотеку, вывезти любимых на море, в санаторий, снять где-нибудь домик на выходные. Чтобы побыть только втроем. Его мама мне скажет: «Потому что Марина и Кирюша — вся его жизнь. Всегда были».

«Мы же помрем когда-то, а Кирюшу кому?»

На столике фотографии. Уже подросший Кирюша обнимается с бабушкой. Ест щавель пучками. Трехлетний Кирюша с серьезным дедушкой. Марина с сыном плещутся в бассейне. Валентина Владимировна рассматривает свою фотографию с внуком и говорит:

— Садился меня расчесывать. Расчесывает, а потом — как начнет волосы выдирать… Перед его приездом все ножницы убирали. Потому что он видит ножницы — ему сразу надо кого-то стричь. Говорит: «Деда стричь». Мы умирали со смеху. Вон тут игрушки все стриженые, — Валентина Владимировна берет в руки мышонка без кнопочки-носа и подстриженным мышиным чубчиком. — Если где-то рядом кто-то пушистый — он скоро будет лысый…

Дети с аутизмом часто бывают тревожны, и от этого не проходящего ужаса внутри порой проявляют агрессию или самоагрессию. Семья Кирюши тоже с этим столкнулась.

— Одно время кусался и себе кусал руки. До того искусывал, что Марина перевязывала их. Я боялась: если укусит — клок мяса выдерет, — вспоминает Валентина Владимировна. — Вову я сперва учила: «Вова, с ним надо разговаривать построже, потому что он подрастет и будет проявлять агрессию еще больше». А он говорит мне: 

Вова много с ним занимался. И с маленьким, и потом. Говорил мне: «Мамка, ну что я этот пятак заработаю, я лучше в семь часов уйду с работы, с Кирюшей погуляю. Отведу его в пиццерию».

Валентина Владимировна гладит постриженного мышонка, водит рукой по морде, на которой когда-то был нос. Спрашиваю: как внук реагировал на обстрелы?

— Истерики были. По два-три дня не ел. Ему прописали таблетки, он на них набрал вес — до ста килограмм. Вова говорит: «Мамка, мы уже не можем. Он только заснет — сирена. Мы его хватаем за руки, за ноги, потому что он спит, его не разбудишь. В ванную положили. Марина рядом с ним. Я в туалете».

Валентина Владимировна вспоминает: «Марина уже вся трусилася. Просила Вову: давай уедем куда-нибудь. Они заехали в Курск, там побыли. А потом в Воронеж. Вова звонит мне: «Мамка, как здесь тихо. Кирюша хоть выспался».

Я смотрю видео, как Володя будит Кирюшу, чтобы вместе с ним поехать в аквапарк. Кирюша обхватил двумя руками подушку и не может даже открыть глаз. После ежедневных ночных сирен так дорог этот спокойный сон до утра.

«Кирюш, ты поедешь купаться? — спрашивает папа. — Кирь! Поедешь купаться в бассейн?» — «Не буду», — бурчит Кирюша. «А что ты будешь? Спать? А как же отдыхать, веселиться ты хотел? Покажи ножками, как ты будешь плавать, как нырять будешь, ротик закрывать». — «Уйди». — «Уйти папе? Куда?» — «В туалет».

В Воронеже Володя собирался так же работать на автобусе. Казалось, все его бывшие коллеги туда переехали: «Он мне звонит с Воронежа, говорит: мамка, перехожу дорогу — автобус едет и мне сигналит. Наш водитель, с Белгорода», — вспоминает Валентина Владимировна. — Идет обратно из магазина, переходит дорогу: другой едет. Вова говорил, у них там хорошая зарплата. А у нас, бывает, 300 рублей всего он заработает. Потому что как начинается сирена — ехать нельзя, высаживают людей у ближайшего укрытия. Или вообще выгоняют автобусы из города, чтобы их не побило.

Зато в Воронеже Марина с Володей столкнулись с другой проблемой — поиск квартиры. Об этом мне потом расскажет Валентина Акиньшина, сотрудница фонда «Каждый особенный», который помогает семьям с детьми с аутизмом в Белгородской области. Она общалась с Мариной. Марине и Володе в Воронеже приходилось снимать квартиру посуточно. Выходило очень дорого. Хозяева отказывали в долгосрочной аренде по двум причинам: «Вы не сможете долго платить, вы же из Белгорода, у кого там много денег? Вы же бежите оттуда». 

Валя же мне и рассказала, что это была основная причина, по которой семья на время вернулась в Белгород: они финансово не тянули эту посуточную аренду. Им нужно было подкопить. Валентина Владимировна об этом не знала.

— Я спрашиваю его: «Вова, ну что вы сидите?» — вспоминает она. — Он молчит, ничего не говорит мне. Может, денег нет, и он не может сказать… Уже майские праздники, а они все не уезжают. Мы собирались поехать всей семьей на море в июле. Он Марину и Кирюшу каждый год в Евпаторию возил, говорил, может, это последний раз, больше не поеду. А тут мы забронировали домик… Но он что-то сидел перед майскими и говорит мне: «Наверное, надо отменять. Что-то у меня, наверное, не получится».

Володя сильно морально сдал за последнее время. Вымотала работа и нервы.

Говорю ему: «Сынок, тебе бы пойти сдать кровь», — продолжает Валентина Владимировна. — А он мне: «Это тебе нужно в больницу ложиться, не мне. Будут деньги — лягу». Я говорю: «Вова, я — бабка старая, а тебе еще Кирюшу поднимать надо». Он все переживал за него… Говорил: «Мы ж помрем когда-то с Маринкой. А Кирюшу кому? Он не сможет жить дома один. Его заберут в дом инвалидов. Может, я кому-то из годовалых племянников подпишу квартиру? Чтобы он проведывал Кирюшу раз в полгода. Привез бы ему бананов».

Валентина Владимировна давится подступающими к горлу слезами. Делает глоток воды, смотрит на меня и говорит: «Кирюша бы с нами был. Пусть бы нас убивал, как может».

Сыновья

Сейчас рядом с Валентиной Владимировной только дочки: Таня, Наташа и Катя. Один сын — погиб. Второй — на СВО. Уже два года.

— Я плакала до последнего, понимаете? Этого не будет — я говорила Саше. Он мне: «Да я на три месяца и назад». Никаких «три месяца», никаких, я кричала. Вова мне: «Мамка, успокойся. Ему 47 лет. Он взрослый. Он пошел сам». Я говорю: «Вова, уже больше месяца нет ответа от него». Он: «Мам, успокойся. Да наш Сашка везде вылезет».

В один момент Саша пропал. С ним не было связи, он не заходил ни в один из мессенджеров. Валентина Владимировна растерянно задавала Вове вопрос: «Сынок, сколько мне еще его ждать?» В итоге Саша объявился. А Вовы больше нет.

Валентина Владимировна закрывает рот рукой, глубоко дышит, а потом рассказывает мне, что 11 июня в их семье произошла еще одна трагедия. По другую сторону фронта погиб сын ее двоюродной сестры Ларисы, она из Харькова.

— Лариска на родине. Я с ней не общаюсь, мне не до того, и она не звонит. Но одиннадцатого позвонила. Ее Максим был где-то в тылу, уже выполнили задание, но рядом на мину упал беспилотник. Он подорвался. Ноги оторвало. Подлетел вверх, а потом упал на гранату. Его совсем разорвало. Человек двадцать подорвалось. Схоронили их только через месяц. Месяц лежали на поле, не могли тела забрать оттуда. Слишком близко к боевым действиям.

А Сашка… Я не знаю, как там дальше будет Сашка. Человек на СВО — думаешь: что с ним там будет дальше… А оказывается, тут еще хуже. Не знаю, когда мне станет легче. Выйду на огород… Я там сижу только, чтобы отвлечься. Телевизор включу. Ничего там не вижу в телевизоре. Но кто-то должен разговаривать. Я не могу одна оставаться дома.

Когда я спрашиваю у Валентины Владимировны, страшно ли ей сейчас, когда включается сирена, она чуть ли не вскакивает: «Нет! Вообще! Хай бьют. У меня жизнь потеряна. Мне уже ничего не страшно».

Таня рассказывает: ее дети недавно приезжали сюда, к бабушке. 

— Они закричали: «Мама, поехали домой», — улыбается Таня. — Они у меня ходят в медицинский центр на Архиерейской в Белгороде. Там хорошо восстанавливают психику после сирен.

Тут Валентина Владимировна говорит: «Кирюша первого сентября в школу бы опять пошел. Но теперь — не будешь». Таня улыбается, широко улыбается, а из уголка глаз стекает слеза. Вытирает ее: «Ты теперь как Кирюша говоришь: «Не будешь». Пойдешь в школу? — «Не будешь».

Вечером накануне смерти Володя почему-то скидывал маме разные видео — восьмимесячного Кирюши, широко улыбающегося первыми зубками папе, красавицы Марины в пышном свадебном платье. А потом прислал песню. И сообщение: «Ты думала, я забыл?»

— Я уже легла спать. Смотрю на экран — песня от Вовы. Когда я лежала в больнице с онкологией двадцать лет назад, я ее тогда очень полюбила. «Ах, какая женщина». Он ее и прислал. Я заплакала. Говорю: «Спасибо, сынок, ты помнишь…»

Он отвечает: «Все. Ложись спать».

«И еще, мам. Мы тебя очень любим».

II

Фронтовой вальс

Как же странно засыпать спокойно. Закрывать глаза, зная, что ты проспишь до утра. Что тебя не разбудит грохот сбитого беспилотника или ракеты, а затем вой сирены. Это странное ощущение я почувствовала в ночь, когда уже вернулась в Москву.

Самой тревожной была первая ночь нашей командировки. Взрыв. Меня резко выдернуло из сна. Меньше чем через минуту — еще один. Трясется крыша. Через пару секунд — следующий. Сердце сильно бьется от этих звуков, вернуться ко сну тяжело, не хочется заворачиваться в одеяло. Смотрю на телефон — 4.15.

Кажется, сейчас сработают сигнализации машин, хоть как-то даст знать о себе испуганный город. Но слышишь только тишину. Оглушительную тишину.

Наконец вылетают звонкие ласточки. А следом, откуда-то издалека, начинает реветь сирена: «Внимание! Ракетная опасность. Всем спуститься в укрытие». Дальше — этот текст на повторе минуту. Я хватаю телефон, чехольчик с линзами и выбегаю в коридор. Несусь вниз по лестничному пролету, думая только о том, что рядом с лестницей панорамные окна и нужно скорее их миновать. Внизу охранник, жестикулируя рацией, направляет папу с сыном в подвал: «Вниз-вниз». В этот момент снова раздается грохот. Пригибаемся. Охранник еще суетливее: «Ну быстрей-быстрей».

Сидим внизу, в подвальном коридоре. Втроем. Мальчик играет в игрушку на телефоне. Папа стоит рядом, заглядывается в потолок. Здесь уже не слышно ничего, что происходит на улице. Минут через двадцать на телефон придет сообщение от МЧС: «Отбой». Мы парой слов обмолвимся с охранником, он скажет: «Я сам с Шебекино. Приехал работать сюда. У нас там ад. Расскажите в Москве, что здесь у нас происходит».

Поднимаюсь наверх, в коридорах — тишина. Кажется, все постояльцы как спали, так и спят. Когда я заезжала, я специально уточняла на ресепшене, куда бежать в случае обстрела. Администратор мне сообщила: «На первый этаж, вас там направят. Но наши гости ленятся. Мы просим их хотя бы зайти в ванную или выйти в общий коридор».

Рядом с водителем автобуса лежит бронежилет. Автобусные остановки — в горе мешков с песком. На дверях многих магазинов указатель со стрелочкой — «Аптечка здесь».

Вход в «Пятерочку» огорожен двухметровым бетонным блоком. Как-то я зашла туда за водой на пять минут, оплатила, пошла к выходу — но выйти не могла минут двадцать пять. Сирены не было, но в небе работала ПВО — сбивала беспилотники. Парень курил электронную сигарету у входа, заглядываясь на хвосты ракет. Девушка, испугавшись внезапного грохота, прижалась к бетонному блоку. Говорила по телефону, объясняла: «Я задерживаюсь на десять минут. Ну посмотри на небо».

У речки Везелки в воскресенье — летний вечер. С пианино, за которое присаживаются по очереди ребята. С песнями под гитару. С бетонными укрытиями, внутри которых инструкции, как помочь человеку, которому оторвало конечность. Парочки танцуют вальс. Они танцевали и год назад. Я прогуливалась в этом же месте, когда Белгород принимал эвакуировавшихся из Шебекино людей. Теперь Белгород сам фактически на передовой. Но здесь все так же танцуют вальс.

«Нутром орет. Это мать»

Пять сирен прозвучало тем утром, 12 мая.

В тот день в Белгороде цвели махровые кусты сиреневой и белоснежной сирени. Ласточки перекрикивались. Как же их много в Белгороде. И как громко они кричат, когда работает ПВО.

— Летит прямо над нами, — вспоминает то утро Валентина Владимировна. — Стекла звенят, хотя они пластиковые. Я ж ему всегда пишу: «Сынок, летит, ловите». Он мне все говорил: «Мамка, вот упадет на крышу — мы первые» (Вова, Марина и Кирилл жили на последнем, десятом этаже. — Ред.). Я пишу: «Сынок, успокойся, не упадет». Я помню то утро, мы переписываемся в вотсапе, он мне говорит: «Все, сирена началась. Я побежал».

Так бабахнуло. Я аж упала. А муж стоит в огороде говорит: «Какая ты трусиха». Я заплакала, говорю: «Что ты там стоишь? Уходи оттудова!» Таня присылает мне голосовое [сообщение]: «Что-то случилось в Вовином доме».

Часть сбитой украинской ракеты упала на один из подъездов. Подъезд обрушился. Сложился за пару секунд.

…Мы приезжаем к дому 55А на улице Щорса. Под ногами — раздавленные желтые сливы. Дедушка пытается снять оставшиеся на деревьях плодосборником. Рядом с ним уже две корзинки. Мужик свешивается из окна с сигаретой в зубах и с телефоном у уха. Матерится, хохочет, злится: «Я куда этот арбуз засуну? Себе на голову? У меня места в багажника с гулькин ***». Рядом с мужиком еще одно окно, а дальше подъезд словно обрезан. Дальше — дыра. Нет двух подъездов. И только последний стоит особняком — почти обрубок. На площадке у песочницы перед домом — плюшевые медведь, бегемот, пингвин, детская коляска, выцветшая книжка, иконы, лампадки, фото дедушки и белокурой маленькой девочки.

Игрушки вымокли от дождя, розы засохли.

Мы встречаемся здесь с Верой. У нее черные кудрявые волосы, широкая улыбка. Ее третий подъезд обрушился частично. Погибли соседи по лестничной клетке. Вера выжила. Присаживается рядом со мной, закуривает и тихо говорит: «Мне кажется, он вообще криво стоит. Я — инженер по специальности. Надеюсь, что ошибаюсь. Жалуются, что в других подъездах трещины по стенам пошли. Людям из четвертого и шестого [подъезда] не рекомендовано здесь жить. Но им жить просто негде. А если сюда, не дай бог, еще раз ***** [прилетит], представляешь, что будет?»

Вера отвезла троих сыновей в Воронеж к маме еще в апреле. А 11 мая к ней приехала подруга. Она предложила Вере поехать ночью в караоке.

«Вечером сидим, покушали, курим кальян, — вспоминает Вера. — Юлька говорит: «Вер, завтра я уезжаю. Мне не на работу, тебе не на работу, поехали в караоке?» — «Поехали, легко». Под утро приперлись. Юлька говорит: «Давай еще с твоей собакой погуляем, чтобы ты не вскакивала потом, и ляжем спать». Берем Лимона, собаку мою, и идем гулять. А уже начало бахать, ракетную опасность несколько раз объявляли. Лимон пописал, а покакать у него не получилось. Дома стянули матрасы в коридор, легли, Лимона прикрыли.

А тут как херакнуло.

Я поднимаю голову: «Юля, в нас попало. Лежи». Окна выскочили. Хорошо, что я спала не в спальне: у меня тройной стеклопакет — окно выбило на кровать. Звоню «112» — никто не отвечает. «122» — все занято. Когда тебе будет хреново — кому ты позвонишь? Да никому. Я позвонила адвокату: «Рома, если что-то случится, напомни, чтобы меня здесь не забыли». Ты ходишь по полу и думаешь: «Не обвалюсь ли я? Есть ли что-то подо мной?» Люди орут. Женщина кричит животным криком. Таня, она нутром орет, — Вера смотрит на меня, и у нее слезы в глазах. — Ясно, что это мать. Потом я узнала, что каким-то макаром она смогла вытащить своего маленького ребенка из-под завала. Он обгорел, но не сильно. Их направили в больницу в Москву».

А потом Вера выглянула на лестничную клетку.

Вера отворачивается — слезы подступают. Чуть улыбается: «У меня такая соседка классная была. Встречались с ней утром. Она мне: «Вер, чтобы не париться в машине, оденься полегче».

«Не ходите на опознание. Я не буду ребенка хоронить»

Вера обнимает меня. Переводит дыхание и сжимает кулаки, говорит на ухо: «Парнишка, который со мной в «Санта-Монику» [спортивный клуб] ходил, уехал в деревню гулять на те выходные, а его мама, мамин мужчина и собака остались здесь. Их больше нет».

«Девочка там погибла. Аврора, — расскажет мне потом Валентина Владимировна. — Они у нас жили, в Никольском. Когда снаряды к нам в село летели — что здесь было… На улицу не выйти. Мама с Авророй решили на время уехать к бабушке с дедушкой в Белгород. Отец здесь остался. Они погибли в том доме. Мама, Аврора, бабушка и дедушка. Поехали спрятаться и погибли».

Спасатели просили минуту тишины, когда разбирали завалы. Кричали: «Вы слышите нас?» Кого-то смогли вытащить. А кого-то не успели — обрушилось перекрытие. Скорая потребовалась спасателям.

Валентина Владимировна в разговоре со мной вспоминала: «Знакомый спасатель, Сережа, сказал мне: «Мы слышали крики. Но когда через час обрушилась крыша — она прибила тех, кто кричал». Сережка знал, где Вова жил, ходил к ним в гости, но он сказал мне: «Тетя Валь, я их не видел. Не доставал». Валентина Владимировна звонила в скорую, в городскую больницу: «Звоню в областную, знакомой, говорю: «Таня, пожалуйста, помоги». Она говорит: «Валя, посмотрела по компьютеру — нет». Но я слышала — шесть человек в Москву отправили на вертолете, может, то они были? «На Москву без фамилий не отправляют», — говорит мне Таня. Но как же они узнают фамилии, если они без сознания?»

Ночью родной сестре Марины Оксане позвонили. Сказали прийти в морг на опознание. Валентина Владимировна кричала ей в трубку: «Не ходите. Наши дети должны жить. Я не буду ребенка хоронить».

«Мы почтили память мертвых. Но здесь остались живые»

Люди из разрушившегося дома остались ни с чем. Без квартиры и имущества. Дом обещают отстроить к 2025 году. А до этого — ПВР, общежития. Десять тысяч рублей на съем жилья. Но даже эти деньги получают не все.

Не получают собственники квартир, которые не прописаны в них. По крайней мере, до тех пор, пока не докажут, что жили в квартире. Например, прикреплением к районной поликлинике или счетами на оплату ЖКХ. Десять тысяч не получат и те, у кого есть какое-то другое жилье в собственности — хоть и одна десятая его часть. Хоть в Магадане, в Рязани, в Хабаровске — где угодно.

— Помощи нет. Потому что у нас нет войны. А люди скитаются, — говорит Вера. — Должны давать сертификат на 100 тысяч в «М.Видео» и на 150 тысяч рублей в мебельный Hoff. Но и их не дают. Мне, троим детям и собаке хотя бы есть где жить — у моих родителей. А люди, которые чудом остались живы и остались без всего? Развалины дома никто не охранял. Там были и останки людей, и документы, и ценности. Сосед видел, что мародеры ходили и все растаскивали. Многие жаловались. Я не хочу обвинять волонтеров, но другим людям затесаться среди порядочных легко.

Мы почтили память мертвых. Но вот здесь живые остались. И не только в этом доме. Возьмите Шебекино, Грайворон, Журавлевку. Там есть живые люди, — у Веры срывается голос, она в голос плачет. — И им помочь надо. Куда им ехать?

III

«Моя Юля тоже не позвала бы на помощь»

Село Кустовое. В сорока километрах от Белгорода. Дальше по трассе — Грайворон, который регулярно обстреливается. В Кустовом живет Валя из фонда «Каждый особенный», она хорошо знала Марину, их дети ходили в один класс. У Вали трое детей. Старшей дочке — 18. Средней дочке — 13, у нее аутизм. Сыну — пять, он тоже с аутизмом и с тяжелой формой эпилепсии.

Как такового глухого, безопасного коридора в домике Вали нет. Как только начинает греметь и включается сирена — семья прячется возле стеночки, подальше от окон. Средняя дочка Юля на сирену кричит. Сын — тоже. Закрывает уши, бьется головой. Именно в этот момент у него может случиться эпи-приступ. Вообще приступ может спровоцировать что угодно — от неприятного запаха до визита постороннего человека в дом. Поэтому мы с Валей встречаемся в беседке, когда дети ложатся на дневной сон.

Марина позвонила Вале утром 12 мая. Фонд организует адресную помощь семьям с аутичными детьми, помогает им в поиске квартир в других регионах. Семья Марины и Володи стояла в очереди на такую помощь: «Она говорит: «Валя, я так боюсь, но мы нигде не можем найти квартиру. Как слышат, что мы — белгородцы, отказываются иметь дело».

Она говорила со мной об этом за двадцать минут до обстрела. Подала еще заявку в фонд на то, чтобы получить лекарства и планшет для Кирюшиного обучения. Я говорю: «Марин, сейчас выходные пройдут и еще раз с тобой созвонимся, решим». Положила трубку, а через полчаса начали приходить новости. Я знала ее дом, но не знала подъезд. Звоню — она недоступна… Их по кусочкам собирали. У Марины череп проломлен. Кирюшу достали целого. Ему сделали вскрытие, — Валя отводит глаза. — Он задохнулся угарным газом. Он не мог позвать на помощь. Моя Юля, наверное, тоже не позвала бы. Когда мы еще в Белгороде жили, она сидела на кухне, у меня горел газ. Я прихожу из комнаты, а полотенце лежит на газу и горит. Шкаф навесной горит. Она сидит рядом с огнем и никак не реагирует».

Валя говорит: ей страшно ездить в Белгород. Хотя она родилась в этом городе.

— В апреле муж повез меня на МРТ в Белгород, у меня была сломана нога, я заняла все заднее сиденье с загипсованной ногой. Мы попали под обстрел. 

Мне некуда уехать отсюда. Это наше последние пристанище, мы отдали за этот дом фактически последние деньги. У меня тяжелые дети. Наша медицина устроена так: педиатр у меня здесь, в ФАП, часть врачей — в Томаровке, часть в Строителе (столица нашего Яковлевского района), обследование в психдиспансере у нас в Белгороде. У нас машина, но дети очень плохо переносят дорогу. Сын устает, начинает кричать, его не переключить на что-то. Начинается рвота, судороги. Я теперь постоянно боюсь этих приступов… Уже два было. Первый у него случился ночью. Нахлебался слюней. Из легкого откачивали жидкость. Двое суток в реанимации. Кома. Второй приступ: спал днем, подскочил во сне, начал качаться. Мы переложили его на диван. Он перестал меня узнавать. Начались судороги и сразу потеря сознания.

Речь не идет о суперпатриотизме, что мы на этой земле родились. У некоторых ребенок может не выдержать не только дорогу в другой регион. Он дорогу в другое село не выдержит.

Мимо нас в сторону Грайворона проносятся две машины реанимации с мигалками. Туда же следом несется военная техника.

— Люди боятся мародеров, — говорит Валя. — Знакомые выехали из дома в Грайвороне, вернулись — дом вскрыт, повсюду окурки, бутылки, какие-то вещи. Сидит неизвестная девушка. Из комнаты выходят пьяные солдаты. Направили автомат на хозяина дома.

У нас люди сейчас говорят: «беженцы с Грайворона». Ну какие они тебе беженцы? Вынужденные переселенцы. Вот — беженцы, — Валя показывает в сторону соседнего флигеля, где уже два года живет пожилая пара беженцев из Харьковской области. 

«Может, я обидела вас, что ты не снишься мне»

На старом кладбище в Никольском есть бесплатные места. Поэтому Володю с Мариной и Кирюшей решили похоронить здесь. Теперь Валентина Владимировна приходит на могилку к сыну, внуку и невестке дважды в неделю: «Мы на Пасху все время на кладбище ходим, — почти шепчет Валентина Владимировна, она пробирается с палочкой между тесными заборами могил. — У меня в Октябрьском (поселок Октябрьский находится ближе к границе и регулярно подвергается обстрелам со стороны Украины. — Ред.) бабушка с дедушкой похоронены. Но там сейчас бьют. Я все думала: к кому теперь пойти на кладбище на Пасху? Господи, теперь к сыну пойду.

Попросила рядом с Вовой место мне оставить. С Мариной рядом папа ее будет. Он попросил. Он ее очень любил.

Марина — 41 год. Володя — 44 года. Кирюша — 12 лет.

Таня протирает тряпочкой рамки с фотографиями, наливает из бутылки воду в вазы. Ставит рядом с каждым фото по маленькому пакетику сока и по пачке конфет. Валентина Владимировна протирает фотографию Марины. Прижимает к груди. Берет фотографию Володи. Целует стекло.

— Я ночью ложусь и прошу, чтобы он мне приснился. Один раз только. И то спиной сидел ко мне. Ел суп. Я говорю: «Может, я обидела вас чем-то, что ты не снишься мне…»

Берет в руки фото Кирюши: «Кирюша, зайчик мой, завтра баба придет. Новую свечечку тебе принесет».

Недалеко от места, где мы стоим, — могила с четырьмя венками и свежими цветами. В марте один дом в Никольском разнесло в щепки. Снарядом убило почти всю семью. Мужа с женой, 17-летнего парня и бабушку. Пятилетняя девочка выжила, дедушка тоже остался жив. Вся остальная семья — теперь здесь.

— Я не знаю, когда мне станет легче. Я ложусь в теплую кровать. А мой сын в ямке лежит, — Валентина Владимировна прижимает к губам платочек. Таня обнимает маму за плечи: