Около сотни тысяч штурмовиков собрались на митинг, где выступает Гитлер, 12 сентября 1937 года в Нюрнберге
Книга «Взлет и падение Третьего рейха: история нацистской Германии» написана Уильямом Ширером — бывшим репортером американских радиокомпании «Си-би-эс» в Германии в 1934–1940 годах, затем освещавшим для нее Нюрнбергский процесс. Ширер получил доступ к материалам не только этого, но и последовавших за ним судебных процессов, а также к огромным архивам, захваченным союзниками и включавшим в себя, например, записи личных бесед Гитлера, дневники Геббельса и другие официальные и личные документы.
Книга Ширера — вероятно, одно из самых полных документальных описаний нацистского режима.
На английском она была издана в 1960 году, то есть еще до начала широкой денацификации в Германии, в процессе которой сыграла свою роль. Ширер остался журналистом и не претендовал на теоретические обобщения — в его документалистике убийственна сама фактура.
Автор двухтомника «Фашисты» и «Темная сторона демократии» Майкл Манн — напротив, исторический социолог и теоретик, что не помешало ему наполнить вторую книгу такими описаниями, что слабонервным ее лучше не читать. К 2004–2005 годам, когда вышли на английском эти книги (на русском соответственно в 2014-м и 2015-м), Манн уже получил широкую известность как автор двухтомника «Источники социальной власти». О нем надо хотя бы кратко сказать, так как иначе нельзя понять логику исследования Манном фашизма.
Манн развивает собственный взгляд на «общество» (в традиционном виде оно у него как бы исчезает) как на динамические сети властных отношений, в которых государство — чаще самый сильный, но не единственный игрок. Государство реализует политическую власть, но не всегда монополизирует идеологическую и тем более экономическую, а «военная власть» принадлежит армии и полиции, которые иногда получают значительную автономию. Одним из признаков фашизма, согласно Манну, как раз и является возникновение парамилитарных (народных) силовых структур, которые оспаривают военную власть, а вместе с ней и другие ее виды в сфере идеологии и экономики.
Знакомство с Манном стоит начать с цитаты из первой главы «Фашистов», где он настаивает, что
фашизм — отнюдь не возвращение в варварство, а, напротив, феномен модерна:
«Этические и политические чистки — главный вклад Европы в историю Нового времени, а парамилитарное насилие — отличительная черта ХХ века… Нам повезло, что этатизм (третий важнейший элемент фашизма после органического национализма и парамилитаризма) сегодня вышел из моды, поскольку оба великих этатистских проекта — фашизм и коммунизм — потерпели крах… Но подождем, пока неолиберализм, якобы способный обойтись вовсе без государства, причинит миру столько же вреда, — и, может быть, этатистские ценности снова сольются с радикальным парамилитаризмом в движениях, напоминающих фашизм».
Это было подписано в печать в 2004 году, и с тех пор одно из названных Манном (ему сейчас 82 года) условий уже выполнено: поворот к идеям сильного государства на фоне террористических атак исламских фундаменталистов, экономических кризисов, вооруженных столкновений, миграционных кризисов и пандемии 2020–2021 годов — во многих странах, в том числе западного (европейского в своей основе) мира, достаточно очевиден.
Аналогичный правый поворот в 20–30-е годы прошлого века, доказывает Манн как исторический социолог, одними государствами Европы был преодолен в рамках демократии без вылета на обочину цивилизации, а в других: Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Румынии и Испании, — к власти пришли фашистские лидеры. В большинстве стран им понадобилась поддержка нацистской Германии, но это не были какие-то инопланетяне: фашистские партии и парамилитарные движения развивались в основном в легальной форме, в том числе и в странах, где они зарились на власть, но ее не получили — в частности, в Англии и Франции, несмотря на оккупацию последней.
Свой главный тезис: о связи фашизма с демократией, — Манн провокационно выносит прямо в заголовок. Эта связь далеко не линейна, но она есть, — по крайней мере, традиционно-консервативному авторитарному режиму проще справиться с собственным крайним крылом, апеллирующим к народным массам.
Процесс прихода к власти в Веймарской республике Адольфа Гитлера детально, со ссылками на многочисленные источники, включая его собственные высказывания, описывает Уильям Ширер. Важно, что, развивая парамилитарные формирования в виде отрядов штурмовиков (СА), Гитлер лишь однажды, воодушевленный походом Бенито Муссолини на Рим в 1922-м (его боевики остановились тогда в 50 километрах от столицы, после чего король назначил его главой правительства), в 1923 году затеял «пивной путч» в Баварии. Но Муссолини был уже депутатом парламента и известным политиком, а Гитлер тогда был еще австрийским подданным и ефрейтором Первой мировой.
Провал пивного путча, за который Гитлеру пришлось отбывать заключение в тюрьме (там он продиктовал сподвижникам первый том «Майн кампф»*), научил его, что не надо бодаться с армией — надо завоевать ее симпатии. Не стоит бороться и с государством — его надо легально захватить.
С этого момента партия национал-социалистов выращивала собственные квазигосударственные формирования, в первую очередь в виде спецслужб (СС и СД) и парамилитарных отрядов (СА), которые были готовы продублировать — во всяком случае, в кадровом смысле — государство, как только представится такая возможность.
Главным оружием нацистов на этом этапе стал популизм. Они обещали преодоление экономических противоречий в рамках корпоративистского «тотального» государства. Они расчесывали ресентимент, который немцы испытывали после утраты территорий в результате Версальского мира, они всегда говорили то, что немцы хотели слышать, а многие их обещания, такие как ликвидация безработицы, известный рост уровня жизни и возврат многих территорий после прихода нацистов к власти, были выполнены.
Явление популизма, который так или иначе оказался изнанкой демократии в ХХ веке и, судя по всему, останется ею в ХХI, — это как танго, для которого нужны двое: щедрый на обещания харизматический лидер и, собственно, популюс — народ, который до возникновения в Европе в XVIII–XIX веках национальных государств участвовал в войнах и экономике, но практически не появлялся на политической арене и на это не претендовал.
С точки зрения Манна, обозначать одним и тем же термином государства модерна и те структуры, в которые власть — в первую очередь, военная, но также и экономическая и идеологическая — облекалась до XVIII–XIX веков, некорректно. Этнический и даже языковой признаки в них хотя и присутствовали, но не были определяющими. Подданные средневекового короля идентифицировали себя как сословия, к этносу относились на этом фоне с безразличием, а к чужому языку лишь как к технической трудности. В рамках одного и того же этноса знать, обладавшая в том или ином виде правом голоса, и плебс жили в разных культурах, а часто и говорили на разных языках.
Не забываем, что у Манна «общества» нет — есть сети власти, линии которых пока пролегают вдоль сословий. Первые демократические институты (в Англии — аж в начале XIII века) возникают именно по этим линиям безотносительно к этносам. XIX и значительная часть XX века проходят под знаком классовых противоречий, пока ближе к его концу они не нивелируются в обществе потребления.
Вплоть до XIX века государства было «мало», и никто от него ничего особенного не ждал.
Куда сильнее были другие игроки: появившаяся в силу промышленной революции буржуазия, церковь и интеллектуальные элиты в сфере идеологии и, конечно, армии, обладавшие определенной автономией от монархов. Манн считает, что именно военная власть сыграла ведущую роль в развитии демократии в ее современном массовом виде. В национальных государствах появились армии, укомплектованные по принципу всеобщей воинской обязанности (впервые во Франции в 1793 году), а главное — с целью содержания и вооружения войска была упорядочена строгая система налогообложения.
«Нет налогов без представительства» — эта простая мысль и сформировала к концу XIX — началу ХХ века такое массовое общество, в котором «популюс» не только стал интересоваться политикой, но и получил реальную возможность влиять на нее через выборы. Это дополнилось — особенно в Германии, где в XIX веке появилась доктрина социального государства, — перераспределением доходов от налогов в пользу беднейших слоев населения, и государства (которое уже стало национальным) сразу стало «много».
Трудармия в Третьем Рейхе. Попытки бороться с безработицей привели к созданию обязательной трудовой повинности в Германии для всех мужчин с 18 лет. С началом войны трудармейцы стали солдатами. Фото без даты. Архив ТАСС
Русско-английский философ (сэр) Исайя Берлин в работе «Жозеф де Местр и возникновение фашизма» обращает внимание, что большинство интеллектуалов XIX — начала ХХ века вообще проглядели национализм, полагая его маргинальным течением на фоне социалистических и коммунистических интернациональных утопий, а также свойственный фашизму мистический иррационализм (с оговорками, о которых ниже). Вот тут-то национализм и выстрелил.
Манн видит одно из оснований фашизма в двузначности самого термина «народ» (популюс, демос). Он может пониматься (и понимался вплоть до XIX века) как корпус подданных одного монарха, проживающих на определенной территории, а может — как этнос: «немецкий народ», «русский народ».
Подмена демоса этносом — и есть национализм, который, однако, может быть умеренным и даже здоровым, а может и оголтелым, что в комбинации с этатизмом может породить фашизм и нацизм как его крайнюю разновидность.
Почему именно оголтелый национализм находит самый живой отклик у «демоса» — загадка, ответ на которую следует искать то ли в биологической природе человека, то ли в истории Каина и Авеля. Важнее сама эта данность, которая в квадрате и в кубе проявляется в «массах». Поддержавший нацизм (но при этом очень глубокий философ и правовед) Карл Шмитт вообще определяет «политическое» как сферу, где происходит разделение на друзей и врагов.
Массовому человеку без «врага» просто никуда, он чувствует себя неполноценным, будто слепой, — не знает куда и за кем идти. И вот появляется харизматичный лидер… Популизм + национализм + социализм в виде частично выполненных обещаний + компенсированный ресентимент + культ силы и молодости — этот коктейль угрожает снести жалкие плотины демократии, возведенные по сословно-классовому, а не этническому принципу.
Это явление в начале ХХ века не только «модерно», но и повсеместно — во всяком случае, в Европе. А далее все зависит от прочности плотин и устоев, которую гарантирует, скорее всего, только продолжительность демократической традиции в виде разделения властей.
Манн приводит карту фашизма, иллюстрирующую, что фашистские партии смогли добиться успеха чаще на востоке и юге Европы и не преуспели на севере и в центре (исключая, собственно, Германию).
В этом месте мы вернемся к Ширеру. Он подробно исследует биографию Адольфа Гитлера и не находит в ней причин для его оголтелого антисемитизма, хотя его притягательность как оратора объясняется контролируемыми психопатическими чертами личности. Зато Ширер указывает на предпосылки национализма и этатизма в немецкой культуре.
На немецкой почве дали всходы французский писатель Жозеф де Гобино и англичанин Хьюстон Чемберлен — оба развивали теорию арийской расы в духе социал-дарвинизма, а второй в конце концов даже женился на дочери Вагнера. Книги обоих стояли на полке у Гитлера. Но это лишь видимая часть немецкого культурного айсберга, в основании которого наряду с рациональной бюрократией лежал темный романтизм и идеализм, даже мистицизм трансцендентного (Ширер — не единственный, кто указывает на эту предпосылку нацизма).
Романтическая мечтательность в конце концов и погубила Гитлера, а с ним и немецкую армию, и нацизм: в частности, Холокост, отвлекавший значительные силы и средства нацистов во время войны, многим, в том числе военным соратникам Гитлера, представлялся иррациональным. Не говоря уж о том, что благодаря изгнанию ученых-евреев атомная бомба в конце войны появилась в США, а не в Германии. Однако правильнее назвать эту стратегию не иррациональной, а, как указывает Манн, ценностно-рациональной в категориях Макса Вебера.
В подробнейшем и документированном описании Ширера Гитлер до захвата власти и он же после ее обретения — это как бы два разных персонажа. Диктаторская власть и невозможность критики лишили разума не его одного.
Но Гитлер до 1933 года — блестящий оратор, чрезвычайно хитрый, интуитивно расчетливый интриган и манипулятор — несомненно, незаурядный политик.
Он неоднократно совершал ошибки, едва не уступив в 1932 году, в самый канун захвата власти, лидерство в НСДАП Грегору Штрассеру (не столь радикальному в национальном вопросе) — другу Геббельса и Гиммлера, который лишь в последний момент его предал и переметнулся к Гитлеру. С точки зрения этих ошибок фюрером немецкой нации Гитлер стал, в общем, и благодаря «фарту», хотя и за счет выдержанной и умелой тактики, с помощью которой он водил за нос прежних канцлеров и президента Пауля фон Гинденбурга.
Вплоть до 1933 года нацисты стремительно завоевывали голоса избирателей, комбинируя обещания решить все проблемы с парамилитарным насилием отрядов СА и запугиванием. Но до захвата власти даже на пике популярности на президентских выборах 1932 года Гитлер собрал лишь 36,8 процента голосов, пропустив вперед Гинденбурга с 53 процентами.
Однако, как подробно рассказывает Ширер, подтверждая тем самым главный тезис Манна, демократия Веймарской республики к этому времени была уже вконец расшатана и потеряла всякую убедительность — достаточно сказать, что в 1932 году выборы в рейхстаг проводились пять раз, а глав кабинета министров — канцлеров президент был вынужден менять как перчатки.
В патовой ситуации в январе 1933 года 85-летний фельдмаршал Гинденбург позволил экс-канцлеру фон Папену себя убедить и назначил главой правительства ефрейтора Гитлера, которого, несомненно, презирал. Лишь после этого, нарушив все прежние договоренности, Гитлер перешел как бы в другой — диктаторский — режим. После провокации с поджогом Рейхстага 27 февраля (в этой истории остаются загадки, но причастность к поджогу нацистов можно считать установленной) Гитлер убедил сломленного Гинденбурга подписать 28 февраля декрет «О защите народа и государства», наделявший его чрезвычайными полномочиями, который в нацистской Германии для краткости (и без всякой иронии) впоследствии чаще всего назывался просто «правовой акт».
Имперская служба труда в Третьем Рейхе. Фото: DPA / TASS
После смерти Гинденбурга в августе 1934 года Гитлер объединил посты президента и канцлера, а разделение властей к этому моменту уничтожалось полным ходом: для получения конституционного большинства в рейхстаге нацистам было достаточно пересажать фракцию коммунистов и запугать социалистов. Последним актом самостоятельности судебной власти стало оправдание в суде Лейпцига трех коммунистов во главе с Георгием Димитровым, которые обвинялись как соучастники поджога Рейхстага — однако оправданные были тут же схвачены полицией и без всякого приговора оставлены в тюрьме.
Вопрос о законности или незаконности нацистского режима стал центральным для Нюрнбергского и последовавших за ним процессов — в том числе в рамках Военного трибунала США над 15 нацистскими юристами и судьями в 1947 году. Главный довод защиты состоял в том, что юристы действовали по законам. Этот довод судьями был отметен — как и довод подсудимых на главном Нюрнбергском процессе об их действиях «по приказу». Однако вопрос остался дискуссионным, чтобы с новой силой всплыть на Франкфуртском процессе 1963–1965 годов над 22 сотрудниками Освенцима. Этот процесс, организованный усилиями прокурора Фрица Бауэра (я подробно писал о нем в «Новой» в 2011 году), стал прологом к широкой денацификации Германии уже после студенческих волнений 1968 года и смены поколений.
«Правовой акт» от 28 февраля 1933 года позволяли Гитлеру издавать любые декреты (или инициировать любые законы, но это лишняя морока).
«Воля фюрера» была возведена в ранг основополагающего закона путем «толкования» — об этом достаточно подробно рассказывает Ширер.
Прежнее парамилитарное насилие стало легальным де-факто, и отряды СС наглядно подтвердили это 30 июня 1934 года, перестреляв прежних соратников по СА, — по данным Нюрнбергского процесса, от 150 до 200 человек. Перед своим другом и командиром штурмовиков Эрнстом Рёмом Гитлер лично положил револьвер, предлагая ему привилегию застрелиться, а после отказа тот был расстрелян на месте эсэсовцами. В ходе «ночи длинных ножей» были убиты также главный соперник Гитлера в НСДАП Штрассер и ликвидированы опасные свидетели прежних проделок.
Концентрационные лагеря для коммунистов и других неблагонадежных появились в Германии сразу после прихода нацистов к власти и задолго до начала Холокоста. «Национал-социалистический союз немецких врачей», сплотившийся вокруг идеи «расовой гигиены», возник в 1929 году, к началу 1933 года насчитывал порядка 3 тыс. членов, а к концу того же года — уже 11 тысяч. Эти врачи и медицинский персонал, уверовавшие — в большинстве, вероятно, искренне — в науку «евгенику», реализовали программу «Т-4» (по сокращенному названию адреса ее штаб-квартиры), то есть эвтаназии инвалидов, которая постепенно переросла в планомерно «научное» уничтожение вообще «неполноценных». Занятые в ней профессионалы затем переехали в концлагеря, где ставили опыты, которые у нормального человека не укладываются в голове.
Программа «Т-4», как и наиболее одиозные факты, касающиеся концлагерей, шифровались и скрывались — на довоенном этапе в «трудовые лагеря» устраивались даже экскурсии иностранцев, которым предъявляли переодетых эсэсовцев. Но ни медперсонал, ни охрана или техническая обслуга не стали бы массово работать в этих учреждениях «незаконно» — все это регламентировалось специальным законодательством, детально предотвращавшим «эксцессы».
Бараки концлагеря Освенцим. Фото из архива ТАСС
Тему Холокоста как феномена модерна и торжества не только науки и техники, но и рациональной бюрократии первым в социологической плоскости поставил Зигмунт Бауман в книге «Актуальность Холокоста», вышедшей в 1989 году. Но Манн, который ему следует, значительно шире опирается на эмпирику.
Как социолога Манна занимает вопрос, который, как он указывает в предисловии, и заставил его погрузиться в эту тему: кто были эти люди? С помощью сохранившихся кое-где анкет фашистских активистов, данных об их биографиях и карьерах, данных об итогах голосования на выборах и по другим надежным источникам, объем которых колоссален, он старается восстановить среднестатистический портрет фашиста в Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Румынии и Испании — везде, где это позволяли сделать сохранившиеся документы.
Примеры с цифрами и фактами, которыми изобилуют обе книги Манна, заставили бы нас слишком расширить объем этого обзора, и мы остановимся лишь на основных выводах. Манн исследует отдельно:
Биографии лидеров фашистских движений и партий более или менее случайны, как и личные связи между ними. Их выделяет харизма, но в общем потоке правого поворота на их месте могли оказаться и другие, менее радикально настроенные люди, и тогда история, вероятно, повернулась бы иначе. Совсем иные и отличные от еще советской версии данные приводит Манн в отношении рядовых активистов и элит, которые тесно общались с партийной верхушкой.
Не новость, что
актив фашистских движений составляли ветераны Первой мировой войны, часто разочарованные и потерявшие работу в эпоху последовавших за ней экономических кризисов, а также следующее поколение, не успевшее понюхать пороху, но повзрослевшее в период военной истерии.
Манн указывает и на корреляции, причин которых не может объяснить: так, большую часть фашистского актива составляли немцы-протестанты, но особой жестокостью в концлагерях отличались католики — возможно, бывшие, заменившие христианство темным язычеством «нибелунгов». Нет данных и для ответа на вопрос, шли ли в отряды СА потерявшие работу молодые мужчины, или, наоборот, они бросали работу после поступления в отряды, где обеспечивались всем необходимым и обретали своего рода постоянную занятость.
Во всяком случае, фашизм вовсе не был, как учила советская пропаганда, мелкобуржуазным движением «лавочников»: эти партии вербовали сторонников из всех классов, в штурмовых отрядах преобладали рабочие, крайне активны были студенты университетов, с восторгом жегшие книги своих прежних учителей (данные подтверждаются и числом погибших в уличных стычках).
Важную роль в вербовке активистов и сторонников играли институты гражданского общества, в связи с чем Манн замечает, что его наличие — вовсе не гарантия демократии, может быть и наоборот. Гитлерюгенд был основан еще в 1926 году, будущие нацисты и их сторонники формировались в спортивных и туристических обществах, многочисленных кружках хорового пения, в организациях клубного типа, которые собирались преимущественно в огромных пивных.
Множество иллюстраций этого восторженного единства наряду с книгой Ширера можно найти в книге Джулии Бойд «Записки из Третьего рейха». Жизнь накануне войны глазами обычных туристов», в которой автор собрала многочисленные свидетельства иностранцев, преимущественно англичан, приезжавших в Веймарскую республику развлекаться и отправлявших туда учиться своих детей. Большинство свидетельств, в частности, об олимпийских играх 1936 года, полны восторга, хотя бесконечные шумные марши и хоровое пение сдержанных англичан иной раз и раздражали. Здесь же приводятся на удивление трезвые и проницательные заметки китайского аспиранта, который делал записи, скорее всего, иероглифами, а иначе вряд ли позволил бы себе такую неосторожность.
Возвращаясь к Манну: тесную дружбу с руководством фашистских партий водили промышленники и финансисты, особенно после их прихода к власти. Но Манн подчеркивает, что вовсе не меркантилизм лежал в основе этого союза — мотивация чаще всего была патриотическая и идеалистическая.
Идеи реванша и иерархии привлекали военных, включая самых высокопоставленных, а идея единства «мы» оказалась очень соблазнительной для интеллектуалов.
В Германии в их числе оказался общепризнанный (в наши дни) титан философии Мартин Хайдеггер (учитель и одно время возлюбленный Ханны Арендт, глубже и быстрее всех понявшей фашизм) и уже упоминавшийся Карл Шмитт — автор наиболее глубокой на тот момент критики демократии, концептуально обосновавший доктрину чрезвычайного положения и диктатуры.
А в том, что касается состава рядовых исполнителей и тех, кто обеспечивал массовую поддержку фашизма, Манн приводит массу новых и веских аргументов, но к выводам, принципиально отличным от тех, которые уже были сформулированы (в частности, Арендт в «Банальности зла» и в полемике вокруг этой книги), он не приходит. В редких случаях исполнители геноцида были садистами — напротив, Манн приводит немало примеров отказа от участия в казнях и пытках, которые чаще всего не влекли для отказников никаких последствий, кроме перевода их в «менее специальные» части. Не так много было и идейных.
Но служба в концлагерях как минимум гарантировала неотправку на передовую, это был и заманчивый карьерный лифт, позволяющий впоследствии рассчитывать на хороший пост в других сферах. А во многих случаях исполнители участвовали в казнях просто потому, что отказ ставил их в неудобное положение перед товарищами, то есть за компанию и из конформизма.
Бывшие обитатели концлагеря в Берген-Бейзене укрывают тело погибшего. Лагерь уже освобожден силами союзников, в нем погибли около 15 тысяч заключенных. Фото: Reinhard Schultz / imagio / ТАСС
Конформизм лежал и в основе массовой поддержки фашистских партий после их прихода к власти населением. Принять идеи фашистов было для жителей тех стран, где они победили, безопасней и комфортней, но для этого надо было в той или иной степени сделать эти идеи своими.
Говоря о геноциде, а также расовых притеснениях и чистках, не всегда достигавших степени собственно геноцида, Манн подробно описывает механизм их эскалации.
Истребление людей по этническому признаку никогда не ставилось первоначально как цель:
Общество проникается фашизмом не в один присест и во многом незаметно для себя — оно как лягушка, которая дергается, если ее опустить сразу в кипяток, но ничего не понимает, если вода нагревается и вскипает постепенно.
Во второй книге «Темная стороны демократии» Манн, удерживая в центре внимания главный вопрос: «Кто были эти люди?» — прослеживает (при наличии данных) всю мировую историю геноцида. В Древнем мире и Средневековье, на его взгляд, полных аналогов не находится: случаи кровавой мести, истребления ради захвата земель (в том числе поселенцами в Америке и Австралии) или религиозные войны не ставили во главу угла расовый признак. Зато такими примерами изобилует ХХ век, и Манн подробно исследует не только геноцид армян младотурками в начале века, но и все случаи периода Второй мировой войны (включая коллаборантов нацистов в странах Восточной Европы), а также новейшие примеры геноцида в бывшей Югославии и Руанде. Он не останавливается на кровавых межнациональных конфликтах в бывшем СССР в 1988–1992 годах, но не потому, что они не попадают под его определения, а потому, что эти эксцессы практически вообще никак не были задокументированы.
Собственно геноцид как одна из потенциальных возможностей появляется одновременно с суверенными (национальными — см. выше) государствами. Риск геноцида, указывает Манн, возникает там, где два традиционных этноса заявляют претензию на политический суверенитет на одной и той же территории, причем у обоих претендентов есть ресурсы для борьбы или, по крайней мере, они так считают. Но уже на уровне этого центрального для него определения Манн запутывается: рассеянные по Европе евреи и тем более цыгане вовсе не претендовали ни на какой государственный суверенитет и в реальности не представляли угрозы суверенитету немцев или кого бы то ни было (хотя бы в силу численности — это доказывается на цифрах).
Еврейская угроза была (и остается, как реальностью остается и антисемитизм) популярным мифом.
Манн полностью отдает себе отчет в том, что запутывается — в определениях, но не в социологических данных. Это заставляет его пойти на смелый шаг и включить в обзор в виде отдельных глав также истории сталинизма, маоизма и резни, устроенной «Красными кхмерами» в Камбодже в конце 70-х годов ХХ века. В этих случаях истребление осуществлялось не по расовому, а по «классовому» признаку — гораздо более расплывчатому, но тоже «врожденному» и неизменному. Между тем и механизмы истребления были в принципе те же самые (а что особенно нового тут можно придумать?), и социологический ответ на главный вопрос: «Кто были эти люди?» (лидеры, элиты, исполнители и массово поддержавшие) — по общим характеристикам выглядит так же.
Не во всех странах, где временно победил фашизм, расовые притеснения достигали уровня тотального геноцида — в Италии, например, в плоскости избавления от «инородцев» национальный вопрос вообще не ставился. В Испании взаимоуничтожение монархистов и республиканцев лишь частично окрашивалось национальными и региональными признаками, но линия разделения проходила (а скорее считалась, так как для простых комбатантов все выглядело крайне запутанным) по политическим убеждениям и видению будущего.
В нацистской Германии собственно Холокост также представлял собой лишь ядро, максимальное сгущение насилия и ужаса. В разной степени, но тоже вплоть до уничтожения, преследованиям подвергались и те немцы, которые просто не разделяли антисемитский миф — в высокохудожественной форме об этом можно прочитать в книге журналиста и историка Себастьяна Хафнера «История одного немца» — обобщенных им в 1939 году дневниковых записях, которые были изданы сыном Хафнера после его смерти в 1999 году.
Стараясь распутать этот клубок, Манн вводит также понятия «классицид» — преследование и истребление по классовому признаку и «политицид» — то же самое в отношении элит нации или класса. Не мне учить исторического социолога с мировой известностью, но здесь он оказывается в шаге от простого вывода: «…цид» (от латинского корня caedo — «убиваю») может быть развернут против любого значимого меньшинства и по любому (но всегда более или менее изобретенному) признаку — хоть против «либералов».
Но это уже Джоджо Агамбен, считающий, что парадигмой современного западного мира (почему только западного?) является концлагерь как «пространство исключения». Кого-то надо обязательно записать во враги, оставив ему вместо политических и вообще человеческих прав только «голую жизнь». Это в русле «друзей и врагов» нациста Карла Шмитта, на которого Агамбен — вовсе не фашист, а, наоборот, критик-анархист, — и опирается.
Актуальненько. К XXI веку резко взвинтился темп истории: вызовы, причем экзистенциальные, требуют от национальных государств мгновенных ответов. В этих условиях мысли Шмитта о неповоротливости демократии и о том, что чрезвычайное положение в истории — не исключение, а правило, приобретают дополнительный вес.
Государства становится «очень много», схлопывается разделение властей, сдержки и противовесы перестают работать, а массы остаются на том же человеческом уровне и жаждут простых решений.
Упоминавшийся нами Зигмунт Бауман, чья книга заслуживает отдельного внимания, сосредоточивается на том, что современность (модерн), ужаснувшись Холокостом, тем не менее так и не создала никаких институциональных гарантий против повторения чего-то подобного. И непонятно даже, как в рамках демократических процедур их можно надежно создать.
Демократия в кризисе и в любой момент может повернуться своей «темной стороной». Диктатура всегда на том и держится, что обещает вывести «популюс» на светлую дорогу. Но предлагаемые ею решения часто — и даже почти всегда — оказываются гибельны.
Мы не знаем, какие решения найдут национальные государства в ближайшем будущем, не знаем и того, возможно ли в будущем возвращение в то еще совсем недавнее по историческим меркам время, когда на территории современных национальных и суверенных не было никаких национальных государств (а в России, по Манну, оно осознало себя таковым точно не ранее середины XIX века).
Надо думать, всем надо думать — спасение только в этом, если оно есть. Обширная литература о фашизме этому, по крайней мере, способствует.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}