Тобольск. Вид на Иртыш. Фото: Елена Бердникова
День Сибири, праздник, учрежденный в эпоху «ложнорусского» Ярославского вокзала и истинно русских васнецовских богатырей, еще называется днем благодарения Сибири. Есть за что.
Его впервые отметили в год 300-летия присоединения Сибири к России. В 1581 (некоторые утверждают, в 1582-м) году отряд Ермака дал победоносный бой войску хана Кучума у горы вблизи современного Тобольска.
А теперь перенесемся из наших летописей в современную, 2010 года, дистопию о мировом будущем.
Героиня рассказа «Дневник интересного года» британской новеллистки Хелен Симпсон спасается вместе с мужем от последствий Великого Таяния и почти всеобщего Коллапса, развернувшегося в 2040 году.
Непрерывные дожди и тропические москиты в срединной сельской Англии. В Австралии беда, без конкретики. В Лондоне встал транспорт, расстояния непреодолимы; горячей воды и электричества нет; некому роды принять. Крыс — как в Средневековье, интернет упал, и заработать негде, но деньги уже и ни к чему: выживают на бартере консервами.
Сибирский день в первые отметили в год 300-летия присоединения Сибири к России
Собравшись толпой у радиоточек, узнают новости: например, о принудительном расквартировании климатических беженцев из Европы и Азии. Их усилиями воскресает homus homini lupus est, а призрачная власть лишь транслирует по радио Enigma Variations Элгара (тонально и по настрою аналог Второго концерта Рахманинова, который до какого-то момента в 2010-х включали у нас 9 мая после минуты молчания как музыку величавого послесловия к истории).
И посреди всего этого единственная цель, световая точка, заставляющая безымянную героиню и ее мужа G. двинуться в путь, — это надежда достичь, через Норвегию, России. А именно Сибири, где «открываются действительно отличные возможности для сельского хозяйства», как ободряет героиню муж. «G. держал меня в дрожащих руках и рассказывал о России, о том, что теперь, после Большого Таяния, она — новая земля молока и меда… Я сказала:
— Мы, как в «Трех сестрах»: «В Москву! В Москву!»
Краткий рассказ одного из лучших британских новеллистов и голоса современного среднего класса (Симпсон иногда возводят к чеховской традиции: блестящий, не чуждый юмора стилист) — прямо сойдет как доказательство тезиса всемирных и московских конспирологов о том, что все изменение климата — придумка «талассократии» торговых стран, сидящих вокруг океанических портов, как греки античности — вокруг Средиземноморья, как платоновские «лягушки вокруг пруда»; а вот для теллурократии, империй суши (которой оккультисты почему-то считают Россию, с ее четырьмя морскими флотами и Каспийской флотилией), таяние снегов — милое дело.
Но русское — сибирское — сердце откликается на «Дневник интересного года» даже тогда, когда это сердце не находится в груди конспиролога.
Этот рассказ Симпсон — о том, что есть, есть где-то, точно в Сибири, «утаенное сокровище» Ветхого Завета, какая-то земля чудес. И когда приходится человечеству туго, распечатывается этот тайный запас.
Западная Сибирь. Фото: Елена Бердникова
— Все с ними ясно, с американцами: они хотят ресурсы наши, — сказала мне одна родственная старая дама, живущая в самой богатой, труднопроходимой части Сибири, недалеко от нефтеносных провинций.
И газанула в направлении дома, в белом салоне такого же огромного внедорожника, в каких перемещаются в пустынном штате Солт-Лейк-Сити, и вообще в той энергоемкой части мира, чья расточительность и доведет, по мысли Симпсон, его граждан к середине этого века до стеариновых свечей и отмены личных авто.
В одном сибирская дама права: иностранцы думают о нашем крае гораздо, гораздо больше, чем наши же соотечественники, в Сибири не живущие.
И от этого как-то тревожно: добрые русские люди о нас забыли, а треклятой закулисе наше богоданное богатство покоя не дает совершенно очевидным образом. И от этого как-то зябко на этих просторах.
Но мир тревожит и чарует не одно сибирское богатство.
Сама земля. Даже не земля: пространство. Три четверти России — это Сибирь и Дальний Восток. Центр России географический — Красноярск. Центр континента Евразия — тоже сибирский, зауральский Курган, Царево Городище, по-старому. Царьград-Стамбул не взяли, но на другом, северном востоке заложили в XVI веке утешительный приз. А Босфором Восточным называется пролив близ Владивостока.
Иллюзию Царьграда мы растянули, как усеянный персидскими орнаментальными «огурцами» павловский платок, на всю территорию. На все пресловутые «три четверти»: это у стен Стамбула Босфор плещется без зазора, вплоть, а от торгового Царева Кургана до владивостокского Золотого Рога и Босфора Восточного — простирается мир.
Целая ойкумена. Она непознанная. Она не только европейской части России, откровенно говоря, не слишком интересна (много ли вы знаете столичных жителей, бывавших здесь, кроме горнолыжников алтайского Шерегеша, паломников Байкала да джентльменов, послуживших в экзотических местах?). Она и сибирякам, восточным Гамлетам своим, все чаще кажется личным недоразумением, этапом, а то и провалом их судьбы: камешком, с которого нужно скорее перескочить на другие. Сибирь разъезжается, как ноги неумелого конькобежца на нереально синем, сапфирово-прозрачном, так что видно глубь на десятки метров, байкальском святом льду.
А вот миру она очень занимательна. Как мысль.
В мормонском Солт-Лейк-Сити одна молодая эмигрантка в нулевых (тогда были другие эмигранты, другие генезисы русского скитания) раздумчиво поведала мне о мысли, не дающей ей покоя:
а какой была бы история России, если бы в ней не было Сибири? Ведь вот тюрьмы бы и каторги, и ссылки бы не было! И Ходорковский*, к примеру, не сидел бы в Краснокаменске, где он тогда сидел. Не было бы земли ссылки!
У меня тогда ответа не было.
— И России не было бы куда отступить во Второй мировой: где бы Советский Союз разместил все заводы, уехавшие в эвакуацию от наступления вермахта? Что за дурь! — заочно ответил на вопрос о смысле Сибири человек, вполне далекий и от Сибири, и от России, зато поживший несколько лет во время той самой Второй мировой и более никогда не упускавший ее из виду.
Сибирь — потаенный карман, великая пространственная «секретка», стратегическое благо страны, в логике «помни войну».
И эта логика проведена по земле «мегарегиона» прямо рейсфедером по улице, можно сказать, железом по сердцу: большую часть жизни я живу на улице, где два эвакуированных завода — дорожных машин (бывший Кременчугский) и деревообрабатывающих станков (бывший Винницкий) — работали на расстоянии трех кварталов друг от друга. С 1941-го до 1990-х.
— Ты не вейся, черный ворон, над моею головой, — пели в 1980-х рабочие, шедшие — на смену? со смены? — в одиннадцать часов вечера на ночной улице: два-три давно спевшихся мужских голоса, проверенный репертуар. — Ты добычи не получишь, черный ворон, я не твой.
Но более логики видимой, сколь угодно законной, мне нравится невидимая. И даже, простите, не «логика». Сам Логос.
Красота и смысл Сибири — не в ее пользе. Не в том, что здесь можно спастись: кроме заводов сюда приезжали и приезжают люди от войны, причем от любой, везде. Не в нравственном ее достоинстве — а она определенно земля мира. Моих предков, приехавших в эвакуацию, поражала в 1942 году будничность местной жизни: тишина, покой, покос, цирк со слоном — Индия-то недалеко.
Красота Сибири — и не в красоте. Хотя это одно из ее оправданий.
Тобольск. Декабристские упокоения. Фото: Елена Бердникова
Увы, ничем не отличающаяся от жизни вообще, она способна ницшеански толкнуть падающего, добить слабейшего. Более половины декабристов не пережили каторгу и ссылку, остались здесь. Многие ссыльные времен Большого террора, не говоря о посланных в самые разные годы в лагеря, также не вернулись домой. Сибирь может быть непереживаемой.
«Ну согласитесь, Касторп, у нас здесь не сибирские рудники», — увещевал героя романа Томаса Манна «Волшебная гора» главврач альпийского международного санатория «Бергхоф».
И Сибирь не комфортабельный «Бергхоф» для легочных больных, хотя получить туберкулез здесь можно. Люди получают здесь деньги — «районный коэффициент» — просто за то, что живут и работают здесь.
От скромного 1,15 (+15%) на Урале и вокруг него до удвоения сумм в Якутии, на Колыме, Чукотке и островах Северного Ледовитого океана.
Сибирь и сейчас остается пугалом, несмотря на выклик старой блатной песни «Чубчик»; помню, как на 850-летие Москвы над солнечной Манежной площадью — казалось, что до Восточного Босфора — неслось это, румынско-эмигрантское, от Аллы Баяновой:
Но я Сибири — Сибири! — не страшуся,
Сибирь ведь тоже русская земля, эх!
Почему-то этот цыганский кочевой вздох «эх!» был ей нужен.
Черный ворон заклевал-таки рабочих парней, собранных и серьезных, а чубчик — «эх, развевайся, чубчик, по ветру» — как и было сказано, развился далеко.
Большинство старейших тюрем России — XIX, XVII и даже XVI века основания — расположены в европейской части России. Но именно в восточной части страны кровеносная система современной ФСИН подробна, разветвлена, «содержательна». Есть там и свои «старс» — не путать с «файв старс».
Иркутское СИЗО-1. Внутренний двор. Фото: википедия
Пестра русская жизнь, сибирская — особенно многослойна. Сложная, скрытная ее структура практически недоступна для внешнего взгляда, но слуху что-то в гуле Сибири (здесь тон задает перестук колес Транссиба) открывается.
Уже упомянутый архиепископ Лука писал, что «кроме мозга должен быть и другой, гораздо более важный и могучий субстрат памяти». Где-то все наши «психофизические акты» должны храниться, как на диске, и великий врач считал таким хранилищем человеческий дух. Не притороченный, по сути, ни к чему.
«Для проявления духа нет никаких норм времени, не нужна никакая последовательность и причинная связь воспроизведения в памяти пережитого, необходимая для функции мозга», — писал Войно-Ясенецкий. Мы можем черпать свободно из своей личности и, главное, как кажется, из самого пространства. Сибирь — пространство сгущенной памяти. Здесь слоями и столбами стоит прошлое; сохранна и доступна, как архивно-следственное дело — для востребования, правда.
Может быть, так получилось потому, что место «отстает» от центра, живет с торможением: события, текущие со скоростью света, скользят замедленно, и вдруг что-то происходит. Вдруг человек может охватить их все одним взглядом: воспринять «мировую линию», как говорят физики, — все точки истории в хронологическом неизменном порядке — одномоментно. Чувством.
Это, наверное, и есть чувство Сибири. Это чувство России без произвольного разбиения на «эпохи», «века», стили, «правления», на все эти топорные «до» и «после»; без отвлечения на толки о «необратимых переменах», «жизнь никогда не будет прежней».
Время, как струя упругой плавки — жидкий огонь без всяких пауз и отсечек, — течет, равное, в обе стороны, так что его, кажется, можно просто взять в руки без опасности обжечься; последнее, конечно, не так.
Непрерывность истории, перетекание и наследование, да просто слитность сути и пути — и очень отчетливое, ясное чувство настоящего момента — вот, пожалуй, главный дар места человеку. Это пространство вот так странно дает знание времени. Откровение о нем как о чистой непрерывности, чем-то вроде la durée, «длительности» француза Анри Бергсона.
Вы скажете: «Что толку в этой философской, по сути, интуиции? Что в прозрении проку, когда…» — и приведете перечень наших современных бед и дел.
Отвечу, что
интуиция о времени, открывающаяся здесь, после 60-го примерно градуса восточной долготы и еще на сто с лишним градусов «навстречь солнцу», — правдива.
И, как ни конфузно об этом говорить, «полезна» тем, что ставит все вещи и события в их подлинный порядок, как они и стоят на мировой линии. Внезапно сложившаяся верная картина — отправная точка нормальной жизни, а не блуждания во тьме.
Но такую, и любую, вспышку сознания трудно передать по телеграфу и объяснить на словах. Вспоминается пост в телеграм-канале, который прошлым летом написал книготорговец Борис Куприянов, о пережитом во время автомобильной поездки с сыном от Москвы до Владивостока, о чувстве «всепоглощающей «вселенской» любви», посетившем его на Западно-Сибирской равнине.
«На границе Курганской и Тюменской областей в районе селенья Частоозерье мы ехали вчера по совершенно ровной дороге в абсолютно ровных полях. В полях ярко-желтых зеленые перелески. Сам лес был далеко, как бы уважительно уступив место хлебам, но была видна его сила. Собственно, фотографировать было неясно что. Ну, поля, ну, «раздолье» (понятно, что слово раздолье обозначает именно это без всяких кавычек). После 20‒30 минут езды со мной случилось нечто трудно описываемое. Мной овладел сильнейший восторг. Какое-то первобытное ощущение — радости и счастья. Я не мог остановиться, но мог проехать по этим полям сколь угодно долго, не чувствуя усталости. Не знаю, как описать».
Я проехала там за несколько недель до Бориса Александровича, в июне; рожь была еще зеленой. В тех местах примечательно то, что там ничего нет. Равнины, луга, и все. Колки, острова леса — это максимум «событий». Я ехала в Тобольск и делала фото, не могла перестать, кадр за кадром. Они — доказательство того, что там и правда ничего нет.
Тобольск. Фото: Елена Бердникова
Кроме разве что Логоса, собеседующего с нами, через этот минимум вещей, непосредственно.
Мы иначе бы такое только на «Владимирке» или «Вечернем звоне» Левитана видели, а здесь оно, без трагизма, но с той же значительностью и надеждой дано стереоскопически и лично. И смысл события, кроме того что вот это с вами сбылось, даже истолковать трудно.
Ключ, впрочем, есть.
В Тобольске — городе сложного устроения, где есть нижний город, «под горой» (его называли когда-то «ладонью ангела»), и город «на горе», а два уровня соединены, совсем как в Киеве, «взвозами». Прямским — крутым, пешим, с двумястами ступенек, и более пологим Никольским, для транспорта.
С холма видно далеко: конечно, на юг — до Индии с ее слонами; на запад — до Киева, чью Софию, Софийский собор совершенно по-новому «воспроизвели», у слияния Тобола и Иртыша, по факту ориентируясь на Вознесенскую церковь Московского Кремля (разрушена в 1929 году). О том, что на восток с тобольской «горы» видно до Авачинской бухты, говорить не приходится. Видно.
Я люблю зайти в этот храм на холме и, закинув голову, увидеть главный чин и лик, образ на вершине колоссального иконостаса. София Сибири не похожа ни на какую другую.
Премудрость, парящая над эфиром, наставляющая людей устраиваться и украшать землю, не похожа на киевскую, хотя сам храм, тобольский Софийский собор, и выдержан в стиле украинского, казацкого, барокко. Ведь по московскому проекту строили митрополиты, учившиеся в Киевской духовной академии.
Образ тобольской Софии — не копия Софии новгородского письма, хотя куда больше похожа на нее, ни иконы для вологодского Софийского собора, где Премудрость Божия печальна и строга, ведь этот алый огнезрачный ангел написан почти сразу после смуты 1612 года.
На северорусских образах крылья Софии сложены спокойно, близко от нее. Наша, сибирская София — это размах исполинских крыл. Она парит? Осеняет? То и другое?
Она живой, зримый образ Задачи, Усилия, Дерзновения и Власти. Она владеет этой землей, этот мыслящий, олицетворяющий разум, ангел. В богословском смысле София — конечно же, не ангел; интересующиеся могут почитать о ее странной, и деятельной, и женственной, природе. Но как часто думается, что этот ангел идет этому месту. Как вообще ангелы идут Сибири.
Вид на нижний город от стен Тобольского Кремля. Фото: Елена Бердникова
Задача украшения и устроения, упорядочения пространства не снята. Этот лик — ставит все ту же задачу. София ни в чем не отчаялась и своими подъятыми крыльями все так же хранит и ограждает от хаоса пространство под ее лучами.
Боль — это не про нее. София «весела», уверяют теологи со времен Ветхого Завета. Греки православные, говорят, как-то умудрились обогатить ее образ чертами языческой Афины, покровительницы художества и наук, ремесел и мастерства, справедливой войны и городов, ведших войны; великолепной богини ума, стратегической хитрости и рабочей сноровки. Ловкости рук без всякого «мошенства».
Сибирь не являет образа устроенного места. Сгоревшие леса, не отстроившиеся заново погорельцы; добытчица газа, сама не газифицированная до конца; страдальческая страна тюрем — и это в месте «веселия»!
Но и прошлое, и настоящее, и требовательное будущее — ее. Иногда таимая, как у Христа за пазухой, всегда открыто лежащая «на ладони ангела», Сибирь — Солярис возможностей: субстрат не одной памяти, а самой жизненности планеты. Не только «зеленое море тайги», а какой-то колышущийся мыслящий океан, вечно подвижное море совести.
С твоим днем, родина!
{{subtitle}}
{{/subtitle}}