Радиовыступления Томаса Манна, обращенные к немцам в военных 1940-х вспоминают часто. Но чтобы понять классика, а не цитировать, когда потребуется, с большей или меньшей удачей, нужна вся сумма знаний. Личность, книги, жизнь.
Томас Манн в 1940-м году. Фото: AP / ТАСС
«Новая газета» обратилась к радийному «завещанию» классика задолго до «информационных поводов», до соблазна поверхностных параллелей. Весной 2015 года к 140-летию со дня рождения Томаса Манна газета опубликовала его первую речь «К немецким слушателям», прозвучавшую в эфире «Би-би-си». Строго говоря, то краткое выступление не было первым: но с октября 1940 года Манн лишь передавал в Лондон тексты речей из Калифорнии, где жил с 1938 года; а в марте 1941-го люди в Германии, тайно ловившие новости Би-би-си, услышали голос классика, «немецкий голос».
«Голосом Германии», ее «другим лицом» Манн назвал себя в первом «эфире» (пленку с записью в лос-анджелесском радиоотделе американской вещательной компании NBC пересылали в Нью-Йорк на самолете, где ее проигрывали по телефону для записи уже в Лондоне; логистика через Атлантику была особенно трудна ввиду военного времени).
Буквально в третьем предложении Манн представился именно так, хотя он, знаменитый романист с 1901 года, когда вышел его первый роман «Будденброки: История гибели одного семейства» (Нобелевский комитет упомянул эту книгу в 1929 году в решении о присуждении премии), в самопрезентации не нуждался.
Уже в 1920-х семья Манн — писатель, его жена Катя, урожденная Прингсхайм, и их шестеро детей — были чем-то вроде германских Виндзоров. Из Первой мировой войны Германия вышла республикой, монархия пала, но семейство этого сына любекского сенатора, влюбившего нацию в свое творчество, как будто заняло место образца и примера на вершине социума. Не потому, что его старший брат Генрих Манн также был известным литератором, и не потому, что дети Томаса и Кати, Клаус и Эрика, в «ревущих двадцатых» стали писателями и актерами, моднейшими героями светских хроник Веймарской республики. Решающая роль принадлежала не этим успехам и не впечатляющему, особенно в трудные для Германии послевоенные годы, образу жизни респектабельной семьи.
Томаса Манна сделал голосом и лицом Германии тот образ жизни, который он позже назвал: «Страдая Германией».
В исторических перипетиях гигантского размаха он имел одну заботу, одну боль и один задушевный, кровный интерес — и это судьба Германии. Он разгадывал и разделял ее, даже когда был далеко.
Дух, как известно, дышит, где хочет. Но он не только рассыпает свои дары — он выдвигает и требования.
Манн сказал свои гениальные слова «где я, там Германия» не от одной уверенности в своем «даре немецкости», а чтобы отчитаться перед миром и соотечественниками.
«Тот, кто предается духовному созерцанию великих потрясений, разрушительных катастроф, рискует быть заподозренным в особого рода тщеславии — щекотать свои нервы шутками ввиду землетрясения. При серьезных и страшных обстоятельствах дух легко предстает фривольностью. Однако вне духа невозможно познать ни одну вещь, даже самую маленькую и ничтожную, не говоря уже о великих исторических феноменах».
Это Манн написал в годы мировой войны. Не Второй, когда жил в эмиграции, в калифорнийском поместье Пасифик Пэлисейдз, в доме, построенном по его проекту, а Первой, которую встретил и провел в Мюнхене, куда приехал в юности и где основал свою династию Маннов. Артистическую, взамен прерванной его отцом коммерческой династии ганзейских Маннов. К слову, в столице Баварии дом для семьи Томаса Манна также был построен архитектором адресно. И в том доме, в скудные и все более бурные военные 1914‒1918 годы он мог писать и писал одну-единственную книгу. Не роман, а том «публицистики» под названием «Рассуждения аполитичного».
Даже сейчас Манну иногда «нагорает» за нее от самых разных оппонентов, в особенности же — от тех, кто родился не только после Первой, но и после Второй мировой войны, и потому уже не может «вспомнить», не затрудняется узнать, что Германия не всегда «виновна по жизни», что страна с этим названием в двух войнах была совершенно разной, и что Манн — пламенный антифашист, без всякой иронии — никогда не отрекался от той мучительно давшейся ему книги. Вышедшей в 1919 году, когда немецкий патриотизм был, мягко говоря, не моден в проигравшей, лишившейся своих надежд, стоявшей на пороге революции стране.
Томас и его старший брат Генрих по отношению к Первой мировой оказались по разные стороны: гораздо более интернациональный, более социалистический и левый, Генрих был «за французов», за Антанту, за цивилизацию. Сам же он — скорее космополитичный, как его родная Ганза, чем интернациональный, и уж точно не социалистический в 1910-х, лично подверженный всем сомнениям, много более «консервативный» — был абсолютно «за Германию». Уклончиво пишет Манн про «человечески-трагический элемент моей книги, тот интимный конфликт, которому посвящено всего несколько страниц, но который определяет и окрашивает мои мысли во многих местах книги. Вот именно о нем, как раз о нем я и веду речь, когда говорю, что раскрытие его публике настолько, насколько это возможно, духовно оправданно и, стало быть, лишено эксгибиционистской мерзости. Потому что этот интимный конфликт разыгрывается в духовной сфере и, стало быть, поэтому, без сомнения, обладает символическим значением в такой степени, что имеет право на публичность».
В почти двадцать минувших месяцев кто не пережил подобного «распада братства», когда люди общего опыта и сходного воспитания из каких-то лишь им до конца известных, но тем не менее ясных и властных расположений выбирали противоположные стороны длящегося конфликта? И у каждого из подобных расхождений — как и у конфликта, ставшего их причиной и прообразом, — есть духовный исток. Внимание к духу — к духу вообще и к духу событий в частности — первый урок Манна.
Не стоит ничего, даже войну, списывать на борьбу лишь интересов (империй, олигархий, нужное подчеркнуть): комиксоподобные объяснения военной пропаганды обеих сторон — это уровень, недостойный думающего человека. И наша — не Томаса Манна, умершего в 1955 году и страдавшего Германией, а не Россией, которую он, вообще-то, любил, и тем более не какой-либо другой страной — наша обязанность эти события в духовной сфере назвать, указать на них.
Это — наша ответственность. Не его. Сегодня — наше настоящее, и ответственность за его истолкование несем мы.
В сущности, так было всегда. Последнее слово — за современниками. А Манн — примером, а не словами — лишь напоминает об этом.
Тем, кто скажет, спросит, что можно истолковывать, например, в бомбардировках, стоит напомнить, что первым воздушным налетом в истории человечества была германская бомбардировка бельгийского Льежа в 1914 году. Дирижабль, вылетевший из Кельна, сбросил на город-крепость 13 бомб, погибли девять мирных граждан.
Кем были для человека «прекрасной эпохи» те девятеро, убитых анонимно с высоты цеппелина?
Это была первая война, когда солдаты начали массово маскироваться, когда война стала «современной» — то есть дальнобойной и слепой, такой, в которой противник мог погубить тысячи, даже не приближаясь к ним. В ту войну ушли разноцветные яркие мундиры. Рыцарство стало рудиментом.
Манн был против тотальности в жизненных делах и решениях, против тотальности, итогом которой и стали практики современной войны, индустриальной, механистической, цифирной, если не «цифровой».
Вот что Манн пишет в финале «Волшебной горы» — романа о мире «до войны», вышедшего в 1924 году и произведшего фурор в измученном, обнищавшем, пережившем фантастическую инфляцию немецком обществе; к удивлению автора, люди отдавали по 16‒20 новых твердых марок за два тома, общим счетом 1200 страниц, гарантировавшие погружение в иллюзию заколдованного мира накануне катастрофы.
«Восток или Запад? Это равнина, это война. А мы, испуганные призрачные тени на дороге, постыдно ищущие призрачной безопасности и отнюдь не склонные к хвастовству и охотничьим рассказам, но приведенные сюда духом нашего повествования, чтобы среди серых, бегущих, падающих и подгоняемых вперед барабаном солдат, которые высыпают из леса, отыскать нашего спутника стольких лет, нашего добродушного грешника, чей голос мы так часто слышали, и еще раз заглянуть в его бесхитростное лицо, перед тем, как окончательно потерять его из виду…
Счастливого пути — останешься ли ты жив, или нет! Надежды на жизнь у тебя небольшие: злая свистопляска, в которую ты вовлечен, продлится еще не один грешный годик, и мы не можем биться об заклад, что ты уцелеешь. Говоря по правде, мы с некоторой беззаботностью оставляем этот вопрос открытым. Приключения твоей плоти и духа, углубившие твою простоту, дали тебе возможность пережить в духе то, что тебе едва ли придется пережить в теле. Бывали минуты, когда из смерти и телесного распутства перед тобою как «правителем», полная предчувствий будущего, возникала греза любви. А из этого всемирного пира смерти, из грозного пожарища войны, родится ли из них когда-нибудь любовь?»
Это последние строки «Волшебной горы» — романа, публикацию которого Манн считал истинной причиной присуждения ему Нобелевской премии по литературе; успех его он считал свидетельством ускоренного усложнения современников, результатом «герметической педагогики», которую прошли люди, попавшие в ситуацию войны.
От Томаса Манна, целиком солидарного со своей страной, «кайзеровской Германией» в Первую мировую войну, читатели и коллеги ждали после краха Германской империи и монархии отнюдь не того, что он сделал. Не тех выводов, к которым пришел, на годы вернувшись к «Волшебной горе».
Осенью 1922 года в Берлинском зале имени Бетховена Манн произнес речь «О немецкой республике», выражение поддержки новой, Веймарской «политической форме» страны.
Демократию он связал с гуманизмом — и предписал новому государству задачу: быть хранителем пространства для «немецкой интроспекции», взгляда внутрь себя. Демократическая форма правления, считал Манн, может и должна стать плодотворной парой национальной традиции.
Это было неожиданным. Но такова была точка отсчета «нового Манна». Он сам как будто побывал на войне, «отбывая военную повинность современности».
Нищиц в Дрездене, 1946 год. Фото: DPA / ТАСС
Дистанцироваться от современности он никогда не хотел, и это оказалось невозможно, особенно если эта современность — военная. Невозможно не только для «аполитичного», но даже для «законно аполитичного» человека — например, для артиста, художника, романиста. Если только он имеет совесть, не отбыть «военную повинность современности», оказаться «постыдно ищущим призрачной безопасности» нельзя, а честный риск и честная мысль изменит каждого самым непредвиденным образом.
Этот второй манновский урок — о неизбежности развития — вообще-то не Манна, а апостола Павла с его «все изменимся». От Манна же — подтверждение и героями, и словом, и личным опытом. Это урок близкий — и притом прекрасно пластичный.
Войны, начинающиеся ради отстаивания национального лица и интересов — а Манн считал, что в Первой мировой Германия охраняет свою «особость», — в конечном итоге ведут, верил он тогда, к перерастанию, преображению и преодолению национального. Умиравший за любовь к прошлому в итоге умирает ради неведомого будущего.
Стала знаменитой цитата Манна из его речи «Германия и немцы», прочитанной в американском Конгрессе в 1945 году:
«Нет двух Германий, доброй и злой, есть одна-единственная Германия, лучшие свойства которой под влиянием дьявольской хитрости превратились в олицетворение зла. Злая Германия это и есть добрая, пошедшая по ложному пути, попавшая в беду, погрязшая в преступлениях и теперь стоящая перед катастрофой. Вот почему для человека, родившегося немцем, невозможно начисто отречься от злой Германии, отягощенной исторической виной, и заявить: «Я — добрая, благородная, справедливая Германия; смотрите, на мне белоснежное платье. А злую я отдаю вам на растерзание».
Впрочем, тогда же он уронил:
«Склонность к самокритике, доходившая нередко до самоотрицания, до самопроклинания, — это исконно немецкая черта, и навсегда останется непонятным, как мог народ, в такой степени склонный к самопознанию, прийти к идее мирового господства…»
Манну национальное «самопроклинание» было чуждо. Всегда и во всех обстоятельствах. Очень много сделавший для победы над фашистской Германией, в последнем радиообращении к немецким слушателям в эфире Би-би-си 10 мая 1945 года Манн сказал: «Как горько, когда ликование мира достигается ценой поражения и глубочайшего унижения собственной страны!»
Вторая мировая война подходит к концу. Жители Дрездена возвращаются в город, 1945 год. Фото: Марк Редькин / ТАСС
Отсюда третий урок Манна:
если приходится испытывать горечь, то, пожалуйста, без жалоб и трюков: по крайней мере, достоинство сохранится. Путь пристойного проживания немыслимого — урок всеобъемлющий.
Стоит помнить, что, в отличие от мириад людских племенных общностей, воюющих со времен Каина и Авеля, Германия 1930-х действительно поставила целью мировое господство, взяла обоснованием идею расового превосходства немцев, а средством выбрала истребление неугодных, «низших» рас. Он был лицом и голосом Германии, «немецким голосом», он не отрекался ни от какой Германии, ни от доброй, ни от злой. А это была та самая Германия, чей приход в горячо любимую Манном Россию — он так и называл в своих речах нашу страну, не разбивая язык об «СССР» или «Советский Союз», — стоил жизни почти 19 миллионам нонкомбатантов, как правило, женщин, стариков и детей. И, как на площади булавочной головки усаживались, в одном средневековом схоластическом трактате, мириады ангелов, так на сердце высокорослого «величайшего немца XX века» и «величайшего литератора из ныне живущих» (так в Америке аттестовал Манна его издатель Альфред А. Кнопф) обрушился моральный вес в триллионы тератонн.
Как он это выдержал?
Отсюда четвертый урок Манна — трезвость. Отчетливость самопонимания; такт и уместность.
Прежде чем нести на плечах глобус («И целый мир взвалили мне на плечи», как написал Борис Рыжий), стоит научиться нести просто себя.
Это урок не только для писателей и людей искусства, но и здесь Манн, всю жизнь занятый рефлексией своей и любой художнической судьбы, точно может быть примером.
«Время вынашивало перемены» — фраза из «Волшебной горы». События и идеи развиваются в универсуме Манна с разной скоростью: так, в сознании Томаса Будденброка, последнего успешного главы семейной фирмы, приведшего ее к максимальному благосостоянию и уставшего от этих забот, уже оформилась идея отказа от жизни.
Вылощенный, аккуратный, доведший буржуазную корректность и элегантность до почти болезненного «пункта», Томас Будденброк упадет в грязь на улице Любека, разобьет лицо о брусчатку, будет лежать с руками в луже и ногами выше головы, ведь средневековая улица — под уклон, и его собственное нисхождение подошло к концу.
Судьба стран и культур приковывают гораздо большее внимание, нежели перемены настроя частных лиц, но, как показывает опыт, колоссальные исторические потрясения сплошь и рядом застают мудрецов, как снег на голову.
Войну никто не ждал — а она была приготовлена главным из предшествовавшего. Просто нужно было быть чутким. Вот и все.
В этом — пятый урок Манна. В истории, личной или общей, не бывает ничего удобного для человеческого понимания, ничего в стиле «утром в газете, вечером в куплете». Что-то происходит в сознании и духе сейчас, но лишь месяцы и годы спустя, с отсрочкой непредсказуемой длительности, уже случившееся проявится в жизни и реальности. Потому что торможение реальности — сопротивление быта, жизненной плоти. Материя сильна, мутна, властна, и невнимательному взгляду ничего не открывает. Напротив, лишь запутывает простофиль.
За шесть лет до смерти, в 1949 году, Манн, американский гражданин с 1944 года, приехал в Германию для участия в торжествах по случаю 200-летия со дня рождения Гете. Германии тогда не существовало как формы, «политического тела». Страна была тушей, разрубленной на два сектора оккупации — меньший, восточный, и больший, западный. Празднества захватывали оба: Гете родился и прожил первые 16 лет на западе, во Франкфурте; а на востоке, в Лейпциге, он изучал право в университете, и в Веймаре, при дворе герцога Саксен-Веймар-Эйзенахского, прожил всю свою беспримерно долгую зрелость, зенит, длившийся с 27 до 82 лет.
Манн посетил оба сектора. Он не мог не приехать.
Гете был не только величайшим немцем в истории — он был моделью и ориентиром для Манна лично.
В посвященном Манну интеллектуальном бестселлере конца 2010-х, романе «Волшебник» британца Колма Тойбина, коллизия «Государственный департамент против Манна по поводу Гете» передана не на одной странице.
Представитель Госдепартамента Алан Бёрд так отговаривает классика от посещения «Восточной зоны»:
«— Мы против того, чтобы вы туда ехали… Если вы это сделаете, по возвращении в Америку вас будет ждать холодный прием.
— Вы мне угрожаете? — спросил Томас.
Они посмотрели друг на друга с открытой враждебностью.
— Я буду присутствовать на вашей мюнхенской лекции, — сказал Бёрд, собираясь уходить. — Может быть, к тому времени вы опомнитесь.
— Вы за мной следите?
— После Эйнштейна вы самый значительный из немцев. С нашей стороны было бы беспечностью за вами не присматривать».
Из романа «Волшебник» Тойбина
На пресс-конференции в Мюнхене Манн определенно сказал, что поедет в Веймар. Ведь его визит только подчеркнет единство Германии. Немецкий язык нельзя разделить на зоны.
В Веймаре немцы, уже ощутившие изоляцию от Западной Европы, встретили Манна с воодушевлением. И те, кто был на его лекции, и те, кто стоял вдоль улиц и приветственно махал самому значительному соотечественнику, не дрогнувшему приехать в сердце Веймарского классицизма двух предыдущих веков, которому в XX веке дали в соседи концлагерь Бухенвальд.
Манна везли в открытом правительственном авто — и судя по всему, он лично был утешением этим людям, как раньше их утешали его книги
Когда Манн вернулся в Калифорнию, его действительно ждала нетеплая встреча. ФБР и до того трясло его старшую дочь и секретаря Эрику, среди других «ранних антифашистов»; под этим именем в бюро расследований проходили коммунисты и сочувствующие,
подозрительные уже тем, что они ненавидели Гитлера до того, как он пошел войной на мир, — ненавидели до всемирной команды. Просто за то, чем он был и что сделал для их родины, Германии.
«В Америке времен маккартизма такая прозорливость, независимость от магистральной и всеобщей точки зрения приравнивалась, — пишет Тойбин, — к сталинизму в случае Эрики; ее называли "сталинским агентом".
Самого Манна в журнале Life назвали «товарищем-попутчиком». Его портрет появился на развороте журнала вместе с фото Чарли Чаплина, Леонарда Бернстайна, Артура Миллера и, неизбежно, Альберта Эйнштейна. И в 1953 году в 78 лет Манн выбрал еще одну эмиграцию — на сей раз в Швейцарию.
Как в 2016 году сказал тогдашний президент ФРГ Штайнмайер, открывая писательскую резиденцию в принадлежащем с недавних пор Германии доме Манна в Пасифик Пэлисейдз, «всего несколько лет лежали между сияющим примером Рузвельта и нисхождением в токсичный политический климат нетерпимости и поляризации, разрушения, по инициативе государства, основных прав и независимого судопроизводства».
Из романа «Волшебник» Тойбина
Шестой урок Манна — самый дорогостоящий. Это урок широты. «Широкой» он называл Россию; за широкое приятие нашей страны, не говоря о новой Германии, этот «немецкий голос» был готов вновь стать скитальцем. Отметив, что 15 лет в США были одним из самых плодотворных периодов его жизни, Манн сказал, что выбрал Европу, где он более глубоко укоренен.
В отличие от героя романа Ремарка «Тени в раю», Манн ни разу не ответил «Я тоже» на реплику «Ненавижу немцев». Он никогда не был «тоже». Он всегда был — «Я».
Как ценный антикварный лот, он требовал быть принятым «как есть» — и преуспел в этом.
Если угодно седьмой урок Манна — то вот он: быть собой — наилучшее.
В одной из сибирских библиотек мне доводилось видеть тонкую книгу стихов Гете предвоенного года издания: судя по штампам, она была взята на дом в одной из ленинградских библиотек. Твердый переплет, но страниц не так много; книга легкая. Кто-то, уезжая из блокадного города, взял с собой, вместе с самым насущным новенький том первого поэта Германии. Той, которая бросала бомбы и снаряды и на солнечную, и теневую сторону Невского. Но Гете не отвечал ни за голод, ни за бомбы. Музы и не платят по счетам правителей. В этом жесте кого-то неизвестного или неизвестной, наших соотечественников, читавших по-русски, — урок не Манна, и даже не Гете. Это урок выбором. Но, кажется, Манн бы против него не возражал.
Автор — прозаик, лауреат премий журналов «Звезда», «Знамя» и «Урал».
