Кладбища нет и нет. Мы если и не заблудились в трех соснах, то едем явно не туда. Останавливаю машину, но не глушу, в ней остается Алексей Бабий, председатель красноярского «Мемориала» (это общество — один из учредителей Международного «Мемориала», признанного государством «иноагентом» и ликвидированного). «Я осмотреться», — и иду через стену бурьяна к лесу.

Лес оказывается на удивление чистый, светлый, одноярусный — сосны и березы, не тайга. Поют птицы, совокупляются жучки — несмотря на наступившую осень, по смятой мной траве текут солнечные пятна. И вдруг пространство начинает плыть, как если бы был жаркий день, и ты гнал по раскаленному шоссе, в пустынных ландшафтах, в мареве, однако — прохладно, Сибирь, родные березы и осины.

Это не в реальности, а в твоей голове, говорю себе: просто ты хочешь верить, что они есть — пробелы, паузы, можно уместиться в них, перейти, и система не наведет резкость на тебя, твоих близких, можно стать сложнее, чтобы троиться в ее зрачках, чтоб они не могли сфокусироваться, чтобы выпасть из ее логики, картины мира, хотя бы протянуть время, и так обвести ее, она не всемогуща. Она корява и дырява, как все у них. Возвращаюсь к машине и Бабию: «Кладбища нет». Трогаемся, едем вперед, но метров через двести лес справа вдруг закругляется, и мы видим справа же, в траве, почти незаметную — но она есть — дорогу, поворачиваем, едем, и вскоре видим среди деревьев, остающихся справа, и их теней кресты. Выходим.

На крестах те же фамилии, что и я знаю, и уж тем более Бабий — он их впечатывал, оцифровывал. В многотомной Книге памяти Красноярского края рядом с этими фамилиями стоят 1937 и 1938 годы, почти всегда расстрел. А здесь под теми же фамилиями цифры куда более человечные, приемлемые — здесь лежат люди, прожившие свою жизнь и умершие самостоятельно, и похороненные, а не упавшие в ров. Однофамильцы это или родственники — надо еще разбираться, ясно одно: там людей расстреливали в рамках нацопераций, то есть брали за то, что ты поляк, немец, латгалец, эстонец, латыш, здесь, в этом текучем куда-то пространстве такие же люди с теми же фамилиями, происхождением, биографией — жили.

«И бесы веруют и трепещут», и у бездны есть пределы, а значит, возможно выйти за флажки и уцелеть, обмануть судьбу и страну, даже совершенная система сталинского гостеррора давала сбои, люди обходили ее, становились для нее невидимыми. Бежит рябь по воздуху, как по воде, ветра нет, но на березе волнуются листья. Особенно некоторые.

С Борлока выдачи нет

Началось с высказанной Бабием гипотезы, потом уже мы поехали в эту деревню, ставшую невидимой для системы, и на ее погост:

80 Шмидтов

Креславки больше нет, а в Борлоке, по переписи 2010 года, были прописаны 4 человека. В последнее время здесь случился демографический взрыв: население выросло чуть не втрое, по данным похозяйственного учета на 01.01.2022, в Борлоке уже 11 человек.

Деревня тупиковая, не проездная, и дорога в нее, учитывая это обстоятельство, вполне сносная — отсыпана скальником и пройдена грейдером. В документах районной администрации это называется «переходным типом покрытия», то есть считают, что будущее у Борлока есть: ну, если не у самой деревни, так у этих земель — видно размеченные участки, по пути скоплениями появляются цветные крыши коттеджей и дач.

Остается в стороне и позади, южней, Медвежья долина — так назвали дачное товарищество, а ведь раньше, когда здесь стояла тайга, это имя соответствовало действительности, и, возможно, сюда и уходили из Борлока от НКВД. Впрочем, те тайны пока не раскрыты, а с трех других сторон, исключая юг, к Борлоку и сейчас подступает тайга, и она на сотни верст, ищи-свищи, сугубо ботаническая и зоологическая реальность, без всех тех ужасов, что придумал поверх нее человек.

Вот и старые постройки. И сразу ясно, что не ошибаемся — на крайнем доме вывеска: «Ул. Рижская». Палисадники с непременной рябиной, перед другими домами кедры и сосны. А вот крапива, иван-чай — здесь что-то было и сплыло, тут же, вплотную, бархатцы, цинии, гладиолус (один), сальвии в покрашенных белым шинах перед домами, в колодезном железобетонном кольце (КС10-6). Снова заброшка, во дворе бушует трехметровая и еще выше конопля. И без паузы — наличники синие с белым, синий штакетник, аккуратно подстриженная трава перед домом. На контрасте, в общем, деревня.

Впрочем, и цветы в шинах, и конопля под два человеческих роста — это уже Центральная улица, и старожилы с Рижской, как вскоре мы выясним, считают ее уже не своей. У них колодец-журавль, там заброшенный колодец со штурвалом. На Рижской меньше десятка живых домов, и она стоит обособленно, с отступом, через внятную полосу некошеной травы. Здесь этот вечный и неистребимый «цвет времени и бревен» и непритязательный зеленый, но этот ненадолго. Немного разноцветных пятен: красные тарелки МТС, машины приехавших горожан — копают картошку, суббота, картошка уродилась; эта пестрота еще мимолетней. Скоро время черно-белой графики. Ну и полутонов. Бродского с его определением серого не зря вспоминаю, в том же тексте у него четко предрешена участь наших попыток:

«Начала и концы там жизнь от взора прячет.
Покойник там незрим, как тот, кто только зачат».

Ирина Владимировна Соколова (в девичестве Змарзлова):

— Дед у меня был Иосиф Змарзлый, поляк. Бабка тоже. Каролина Змарзлая. Потом уже, когда фамилии русифицировали, переделывали с окончанием на «-ов», «-ова», меня записали как Змарзлову. Все было в режиме строжайшей секретности, детям настрого наказано, чтобы никто не разглашал корни. За любые вопросы о происхождении нашем, если за столом сидели, — ложкой в лоб.

Бабка хорошо знала и немецкий язык, и работала у Красикова (Петр Красиков — революционер, ровесник и близкий сподвижник, личный друг Ленина с 1897-го, после революции замнаркома юстиции, прокурор, а затем зампредседателя Верховного суда СССР, умер в 1939-м; его двоюродный брат Михаил Красиков расстрелян в 37-м, сыну Михаила Красикова Евгению тогда же дали 10 лет лагерей), занималась с детьми немецким, это мне еще теть Лена рассказывала, и в музее Красикова были очерки про нее (у него дома в Красноярске останавливался Ленин в сибирской ссылке). Но вся эта тема была закрытая. Дядя Валера все хорошо знает, наши деды были между собой братьями, и дядя Валера все прямо помнит и нам рассказывает, — Ирина ведет нас по огороду к нему, не выходя на улицу — в заборе калитка для своих, родственников.

Валерий Антонович Стутко, 1949 г.р.:

— Белорусы мы, Стутко. Деда начали притеснять, он обиделся на помещика, усадьбу сжег, и в начале века мы в Сибирь приехали. А баба Каролина — она у Красиковых в служанках была, немка, он ее с Германии привез, там она, в их доме, и с Лениным встречалась. А дед поляк. Это по матери. А по отцу бабка латгалка, дед белорус. Во мне четыре крови.

— Откуда ж я фамилию эту знаю и историю эту про помещика? — задумывается Бабий.

— Да, сжег он усадьбу и сюда подался, — говорит Валерий Антонович и, едва усмехнувшись, добавляет: — Как бы не в кандалах еще… Ну а потом Японская (война) началась, и он ушел. А эта деревня в 1928-м образовалась: чалдоны-гляденцы (коренные русские из села Гляден) начали строиться. Потом они переехали, а сюда латгальцы с юга края пришли.

— Из Креславки?

— Ну много откуда. Из Убей-Татарки (это тоже деревня в ныне Краснотуранском районе, соседняя, с 1962 года ее не существует; позже найду подтверждение словам Валерия Стутко: в госархиве Красноярского края сохранились метрические книги Креславского костела за 1909‒1920 годы, и они оцифрованы. Так вот, дед Валерия Михаил Стутко упоминается как житель Убей-Татарки). Отец приехал сюда в 1934 году (в свои 23 года), вот этот дом купил. Он без крыши год стоял. 62 двора в деревне было. Потом разъехались, умерли.

— С 34-го латгальцы сюда приходили?

— Ну как пошла вся эта канитель, так и… Отец оттуда бежал. Как он говорил, там небо можно было только в верхнюю шибину (часть окна) посмотреть: гора была, там жить нельзя было. Ни покоса, ничего не было. Здесь все ж таки было что-то. Ну и как женился — сюда вместе с тестем.

— А от репрессий не бежали, может, и это было мотивом?

— Отца не трогали, дед был инвалид, семья бедная. У деда четыре креста, за Японскую, Первую мировую, и до революции он хорошую пенсию получал. После революции — никакой. Умер в 42-м.

— Почему все-таки именно отсюда, из Борлока, не забирали?

— Некоторых забирали. Шмидта забрали. Сестра моя старшая замужем за сыном того Шмидта, Павлом. Они нашли, где его расстреляли.

— Как? Можно отсюда подробней — данные же об этом не дают.

— Так их допустили к архиву еще в конце 80-х. Расстреляли у Коркино, где позже поселок Индустриальный построили…

— Все правильно, сходится, — говорит Бабий. — В основном там массово расстреливали в Красноярске.

Потом, добравшись до зоны, где интернет есть, нахожу в красноярской Книге памяти 80 Шмидтов.

В моем детстве в одном небольшом областном центре, в самом его центре рядом с домом, где я жил и где находился Вечный огонь, к 30-летию Победы установили десятки и десятки чугунных плит с именами погибших земляков. Я не так много помню из раннего детства, но это потрясение со мной навсегда: ряды Тарасовых, ставших строчками в чугуне. Они собирали снег, когда поземка — снегозадержание, черно-белая графика.

Архитектура сайта красноярского «Мемориала» — тоже простая и осознанно чугунная, и это пробивает: чтобы найти нужную фамилию в мартирологе, ты продираешься через десятки, сотни и тысячи убитых и изувеченных режимом и с(з)оотечественниками. Бабий делал сайт таким не с целью шокового воздействия, а сугубо для утилитарных целей — чтобы он, на голом HTML, смог стоять, без труда переживая все внешние бури и воздействия, смены платформ и сервисов (это все его не касалось и не коснется), но, как часто случается, простота и строгость в технических решениях дали дополнительный эффект.

В современной жизни вообще полно ненужного, что нам эту самую жизнь усложняет. Зачем сообществу единомышленников, например, запись в ЕГРЮЛ, устав, членство, счет в банке? Отнимут помещение, прикроют счет — и всё? Красноярский «Мемориал», по настоянию Бабия, давно, с 90-х, постепенно уходил в цифру, в астрал, в облака (облачные хранилища), и когда государство взялось наводить порядок с памятью и свободолюбием, красноярские «мемориальцы» оказались в наименее уязвимом положении: это давно уже сетевое самоорганизующееся сообщество, ризома.

Кажется, с людьми, что ушли из Креславки в Борлок, произошло подобное.

Человек здесь всегда волен выбирать, в каком из миров ему жить и умирать.

Выплыть в серной кислоте

Вот в мартирологе от «Мемориала» искомый Шмидт:

Далее, называя убитых или посаженных людей, не буду рядом с ними упоминать предъявленные им обвинения — антисоветскую агитацию, контрреволюционный заговор, шпионаж и т.д., это все заведомая чушь, все они реабилитированы, об этом тоже не буду, мы здесь говорим только о тех, кого сегодня назвали бы политзэками; важно сейчас одно — кого где взяли.

Шмидта — не в Борлоке, а в Минино.

Это — Минино и Красноярск — рядом, но не Борлок.

Если обобщить собранные «Мемориалом» (в основном Владимиром Биргером в 90-е годы) свидетельства о латгальцах, проступает одно: их активно брали в тех деревнях и селах, куда они переселились в XIX и в начале XX века, их брали активно в Красноярске, куда они шли работать, их брали в пригородном селе Минино, их расстреливали, отправляли в лагеря, они пропадали безвестно; а Борлок словно бы оставался в стороне. Абсолютно невидимым для советской власти назвать его будет преувеличением, но уж точно никакого сравнения с другими местами компактного проживания латгальцев — те селения точно зачищали от мужчин.

Новосибирский историк Алексей Тепляков:

— Змарзлый здесь дом купил, и мой отец дом купил, — говорит Валерий Стутко. — Как дача это теперь. Я 45 лет на КрАЗе отработал (Красноярском алюминиевом заводе, чьи корпуса стоят как раз там, у мертвой ныне деревни Коркино и снесенного поселка Индустриального, где убивали Шмидта, с чьей семьей потом породнился его, Стутко, род; об этом расстрельном полигоне, где массово убивали в годы Большого террора красноярцев, «Мемориалом» — Бабием, Биргером, Сиротининым и другими — собраны многочисленные свидетельства). Я в 16 лет отсюда уехал. Учились-то как? До 4-го класса здесь, а потом — Устюг или город. А в школу в Устюг часто пешком ходили — и туда, и обратно. 18 км в один конец. Все шагами измерено. До Глядена 9. Потом уже в Глядене школу построили, но она недолго просуществовала… А в Устюге на горе стояла долго. Пока учился, все повторял: хоть бы она сгорела. Мы уже отучились, и лет через пять сгорела.

— Молитвы услышаны, — замечает Бабий.

— Главное, что неприятно: со второй смены мы учились, трое нас тут, до Глядена-то еще довезут, а оттуда пешком. Темно осенью — хоть глаз выколи, ни луны, ни звезды, ни фонарика. Шлепали. А еще дождик пойдет… Вот там вигулевский дом (с синими ставнями, рядом колодец-журавль). Его мой отец строил для дяди Ульяна, но он помер — еще дом был недостроен. Ему 23 года было, с войны вернулся израненный, где-то на лесозаготовках переправлялись, попал в воду по весне (на кладбище потом найдем его могилу: Стутко Ульян Михайлович, 1923‒1947).

— Ну вот, больше вам тут рассказать-то некому, — прерывает паузу Ирина, закругляя беседу.

— Ну да, — говорит Бабий. — Это две сестры, вы их знаете наверняка. Потомки Вигулей. Ксения, она в Латвии сейчас живет, и Лена. Ксения приехала в Красноярск, и они ко мне забрели по прошлой неделе за Книгами памяти, Ксения показывала их в университете — у нее был один том, где родня, попросили все, теперь повезет 14 кг в Ригу. Вот они и рассказали про Борлок.

— Тетя Лена? — спрашивает Ирина. — По линии дяди Антона, наверное.

— Тут же еще второй Вигуль был, Петро. Они однофамильцы, может, и дальние родственники, — говорит Валерий Антонович.

Вигули. Позже найду подробности того, о чем говорил Бабий и вспоминали борлокцы. Всего лишь трое арестованных в Борлоке — это, согласно всем изысканиям «Мемориала», которые теперь в некоторой степени подтверждают дети очевидцев:

• латгалец Андрей Альфонсович Вигуль, грамотный, работал в колхозе, взят 6 февраля 1938-го, 17 мая тройка приговорила его к ВМН, 19 июня в Красноярске расстрелян; и двое русских, малограмотных, столяр в совхозе «Первая пятилетка» Михаил Никонович Рубинов и колхозник Фома Яковлевич Воронов, их арестовали еще в 1933-м, в суде решение по делу не принималось, органы госбезопасности прекратили дело (за отсутствием состава преступления) лишь 20 апреля 1993 года. Все трое — уроженцы Витебской губернии.

А вот судьбы некоторых других Вигулей, родившихся в соседних деревнях и селах (Алгаштык, Малиновка) того же ныне Краснотуранского района (в то время Абаканской волости Минусинского уезда), родственников и просто однофамильцев.

• Иван Осипович переехал в Красноярск, работал на спиртзаводе. Арестовали 6 февраля 1938 года. Приговорен 17 мая 1938-го тройкой к ВМН. Расстрелян 15 октября 1938-го в Красноярске.
• Василий Осипович переехал в Красноярск, автогенщик на паровозовагоноремонтном заводе (ПВРЗ), арестован 2 июня 1938 года. Осужден 19 октября 1938-го тройкой на 10 лет лагерей, но Большой террор уже заканчивался, оттепель, и 14 января 1939-го дело прекращено.
• Иосиф Станиславович — слесарь на том же ПВРЗ. Арестован 19 июня 1938-го. Ему дали 5 лет лагерей и 3 года лишения избирательных прав, но — бериевская оттепель, дело прекращено 26.11.1939, освобожден.
• Ульян Станиславович. Та же история: слесарь ПВРЗ, арест 20 июня 1938-го, тот же приговор в тот же день. И прекращение дела тоже в тот же день.
• Донат (Данат) Станиславович. Его взяли 6 декабря 1937-го, конюх в колхозе, стандартный набор обвинений, расстреляли 2 февраля 1938-го в Минусинске.

Другие Вигули из красноярской Книги памяти, частично.

• Петр Александрович — бригадир по ремонту вагонов в депо Боготола, его арест состоялся чуть раньше, чем на ПВРЗ, 23 марта 1938-го, а потому не повезло: осужден на 10 лет лагерей.
• Станислав Алексеевич в Боготоле был счетоводом 2-й дистанции пути КЖД, арестовали 7 мая 1938-го, дали 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах, 31 октября 1939-го дело прекратили.
• Иван Иосифович переехал в Красноярск, пожарный на мелькомбинате. Арестован 2 июня 1938-го, в дальнейшем дело прекращено, освобожден.
• Ульян Алексеевич арестован 7 декабря 1937-го в деревне Ченстаховка Тюхтетского района, расстрелян 05.03.1938 в Ачинске.
• Игнатий Петрович из той же деревни — 10 лет лагерей.
• Антон Игнатьевич, рабочий в промартели «Показатель», жил в д. Монастырка Бирилюсского района, арестован 12.02.1938, расстрелян 11.05.1938 в Ачинске.

Но — к разговорам в Борлоке. К разговорам с детьми и внуками тех, кого репрессировали или кто репрессий избежал. Дети и внуки тех, кто нас занимает, о ком мы ищем правду, — давно городские, образованные, с точными и быстрыми реакциями, трезвые. Дедовы огороды («места много, сколько деды тогда отмерили») и дома под приглядом и руками детей и внуков — ухоженные, красивые, все в них сделано по уму. И встречают радушно, никакого отторжения. Но вот эти паузы в словах, прежде чем назвать кого-то, эта задумчивость. Может, мне кажется. Но более всего это напоминает разговоры со старообрядцами в совсем глухих сибирских углах.

Это не у меня так, у всех при разговорах с ними, это закон их выживания — такой же непреложный, как знание всей родни (во избежание кровосмешения). Даже Солженицына запутали, он, опираясь на их свидетельства, в «Архипелаге ГУЛАГ» упоминает, например, село Яруево, которое в реальности Ярцево. Может, это, конечно, особенность почерка его информатора, где у «ц» крупная нижняя петля. Вот только и академик Покровский и его ученица Наталья Зольникова, главный специалист по сибирским старообрядцам, тоже говорили об этом их искусстве умалчивать. О том же — в материалах следственных дел.

И, конечно, не только староверы понимают, что это страна на репите. Все здесь в постоянном ожидании услышать: вот здесь, где галочка, подпишите. А потому «Начала и концы там жизнь от взора прячет…» И все наши дальнейшие вопросы, в общем-то, повисают.

Перед нами с Бабием — осколки тех больших интернациональных семей, мужчин из которых, если б они уцелели после кулацкой операции, могли забрать не по одной национальной операции НКВД, так по другой (на выбор — польская, немецкая, латышская); однако они не знакомы с Бабием, они не приходили к нему получать свой том (со своей родней) из многотомной Книги памяти края, не приходили, потому что их родни там нет. Может, их там нет именно потому, что они не спешили откровенничать с незнакомцами. Может, потому, что их семьи не сидели сиднем, а снимались и уходили. А там, куда приходили, на ночь вновь уходили в тайгу.

— Судя по рассказу Елены и Ксении, в Креславку пришли по столыпинской реформе, а в Борлок народ побежал с началом раскулачивания, — говорит Бабий. — А вот сколько ушло в 37-м, в зиму с 37-го на 38-й, когда костел закрыли, когда более десятка арестов прошло в селе (первая, самая жесткая и крупная из всех нацопераций НКВД — польская — началась по приказу № 00485 от 11 августа 1937-го, а репрессии против латышей пошли с шифротелеграммы Ежова № 49990 от 30 ноября 1937-го), все ушли или не все, или даже не большая часть села — вопрос. Здесь тоже был переселенческий участок, тоже родня была. Приходили к кому-то.

Борлокцы слушают, соглашаясь, но не кивая.

— Тетка копала историю и отец, они разговаривали по-латгальски, но тетка болеет после инсульта, сейчас ей не до рассказов, — говорит Ирина. — Она крест поставила католический на кладбище, все они в основном католики были.

При прощании добавляет еще:

— Когда окна в доме меняла, оконщик с Емельяново сказал: у вас дом поставлен не так. По сложению бревен, говорит, не русский. Так латыши строили.

Прочь на Рождество

В 90-е люди помнили больше и были разговорчивей. Вот что записал один из родоначальников красноярского «Мемориала», скопировав также показанные ими документы и фото, Владимир Биргер (1951‒2002).

И вот мы стоим на маленьком, ухоженном кладбище на границе чистого светлого леса из сосен и берез, на юго-запад от Борлока, и те же Шмидты, Шипковские, Степени… Те же самые фамилии, только эти люди дождались сами своей смерти, а не получили ее от государства, от пьяного и потного чекиста в фартуке с наганом и ломом (для контрольных выстрелов и сбережения патронов), эти люди прожили свои жизни, уж какие получились, вырастили детей, возделывали землю.

Нахожу потом именной список лиц, перечисленных на Тюльгинский переселенческий участок Абаканской волости Минусинского уезда, 1900 год, деревня Креславка, всего 20, среди них: Вигуль Альфонс Игнатьев, Вигуль Людвиг Альфонсов, Дзалба Антон.

Вот лиственничный пятиметровый католический крест. Под ногами переросшие маслята, засохшая земляника. Могильные памятники, как почти везде и всегда в Сибири с ее смешением народов и вер, смотрят в разные стороны, на запад и восток. И кресты разные — православные и латинские. Но и под теми и другими — печенье, конфеты, стопки, в которых свита паутина. Большой стол с лавками для поминок на одной стороне погоста, и маленький — с другой.

Вот Шкутаны.

В Книге памяти еще двое Шкутанов, родившихся и живших в Креславке, работавших в том же колхозе, арестованных в тот же день, приговоренных и расстрелянных там же и в один день с Антоном Адамовичем, — очевидно, его братья. Шкутан Изидор (Исидор) Адамович (1906–1938) и Шкутан Дементий (Демьян) Адамович (1913–1938).

А вот Шкутан из другого рода.

Вот свидетельство его племянницы Александры Ивановны Дубининой (Шкутан в девичестве) из сборника к международной конференции по латгалистике, изданного Латвийским университетом на деньги красноярской, из деревни Богатое, латгальской учительницы Эмилии Александровны Пук, 1919 г.р., с сокращениями:

Помимо еще одного подтверждения, насколько велики были Креславка (более 200 дворов, а в семьях по семеро детей плюс-минус) и Борлок (60–62 двора), в этом свидетельстве косвенно проступает тот же факт: в Креславке, в Красноярске людей забирали, и они не возвращались, а в Борлоке люди жили. Еще бы войны не было…

Обратная сторона Сибири

Сопоставляешь могильные памятники с Книгой памяти — и вполне показательная картина. Вот Кудины.

• Кудин Алексей Петрович (1864–1938), латгалец, родился в д. Декшин Двинского уезда Витебской губ.; жил в Креславке, работал в колхозе. Лишен избирательных прав в 1927-м как служитель религиозного культа. Арестован 21.11.1937. Приговорен 13.01.38 к ВМН, расстрелян 02.02.38 в Минусинске.
• Кудин Андрей Алексеевич (1891–1938), латгалец, родился в Витебской губ.; жил в Креславке, работал в колхозе. Арестован, приговорен, расстрелян там и в те дни, что и отец.
• А вот Кудин Адам Адамович. Родился в 1889-м в Витебской губ.; латыш; лесообъездчик райлесхоза. Проживал на момент ареста (17.03.1938) в Борлоке. 08.06.38 приговорен к 5 годам лагерей.

Стоп. В 37-м зачищали мужчин в национальных селениях едва не подчистую. А зимой 1937–38-го состоялся из Креславки исход — вслед за первыми беженцами. И в 38-м, когда сбежавших нашли в Борлоке,

Пока креславцы шли — их не брали, потому что это сложно, это не ночью или на рассвете брать по квартирам тепленьких, а потом, пока разобрались, кто и где оказался, — уже бериевская оттепель? В Красноярске и вовсе перестали расстреливать еще за два месяца до ее наступления — то ли аппаратный нюх, то ли устали. Может, разгадка борлокского феномена именно в этом, в том, что латгальцы просто выиграли время?

Такого в истории немало. Ну, например, почему Гитлер в 1945-м так и не получил атомную бомбу? Божественное вмешательство? Вряд ли исход людской из большой и богатой Креславки мог смутить чекистов, невозможно поверить и в то, что они еще до отставки Ежова оглянулись и ужаснулись; но что же тогда произошло? Почему все эти люди спаслись, чем они лучше других? Только тем, что не стали сидеть и ждать, а ушли?

Бабий обнаружил двухмесячный пробел в красноярских расстрелах не так давно. Большой террор формально в СССР закончился в середине ноября 1938 года, однако в одних регионах так и продолжали приводить в исполнение те смертные приговоры, что уже вынесли тройки, а в других прекратили еще за два месяца до. Словно отшептали, заговорили кровоистечение: в Донецке расстреливали по 200–300 человек в день без остановки вплоть до начала декабря 1938-го, в Крыму расстреливали, а в Красноярске и Новосибирске с середины сентября уже все закончилось.

Разгадка чекистского человеколюбия элементарна: по многим городам края ездила одна расстрельная команда, и она просто не успевала, выдохлась, осенью у нее дошли руки только до тех, кого приговорили еще в мае 1938-го. Это всегда тяжелая работа — даже не расстреливать, просто сажать.

Репрессивные нагрузки на страну имеют естественные ограничители. В госмасштабах зло может работать только при отменной организации, при недостатках — моментально сдувается, радикально убывает. Когда система забита задержанными и арестованными, она перестает функционировать, как ей положено.

Просто надо знать о том, как бывает. У бездны тоже есть правила.

Бегать вниз по карте и вверх, не воин, но хотя бы путник, не идти ни на какие контакты и сделки, не сдаваться до последнего, не признавать несуществующей вины — ни перед людьми в форме, ни перед доброхотами в штатском, кто витийствует, учит, упрекает с воли, и так — дотерпеть, дожить.

Зыбкость

Нет. Они шли зимой 1937–38-го. Убить их времени еще было достаточно… Десятерых родных Елены Освальдовны Фейгиной расстреляли в один день 24 июля 1938 года в Канске. Это были эстонцы (сету) с русскими фамилиями Иванов да Богданов. Мы с Еленой оказались рядом несколько лет назад во время поминовения жертв политрепрессий. И после того, как она вышла перед камнем и назвала имена, добавила мне:

Обратите внимание на день: 24 июня 1938-го, в тот день на окраине Канска — это все тот же Красноярский край — казнили 77 человек: 76 эстонцев и одного латыша. Расстрелы продолжались все лето. Правду о них вернул сын одного из казненных и отец Елены, ей передавший архив, — Освальд Егорович Богданов. Он один за 20 лет исследовательской работы создал районную Книгу памяти — в ней судьбы 1000 репрессированных.

Аналогичная с латгальцами Креславки история: эти эстонцы переселились в начале прошлого века из Псковской губернии.

В общем, весной и летом 1938-го и до латгальцев в Борлоке руки бы дошли. Но что-то помешало. Что-то еще, значит, там было.

И фокус не в том, чтобы бегать, убежать как можно дальше, Борлок от Красноярска и от Емельяново (райцентра) не так далеко, это не напрочь медвежий угол, фокус в чем-то другом.

В Борлоке много могил людей с этой фамилией — Умбрашко. «Мемориал» уточняет данные о последнем названном человеке: Умбрашко (Умбрашка) Павел Дементьевич, родился в 1904-м в Витебской губ., лишен избирательных прав в 1927-м, жил в Алгаштыке, работал в колхозе, арестован 04.12.1937, расстрелян 02.02.38 вместе с односельчанами.

А в Борлоке жил и в 89 лет умер своей смертью Умбрашко Иосиф Иванович (1913–2002). Этой весной умерла его дочь Вера, похоронили рядом. Умбрашко Мальвина Петровна прожила 98 лет (1922–2021).

Еще одна частая на могильных памятниках в Борлоке фамилия — Дзалба.

• Дзалба Викентий Антонович, родился в 1877-м в Двинском уезде Витебской губ., латгалец, жил в Креславке, работал в колхозе им. Тельмана. Арестован 05.12.1937. Приговорен 13.01.1938 к ВМН. Расстрелян 02.02.1938 в Минусинске.
• Здесь на погосте в Борлоке лежат, вероятно, его брат Франц Антонович, он прожил 84 года, свою отмерянную жизнь (1896–1981), и его сыновья.

В красноярской Книге памяти — большой список репрессированных, в т.ч. расстрелянных, с этой фамилией из Ченстаховки (в 2005-м главой Тюхтетского района выберут одного из Дзалб, Геннадия Петровича, как раз из этой убитой напрочь деревни). Еще в Боготоле Дзалбы работали в депо, кочегарами, в Красноярске жили и работали. Расстреляны, за исключением тех, кто получил приговор осенью 38-го. Тех освободили.

Латгальцы Платыч, Матей, Степень. Ушалов — его родня или однофамильцы проходили в НКВД как поляки, Гречкины — их однофамилицы значатся латышами, Дубко — эти как западные украинцы. Вот могилы обширной родни белоруса Стутко. В Книге памяти под этой фамилией значатся латгальцы и поляки.

Сверяю прочитанные на борлокском погосте фамилии с Книгой памяти, и всякий раз одно и то же. Их однофамильцы и очевидные родственники остались без крестов над ними и памятников, они во рвах и братских могилах;

Проникнуть в тайную жизнь Борлока, в его утешительную физику, не равнодушную, не ледяную, найти разгадку невозможно — архивы закрыты еще при Ельцине, со второй половины 90-х, а при Путине и люди перестали рассказывать известное им от родителей и дедов. Может, и правильно.

Но вот вам те факты, те половинки от фактов, что уже не сокрыть, и они говорят за себя.

***

В хакасском нацмузее сохранилось фото креславского почтальона, латгальца Эдварда Римшина: он стоит с товарищем, в руках журнал «На советском посту» с модернистской версткой и газета Taisneiba, издававшаяся в Новосибирске на латгальском языке. Вскоре ее закроют, запретят национальные школы и училища, театр и радиопередачи на латгальском. Римшины в Креславке, как и остальные, пойдут под расстрел: Алонзи (Алоиз) Донатович (он был председателем колхоза, его жена умрет в 1939-м), Иван Донатович… Отданных в детдом ребят записывали уже русскими.

Новосибирский исследователь этнических диаспор Михаил Колоткин описывает начальные события. В августе-октябре 1937-го арестовали и приговорили к ВМН 22 человека по делу Александра Эйсуля — главреда «Тайснейбы», весь актив газеты. Расстреляли замов Эйсуля, литсотрудников, директора и артистов передвижного латгальского театра. А 24 ноября 1937-го новосибирское управление НКВД запросило у «Тайснейбы» (видимо, у новой редакции) все сведения о латгальском населении. В тот же день редактор Д. Грауба отправил сотруднику НКВД Эденбергу подробные сведения по Новосибирской и Омской областям и Красноярскому краю. Латгальцев — 25 тыс. человек, 87 колхозов, 69 школ, 14 изб-читален, 24 клуба, 150 учащихся латгальского отделения Ачинского педтехникума и т.д. «Нетрудно было догадаться, что готовятся репрессии против латгальцев, — пишет Колоткин. — Масштабы их пока не выяснены». «Тайснейба» 37-й не пережила, прекратилась.

…Тронулись из Борлока обратно, и Бабий вспомнил, как мы вместе ездили лет 15 назад в Кромку — так называлась деревня в Ирбейском районе. Ее больше нет, остались редкие седые столбы в ровном и пустом на километры пространстве. Да кладбище. В Кромке не было никого, поселившегося по своей воле, все — спецпоселенцы. Потом, когда разрешили, разъехались. И вот каждый год на Троицу люди, не сговариваясь, приезжали на родные пепелища — из десятка городов России, Украины, прилетали из Москвы, Сургута, Новосибирска. Мы присутствовали на потрясающих по своей человечности и теплоте поминках по деревне, деревенской школе. Так вот, Алексей вдруг вспомнил, как набрал тогда жарков — в других регионах Сибири эти цветы еще называют огоньками, а вообще это купальница азиатская. Очень любимый сибиряками цветок, Виктор Петрович Астафьев ставил их иногда на стол, когда писал. Когда подписывал книги, рисовал их рядом с автографом.

— В машине тогда жарки сдулись, увяли — никакие были, — рассказывает Алексей. — А дома поставил в воду, 20 минут — и они пылают.

Знаете, говорю, а у меня на даче жарки на днях повторно зацвели. В природе по-всякому бывает, ну а в саду, если их срезаешь после майско-июньского цветения, в сентябре они полыхают вновь. После ножа вторая волна неминуема.