Ме да Гоги (Я и Гоги)

На этой фотографии Гоги Харабадзе.

В Грузии этой информации было бы достаточно. Известность этого человека соперничает с уважением к нему.

Он большой нравственный актер. Смысл этого определения в том, что он, будучи театральной звездой, отказался от сцены, когда ему, романтику театра, показалось, что современное лицедейство перестало отвечать его критериям искусства.

В знаменитом театре имени Руставели он был успешен и востребован настолько, насколько может быть востребованным актер, сыгравший шекспировского Лира. Но он ушел. А профессию сохранил, время от времени являясь на экране с программами, в которых видел честный смысл, среди которых — классическая грузинская поэзия и удивляющий многосерийный фильм по Евангелию (режиссер и художник Тимур Сумбаташвили).

Харабадзе не пользовался гримом, но представал перед зрителями Иоанном, Марком, Лукой, Матфеем. И каждый был наполнен смыслом самого Текста.

Гоги всегда замечательно читал стихи. Русские поэты и переводы при абсолютной чистоте языка завораживали обаятельной грузинской интонацией и тонким пониманием слова.

Грузинская же поэзия была и остается его призванием. Мало того что Харабадзе на сцене сыграл Илью Чавчавадзе, а в кино блистательно гениального Галактиона Табидзе, он создал звуковую антологию классического грузинского стихотворения.

Масштаб захватил Георгия Езекиевича. У него возникла идея начитать и записать на диски Новый, а затем и Ветхий Заветы! Здесь я поставил восклицательный знак, чтобы вы представили объем и ответственность замысла. Патриарх — Католикос Грузии Илиа II одобрил идею Гоги и помог ему в работе. У них давно сложились замечательные отношения.

Знакомство с патриархом

Я был свидетелем их первой встречи. Мы с друзьями Гоги ехали по Кахетии на праздник Алавердоба в старинный храм. Дорога была узкой, а мы были веселы и ни в какую не хотели пропускать вперед, как нам казалось, партийную черную «Волгу». А когда все-таки прижались к обочине, увидели в окне хорошее лицо совсем не старого мужчины, который, улыбаясь, перекрестил нас.

Это был Илиа, который торопился на свою первую службу в храме Алаверди.

Спустя годы мы с Гоги и нашим любимым другом художником Мишей Чавчавадзе пришли в гости к патриарху и, напомнив ему нашу встречу на дороге, попросили прощения.

— Но в чем вина? Я помню, что вы уступили нам дорогу.

9 апреля

Я сидел в редакции, когда позвонил Гоги.

— Сегодня по Руставели прошли бронетранспортеры. Наверное, ночью будет. Прилетай!

К этому времени на главном проспекте Тбилиси шел бессрочный митинг. Грузия хотела свободы. На тротуарах и мостовой собрались тысячи мужчин, женщин, детей. Говорили речи (тогда было можно), пели, танцевали. Постепенно от еженощных бдений люди уставали, и толпа постепенно редела, но вызывающий проезд по городу боевых машин взволновал горожан. Люди заполнили всю центральную часть проспекта. В Тбилиси были стянуты регулярные войска.

Харабадзе встретил меня на аэродроме и отвез домой. Я взял один аппарат со вспышкой, рассовал по карманам пленку, и мы, прихватив сына Гоги Георгия, отправились на митинг. Гоги узнавали все, и мы беспрепятственно прошли сквозь толпу к лестнице перед Домом правительства, на площадке которой у микрофона выступали ораторы.

Я достал из-за пазухи аппарат Canon A1 и стал наводить объектив на демонстрантов.

— Не надо, дорогой! — вежливо, но твердо сказал бородатый человек. — Мы не знаем, зачем ты это делаешь.

Гоги отошел от меня к ведущему митинг, и через несколько минут я услышал из динамиков на грузинском и русском языках:

— Друзья! Вместе с Гоги Харабадзе (это было словно пароль) к нам пришел корреспондент из Москвы. (Имя, фамилия). Доверяйте ему. Вот он.

Вокруг меня образовалось пустое пространство, чтобы меня было видно.

В это время у микрофона появился патриарх. Он был взволнован и напряжен.

Он сказал, что войскам, который стоят на площади, дан приказ применить силу и любым способом разогнать митинг. Это может быть опасно. Он призвал укрыться за оградой церкви Кашвети.

— Я остаюсь с вами! — сказал Илиа II.

Гоги перекрестился и сказал:

— Иди работай!

Подробности этой ночи — не наша сегодняшняя тема.

После прохода (четыре в ряд) бронетранспортеров, жестокой активности солдат, слезоточивого газа и паники я не мог найти Гоги, хотя мы находились недалеко друг от друга. В то время как меня недалеко от гостиницы «Интурист» атаковали неизвестные, сломав аппарат и погубив одну из пленок, Кахи Кавсадзе (помните Абдуллу из «Белого солнца пустыни») и Гоги Харабадзе открыли двери Театра Руставели и прятали там людей, спасающихся от агрессии советской армии.

Ночью мы встретились дома на кухне.

— Все видели, что ты пришел туда с Гоги, — сказала замечательная Бела, жена Харабадзе. — И они могут прийти к нам с обыском за пленками. Отдай их мне. Только заверни в целлофан.

— Куда ты их спрятала? — спросил Гоги, когда она вернулась.

— Я отнесла их к соседке, которая печет торты на свадьбы, чтобы она закопала их в муку. Они не догадаются.

— Ни за что не догадаются, — кивнул Гоги.

Благодаря добрейшей Беле, воспитавшей двоих детей и четверых внуков (три внучки), родилась крылатая фраза.

Консультация профессора

Вячеслав Иванович Францев вышел из соседнего вагона «Красной стрелы» и, прихрамывая, пошел по перрону Московского вокзала в Питере. Поравнявшись с нами, он сказал:

— Днем я на конференции, а вечером Савва Ямщиков (знаменитый искусствовед и реставратор русской иконы и живописи) пригласил в баню в «Асторию». Приходи с другом.

Более развернутой беседе мешали японские девушки, окружившие нас и приехавшие пятью минутами ранее. Накануне в Москве, увидев высокого красавца грузина в шапке Мономаха и шубе, они обалдели настолько, что одной из них (особо хорошенькой) в утешение на морозе я отдал свою лысеющую монгольскую дубленку. (Из этого поступка можно сделать вывод, что хорош был не только один Гоги.)

— Вы позорите своим поступком нашу страну перед иностранцами, — сказала переводчица.

Теперь дубленку вернули, и авторитет страны восстановлен.

— Кто этот симпатичный человек? — спросил Харабадзе.

— Это Францев — великий сердечный хирург.

— Мне надо с ним проконсультироваться.

Вечером мы встретились в бане гостиницы «Астория», куда мы поселились без всякого блата и взяток, Просто Гоги подошел к девушке-администратору и своим актерским шепотом узнал, нет ли у них для него свободного номера. Дальше, бог свидетель, что не вру, она не сказала, что мест нет, а спросила его, какого цвета штоф на стенах комнаты он бы предпочел?! Ощущая себя лишним в этом диалоге, я стоял в стороне, словно незнакомый, чтобы не портить эту фантастическую ночь европейского сочельника. «Голубой устроит?» — спросила она. «Да, именно голубой». Он улыбнулся, и я подумал, не поискать ли мне на сегодня где-нибудь ночлег.

В этом номере я сфотографировал Харабадзе в роскошном синем бархатном костюме (о нем мы вспомним) и босым.

Гоги долго искал момента для консультации с медицинским светилом, и, наконец, он наступил, когда Вячеслав Иванович остался в парилке один, пока мы с Саввой пили чай(!).

— Профессор! — сказал Гоги. — Дело в том, что у меня гипоталамический синдром с вегетососудистыми срывами. Я уже долгое время не могу выпить даже стакан вина.

Тут Вячеслав Иванович с интересом посмотрел на собеседника.

— Рассказывайте!

— Я актер. Однажды, когда я играл Эдипа в Метехском театре, с колосников на меня упал прожектор и по касательной ударил по голове.

— Ты доиграл?

— Доиграл.

— Молодец! — сказал Францев, пожал руку и быстро вышел из парилки.

— Кто это? Он что, правда, доктор медицины? — возмущенно спросил меня Гоги.

Потом, приехав в Москву Вячеслав Иванович восстановит свое реноме в глазах Харабадзе, отлучив его от гипоталамического синдрома с вегетососудистыми срывами настолько, что и сам выпьет стаканчик-другой, сидя за столом в тбилисском доме, куда пригласил его Харабадзе.

Крылатое выражение

Теперь время вспомнить о крылатом выражении Гоги.

В разгар застолья с любимыми друзьями — художником Мишей Чавчавадзе, архитектором Лело Бокерия, документалистом Колей Дроздовым, режиссером Отаром Иоселиани, детьми и мной, Францев строго (он бывал замечательно строг) спросил!

— Гоги! А почему Бела не сидит с нами за столом?

— Слава! Ты хачапури любишь?

— Люблю, — ответил Францев.

— Или Бела, или хачапури, — произнес Гоги.

Как устроены наши грузины

Несколько раз в год я ездил на Курский вокзал встречать четырнадцатый, если мне не изменяет память, поезд Тбилиси–Москва. Там в вагоне № 7 от Гоги приезжали ящики с домашним и заводским вином, которые потом размещались на балконе с целью быть выпитыми с московскими и тбилисскими друзьями.

Наши близкие грузины устроены так: когда ты приезжаешь в Грузию, они накрывают стол. Когда они приезжают в Россию, они все равно накрывают стол.

Почти у каждого живого человека есть (или был) свой друг грузин. У актеров, у партийцев, у ученых, писателей, кровельщиков, врачей, инженеров… У всех, кто хоть раз побывал в этой стране. Почти, я написал. Кажется, у премьера и президента друзей там не было и они не испытали, наверное, нашей любви. В этом их проблема. И наша.

Однако доверительные связи, которые притирались и вытерпливались более двух веков, не удалось разрушить войной и великодержавным хамством. Запас тепла по обе стороны Кавказского хребта не израсходован. Самолеты с российскими визитерами переполнены. В Тбилисском аэропорту напряженных путешественников ждет неожиданность — улыбка, мгновенный проход границы и бутылка вина, если праздник.

Наши с Гоги круги и дома переплелись. Мы жили и живем в ожидании общения с друзьями для подтверждения жизни.

Он любил моих родителей, я — его.

Когда-то я приезжал к Гоги, и его отец Езекия, которого все звали дядя Жора, спрашивал меня:

— Ну что там в правительстве? Давно был в Кремле?

И, хотя я не был в Кремле даже на экскурсии, приходилось рассказывать ему анекдотические слухи. Он был когда-то достойным хозяйственником. Попытка всучить ему взятку хоть тушей барана (раз он не брал деньги) закончилась для барана плачевно. Дядя Жора выбросил его с балкона прямо на улицу Барнова. Он всегда ругал правительство московское и грузинское и научил этому занятию своего сына, хотя, думаю, барана Гоги выбрасывать бы не стал.

Двадцатилетний коньяк

Гоги подарили бутыль виноградного спирта. Набрав бутылок 0,7 из-под вина, он принялся изготавливать коньяк, вливая в разбавленный спирт расплавленный на свече в столовой ложке сахар и чуть добавляя ванили. Бутылки он снабжал адресными этикетками: «Славе Голованову», «Сереже Юрскому», «Мите Чуковскому», «Славе Францеву», «Сереже Бархину», «Гие Данелии», «Белле и Боре» и т.д. Всего 16 штук.

В момент закупоривания заглянул Отар Иоселиани.

— Вот, — сказал Харабадзе. — На заводе мне дали двадцатилетний коньяк. Хочешь попробовать?

Иоселиани взял коньячный стакан, поплескал в нем по кругу напиток, понюхал и выпил.

— Это хороший коньяк, — сказал он, к этому времени часто живавший в коньячной Франции.

В это время в комнату вошел Мишико Чавчавадзе, и Гоги повторил ему легенду с двадцатилетним коньяком. Миша не стал требовать специальной посуды. Он выпил рюмку и сказал:

— Гоги! Много сахара положил.

Отар привез эту посылку в Москву.

День рождения

Утром позвонили из Тбилиси Гоге.

— Мы с Мишей и Лело зашли в хинкальную, чтобы отметить твой день рождения.

Я жил тогда на Беговой, в однокомнатной квартире, куда набилось человек тридцать. Многие были мне знакомы. А с кем-то познакомился тут же. В четырехметровой кухне на полу сидела симпатичная чукча и устрашающим ножом строгала замороженную рыбу. Оказалось, что это президент (по-нынешнему) Чукотки чудесная умница Анна Нутэтэгрынэ. И только мы с ней разговорились, как входная дверь отворилась, и я увидел Гоги, Мишу и Лело. В Москве. На Бегах.

От неожиданности и радости бухнулся на колени. Не стыдно.

— Как вы?

— У меня — ни репетиции, ни спектакля. Встретил Мишу. У нас сорок рублей было. У Лело тоже сорок. Остальные взяли в долг.

— Как будто, — засмеялся Миша.

Конфуз в «Национале»

Была защита кандидатской по медицине у моего товарища Сережи Дадвани. Приехал его папа из Зугдиди и заказал ресторан. «Националь». Я пришел с Мишико.

— Великий грузин, — сказал папа Антимоз, — художник Миша Чавчавадзе, украсил наше торжество!

Он сказал по-грузински, но все поняли. Потом он повторил тост по-русски и немного запутал ситуацию. Дорогие тосты продолжались, и мы с Мишей решили выпить за здоровье доктора дома, на Чистых прудах, где нас ждал Гоги Харабадзе в полном соответствии со стихами о нем воздухоплавателя Винсента Шеремета: «Над Прудами на жестком диване / Одинокий грузин возлежит, / А душа беспокойно бежит, / Чтобы стол заказать в ресторане / И сказать много разных тостóв. / Спи спокойно, грузин, нет местов!»

Я попросил у официанта бумажный пакет, куда мы без рекламы сложили: осетрину горячего и холодного копчения, семгу, соления и, буквально, два-три цыпленка табака, «на которых петух еще не сидел», по словам папы Антимоза, который и привез эту роскошь из Сванетии.

Миша произнес замечательный тост, и мы, соврав, что торопимся на самолет, степенно пошли вдоль столов к выходу. Ровно в центре зала и в центре внимания всех гостей у бумажного пакета, который нес достойнейший князь Михаил Чавчавадзе, отвалилось промокшее от закуски бумажное дно. На глазах у всего стола. Не меняясь в лице и не убыстряя шаг, мы достойно продолжили путь. Я с обаятельной улыбкой, Мишико с пустым пакетом. У выхода нас догнал Сережа.

— Умоляю, — сказал он, обнимая нас каждого и вместе, — постойте со мной. Я не могу с вами так быстро расстаться.

Через пять минут к нам подошел метрдотель и вручил редкий по тем временам пластиковый пакет с надпись Marlboro вдвое больше того, что мы собрали.

Дома Гоги, одобрив меню, сходил на балкон, где стояли коробки с вином, вынул из них по паре «Мукузани» и «Цинандали» и, перегнувшись через перила, крикнул в открытые окна эркера нижнего этажа:

— Георгий Николаевич! Пожалуйте к столу!

…Дверь отворилась, и в кухню лучшей в мире однокомнатной квартиры на Чистых прудах вошел прямой и строгий Георгий Николаевич Данелия.

— Вот, Гия, полюбуйся. Это все они с Мишей, хотя, уверен, Миша здесь ни при чем, унесли с банкета, который накрыл зугдидский папа нашего товарища в «Метрополе». Не стыдно?

Данелия сурово посмотрел на меня.

— Эти соленья, цыплят и купаты бедный папа тащил из Западной Грузии в «Метрополь», а ты взял?

— Ну, взял, чтоб вас угостить.

— А что, поросенка там не было?

Поросенок героя для героя

— Это не первый раз, когда ты угощаешь достойных людей ворованной на чужих банкетах закуской, — с фальшивой укоризной сказал Харабадзе. — Вспомни жареного поросенка для Беллы Ахмадулиной.

Мы сидели в сэвовской гостинице «Мир» на роскошном банкете в честь юбилея Героя Соцтруда поэта Ираклия Абашидзе. Столы были полны вкуснейшей грузинской еды, и через каждые три метра на блюдах лежали жареные поросята. Целиком. Когда официальные речи закончились и началось застолье, официанты стали забирать поросят, чтобы, разделав их, вернуть гостям.

— Слушай, Гоги, нас пригласили к себе Белла и Боря. Там в мастерской у Мессерера в гостях тоже Герой Соцтруда, тоже поэт и тоже Абашидзе, но уже Григол. Ты же знаешь, они с Ираклием в ревностных отношениях, потому его здесь нет. Посидим немного и пойдем?

— К Белле с пустыми руками?! — вскричал Гоги, свирепо подняв бровь. — Минуточку! (Это уже официанту, который потянулся к нашему поросенку.) 

Официант недоуменно посмотрел на красивого представительного идеально одетого для торжества бородатого грузина, поставил блюдо и удалился.

— Что ты придумал, Гоги? — спросил наш сосед по столу и товарищ Виктор Мишин, бывший в ту пору первым секретарем ЦК комсомола.

— Мы придем к Белле и угостим Григола Абашидзе поросенком, украденным со стола Ираклия Абашидзе. Красиво? И ты, Максимыч, нам поможешь его вынести. На тебя никто не подумает.

И на него действительно никто не подумал.

— Как мы вам рады, ребята! — сказала лучезарная Белла. — Григол, Боря посмотрите, что они принесли. Где вы его взяли в это время?

— Сам пришел, — неожиданно смутившись, сказали мы.

У Примаченки

Есть такое украинское слово — щiрость. Это вроде щедрости, только больше относится к душе. А украинский я вспомнил потому, что мы с Гоги приехали в село Болотня, недалеко от Чернобыля, к гениальной украинской наивной художнице Марии Примаченко, с которой я дружил много лет, а Гоги стал своим с первой минуты.

— Сколько ей, под восемьдесят? Я ее люблю, она настоящая женщина. Понимаю Сержика Параджанова, который опекал ее.

Мария Авксентьевна, опираясь на костыли, которые сопровождали ее с детства, с редкой улыбкой смотрела на Харабадзе. Было видно — понравился. Она даже хотела его женить на аккуратненькой односельчанке, обманувшись из-за седеющей бороды в возрасте «жениха». И потом от смеха утирала слезы, узнав что «невеста», чуть не в два раза его старше.

Вернувшись в Тбилиси, Гоги пришел к своему приятелю — заведующему складом Лавки художников Алику Гургенадзе:

— Голландская гуашь у тебя есть?

— Только для членов президиума Союза.

— Давай всю! Марии Примаченко пошлем.

— Нет, Гоги, убей! Всю не могу. Давай председателю один комплект все-таки оставим.

Этими красками Мария работала больше года.

Эпизод без песен в темноте

Мы сидели в темной холодной квартире Гоги Харабадзе. Электричества нет, газа нет. Время такое. На столе вино, лобио, хлеб. Празднуем встречу.

— Мне позвонил человек, — говорит Вахушти Котетешвили, поэт, собиратель грузинского фольклора и кровный брат нашего друга Славы Голованова. — Шутит в трубку: это бочка Диогена? Нет, дорогой, это Диоген без бочки.

Дом Вахушти сожгли во время гражданской войны 92-го года.

— Несмотря на то что поиски независимости подтолкнули грузинских руководителей сократить изучение русского языка, я прочту вам Цветаеву, — говорит он.

Я — страница твоему перу,

Все приму. Я белая страница.

Я — хранитель твоему добру:

Возвращу, и возвращу сторицей…

Хриплый голос, свет свечи…

Гоги на месте тамады во главе стола говорит:

— Они убрали русский язык из школьной программы. Дети не смогут читать Пушкина и Гоголя в оригинале. Кому от этого хуже — Гоголю, Пушкину?

Он нанял учителя русского языка своим внукам, чтоб они не потеряли великую связь культур и наши связи сохранили.

Гоги в разгар антигрузинской истерии в России записывает диск переводов и стихов, посвященных Грузии, написанных русскими поэтами. Пушкин, Лермонтов, Есенин, Пастернак, Окуджава, Бродский, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадуллина, Мандельштам.

«Мне Тифлис горбатый снится».

И мне, и мне.

Миша Чавчавадзе, художник и лучший человек, у которого тоже разрушили дом, сказал:

— У меня ничего нет, но даже то, что осталось, тяготит меня, если мешает общению с друзьями. Юра, береги свои отношения со Славой Головановым, с Сережей Юрским, с Митей Чуковским, со Славой Францевым, Саввой Ямщиковым… Они связывают не только тебя с ними, они связывают нас.

Мудр Миша, точен Гоги, горек Вахушти, нежен архитектор Лело Бокерия:

— Надо беречь добрые заблуждения.

Мы и берегли. Казалось.

Как я его нашел

— Я не могу спать у окна, — сказал Андрей Миронов.

— А я могу.

Тогда я мог спать где угодно. Это был 72 год. Мы с любимым артистом миллионов приехали в Брест на автобусе, чтобы присоединится к другим участникам группы поддержки советских олимпийцев на Играх в Мюнхене. Я, командированный газетой и приглашенный заведующим отдела спорта олимпийским чемпионом по борьбе Александром Иваницким, должен был в Олимпийской деревне выпускать фотолистки, а Андрей вместе с другими известными певцами, композиторами и артистами поднимать боевой дух команды. Кроме нашего Икаруса в Германию направлялся и автобус с грузинской «делегацией молодежи».

Сэкономив на билетах и посмотрев дорогу, мы прибыли в Брест, где комендант общежития назвал нам номер комнаты.

Моя кровать — у окна была — свободна, а на той, что выбрал Миронов, поверх одеяла лежал одетым? незнакомый нам грузин.

— Это моя постель, — нервно сказал Миронов.

— Ваша? — вежливо спросил грузин.

— Да, моя!

Молодой человек встал, оказавшись чуть не на голову выше Андрея, аккуратно скатал постель в валик и с очаровательной улыбкой протянул Андрею:

— Возьмите!

Как странно. С Мироновым мы остались всего лишь добрыми знакомыми, а с грузином случилась огромная, полная радости (нет, мало), счастья, драм, обретений, невыносимых (хотя отчего же — я жив и он жив) потерь и сказочного общения.

Когда заслуженный артист России поднял с постели заслуженного артиста Грузии (это потом они стали народными), он не знал, что Гоги Харабадзе уже давно блистает в знаменитом тбилисском Театре имени Руставели и сыграл вторую главную роль в фильме Отара Иоселиани «Листопад». А когда узнал, смутился и с присущим ему обаянием обратил случай в анекдот и обнялся с грузином, который ответил сердечной, но все же слегка ироничной улыбкой.,

— Георгий! — кричал я при остановках наших автобусов в Польше, Чехословакии, ГДР.

— Георгий! — (Юрий — тот же Георгий) кричал мне Харабадзе, выйдя из своего автобуса и распахнув руки.

Больше мы, кажется, до Мюнхена друг другу ничего и не сказали. А в Мюнхене во время Олимпийских игр не виделись.

Есть люди, молчание с которыми невыносимо. Тогда я забалтываю тишину, опасаясь потери контакта с собеседником, словно в чем-то виноват перед ним. (А часто действительно виноват, и не только перед женщинами.) 

Три «о» тяготят меня, но я искусно и, поверьте, искренне пытаюсь избавится от обстоятельств, обязанностей и обязательств, тем не менее подчиняясь им, чтобы заработать право на свободу уединения, которая скоро начинает тяготить не меньше вынужденного общения.

И только с людьми, к которым испытываю внезапную или выдержанную любовь, а не чувство долга или необходимость поддерживать добрые, ну пусть хотя бы приличные отношения, мне комфортно и легко идти, ехать вдвоем, лететь или плыть по морю, пережидать дождь, писать смешные вирши, печатать необязательные снимки или на остановке автобусов по дороге в Мюнхен искать глазами высокого красивого человека, чтобы с радостной улыбкой кричать ему:

— Георгий!

Кофе на экспорт

Мы встретились на обратном пути словно друзья, прожившие большую жизнь вместе. Вероятно, так оно и было, просто мы об этом не знали. Теперь у нас образовалось общее прошлое — Игры.

Наш друг Андрей Миронов, решивший после нападения террористов на Олимпийскую деревню вернуться в Москву самолетом, оставил мне целый мешок кофе арабика в зернах с изображением дымящегося кофейника на двухсотграммовых целлофановых пакетиках. Мол, поедете через ГДР, Чехословакию, Польшу — продадите товар и выпьете за мое здоровье. Он взял с собой кофе, полагая его реализовать в ФРГ и купить билет на гремевший тогда мюзикл Cats («Кошки»). На спектакль он сходил и так, а спроса на советский кофе не обнаружил. Был там кофе, оказалось.

На первой же остановке в ГДР мы с Гоги сложили кофе в полупустой его чемодан, где кроме подарков детям, рубашек и белья лежал темно-синий бархатный (тогда!) костюм, подаренный дочерью экзарха среднеевропейского.

Про террористов он все знал и был этими событиями подавлен, а об Олимпийских играх я ему рассказал по дороге к дому знаменитого немецкого артиста Экехарта Шааля, куда он меня позвал, убедив, что и сам актер, и его жена — дочь Бертольта Брехта, будут рады и мне. Тем более что мы полагали выпить за здоровье дарителя кофе Андрюши Миронова, не откладывая.

Утром я нашел себя на большом кожаном диване в кабинете знаменитого писателя. Вообще-то мне тогда, в отличие от известных любителей полежать на кроватях знаменитостей, было не важно, где спать, разве что с кем.

Так ГДР остался без кофе, да и в Чехословакии в этот раз мы не отличались живостью, зато в Польше, где, как говорил мой попутчик по автобусу Саша Броневицкий, можно было продать все; завернув товар в узел из банного полотенца, мы отправились на торговую сессию. 

Смущаясь, я спросил хозяина первого попавшегося кафе, не нужен ли кофе, и, услышав оскорбительно низкую цену, вышел с пылающими от стыда ушами.

— Слушай! — сказал Гоги. — Мы честно выпили за Миронова, как он просил. А торговать кофе — позорное занятие.

И, вернувшись к автобусу, мы заполнили чемодан Гоги десятками пакетиков «Арабики».

— У экзарха есть дочь? — спросил я

— Видимо есть, — сказал Гоги, укладывая сверху темно-синий бархатный костюм.

До родины оставался один перегон. А мы в московском автобусе так поиздержались, что наскребли мелочью лишь 34 злотых. Столько стоила бутылка самого дешевого вина (мыслимо ли — на весь автобус?), но в хозяйственном отделе я увидел, что за эти деньги можно взять две поллитровки замечательного нежно-лилового цвета денатурата, и никакой очереди.

В советское время в магазинах бытовой химии было запрещено продавать разнообразные средства на основе метилового спирта. Во всем социалистическом лагере. Помните чудесный анекдот? Приходит мужчина в хозяйственный магазин и спрашивает продавщицу:

— Зинаида, политура есть?

Она отрицательно качает головой.

— А «БЛО» для мытья окон? А пятновыводитель «Ромашка»?

Та же молчаливая реакция.

— Значит, ничего легонького?

С двумя бутылками я вошел в автобус и обратился к доценту Первого мединститута Владимиру Цомыку:

— Пастер, чтобы уберечь человечество от гибели, испытывал лекарство на себе. Мы — твое человечество, Вова!

— Можно! — сказал он, отхлебнув технического средства. — Но только после пересечения нашей границы.

Это лирическое отступление нужно было для того, чтобы скоротать время в пути до брестского пункта пограничного досмотра, куда, кстати, мы приехали все живые и где читатель вновь встретится с Георгием Езекиевичем Харабадзе, автобус которого причалил вслед за нашим к длиннющим низким столам, оббитым кровельным железом. Москвичей досмотрели формально: яд, оружие, валюта есть? Яд был уже внутри, валюты и оружия не было. Гуляйте.

В грузинский автобус вошла целая команда таможенников.

— Это чей чемодан? Это, это?.. А это чей, я спрашиваю?

Руководитель группы, секретарь ЦК комсомола Грузии (впоследствии наш друг) Нугзар Попхадзе, подошел к Харабадзе и страшным шепотом спросил его:

— Гоги! Это твой чемодан? Что там? Не позорь республику!

— Хозяин чемодана, на выход!

Гоги смущенно и неохотно пошел за толпой таможенников к металлическому столу. Там уже стояла зрители, жаждущие разоблачения.

— Открывайте!

Он долго искал ключ, накаляя атмосферу. Предвкушение крупного улова захватило и служивых, и любопытных. Попался грузин. Харабадзе скорбно, но достойно стоял над чемоданом. Ну попался. Что делать. Наконец он отомкнул замок и поднял крышку. Зрителям открылся вид на синий бархатный костюм, подаренный дочерью экзарха среднеевропейского.

— Под ним, под ним! — нервно сказал старший.

Жестом факира Гоги резко поднял костюм, и глазам собравшихся открылся внутренний объем чемодана чуть не до краев заполненного фирменными советскими пакетиками кофе «Арабика» по 90 коп. каждый, с изображением кофейника.

Старший взял пакетик в руку и, повертев его, спросил севшим голосом:

— Что это?

— Кофе, — ответил Гоги.

— Но почему?

— Очень кофе люблю.

Он закрыл чемодан и пошел в автобус.

— О, Гоги! Шени деда… — с восхищением сказал Попхадзе. Реноме республики не пострадало.

Как я его потерял

К друзьям я всегда был привязан больше, чем к родственникам, может, от того, что достоинства и недостатки наши были общим добровольным выбором, а родственники, хоть бы они были обсыпаны сахаром, — все-таки принуждение к общению. Да, собственно, их у меня и не было. Мама, папа, сын, теперь внуки, два уже отдаленных брата — сводный и двоюродный — это не родня, а родные. А так, разве что второй муж первой жены моего отца и дальняя то ли тетка, то ли сестра… — приятные люди.

Мои привязанности и связи, то есть чувства, никогда не засвечивали изображение. Правда, скрытого для других, потому что все, что наблюдаю и фиксирую, — не проявляю (ношу в себе такой вот фотографический перевертыш). Ни корректировать, ни исправлять на свету скрытое изображение не стремлюсь. Правда, женщин и существующий строй в поисках совершенства иногда донимал словами и претензиями. Но почти всегда безрезультатно. Впрочем, не роптал — сам-то из чего собран?!

Как меня опровергнуть и улучшить, если я вежливо упрям, слушаю многих, слышу некоторых, полезные советы, хотя и принимаю (часто, чтоб не спорить бессмысленно и не портить отношения своими устными словами), не оспариваю очевидные для меня чужие заблуждения — своих хватает — и оставляю дверь открытой, как в «Пер Гюнте». А в ночной (равно, как и в дневной) бессоннице опровергаю бесконечными повторами свою толерантность, чтобы принять при пробуждении решение, которое выглядит как осуществление предложенного мне, однако на самом деле является результатом, спровоцированным мной самим.

Понятно? Ну, в общем, накануне Олимпийских игр в Мюнхене я ушел из дома и довольно долго потом тынялся по чужим квартирам и случайным ночлегам в разных местах. Эта одиссея, обогатившая жизнь близким общением с моими замечательными друзьями, заслуживает отдельного текста. Не сейчас.

Мне рассказывали, как очень известный музыкант и учитель музыкантов, красивый мужчина (никаких аналогий) вел класс в консерватории, окруженный поклоняющимися ему учениками, как вдруг без стука распахнулась дверь и в нее буквально влетела эффектная кавказская женщина. Она рванулась к маэстро и, молча влепив ему пощечину, покинула комнату.

Ученики замерли от ужаса.

Профессор крутнулся на стуле от инструмента и, вскинув руки, торжествующе воскликнул:

— Свободен!

Пересев в Бресте из автобусов в поезд, мы прибыли на Белорусский вокзал, где на перроне среди встречающих я увидел с цветами жизнерадостную жену, которая сказала, что по поводу возвращения позвала на вечер друзей. «Выстрелов в Сараево не было, Первая мировая война — ошибка!» Но я-то точно знал, что Гаврила Принцип стрелял в эрцгерцога Фердинанда. Тем не менее друзья званы (к тому же и сапоги на платформе в подарок все еще жене куплены) — зачем портить праздник демонстрацией принятого (зафиксированного, но не проявленного пока) решения. Я пригласил на вечер Гоги, где в шутку, от зажима представил его моим и будущим его, как окажется, близким друзьям, олимпийским чемпионом по баскетболу Зурабом Саканделидзе. Он подыграл мне, но, почувствовав стратегическую ложность ситуации, скоро и тихо ушел, без обиды, как я надеялся целых два года, что мы не виделись, ни адреса, ни телефона второпях не оставив. А я остался корить себя за неточность поведения.

Неудачное совпадение человек называет роком, даже эпитет придумав ему постоянный — «злой рок». А как назвать счастливое совпадение, когда внезапно, непридуманно, нежданно — и на долгие лета, и вокруг песни, грузинские (!) песни, встречи, голова в грудь, слияния твоих и моих друзей в общих, и заботы о них, и их о тебе, и общее горе потерь, и застолья, и жизнь без укоров, без упреков (их заменяет юмор), и только порой боль, а потом ясный свет, и принятие с благодарностью всего, что с нами может произойти, и даже обиды, возникающие порой, чтобы о них никогда не вспоминать?..

Называйте как хотите.

И вот обещание этого всего (и это не все!), приготовленное не тобой, оказывается сведенным в одно время — августовский вечер 1974 года — в одно место — ресторан старого Дома актера на углу Пушкинской площади, куда я до этого никогда не ходил, а тут зашел, и он, приехав в Москву по театральным делам, оказался там с другом — чудесным актером Бадри Кобахидзе. И, увидев друг друга, раскрыли объятия: «Георгий!», чтобы не размыкать рук уже никогда.

Тогда он в последний раз в Москве жил не у меня, а в гостинице «Варшава», где подарил часы Второго часового завода. Эти часы я носил долго, пока, стоя на руле парусной шхуны Te Vega, во время шторма севернее Шетландских островов не рухнул от удара волны на аккумуляторный ящик, и они, разбившись, спасли мне… Ну что могли спасти карманные часы? Не время же.