В разные годы в селе Бровахи под Корсунь-Шевченковским в семье Лысенко Евдохи и Лысенко Макара Назаровича родилось шестнадцать детей: Степанида, Хтодось, Петро, Евтух, Иван, Василь, Михайло, Степан, Николай, Павло, Андрей, Александр, Настасья, Евдоха, Ганна и Мария. Одиннадцать, значит, сыновей и пять дочерей. Мать с отцом провели их сквозь голод и болезни живыми. Всех. Правда, Евтух в тридцать третьем году, потеряв, видно, веру в семью, покинул гнездо в поисках лучшей доли и подался в чужие края на заработки, но, один уже не совладав с жизнью, затерялся из виду, пропал да и помер (как считают в Бровахах)…

В тридцать шестом году отроду не болевший Макар Назарович занемог и в одну ночь оставил Евдокии Даниловне на радость заботу — пятнадцать человек детей и одну невестку. И зажили они как могли. Никому из них не удалось закончить школу или институт, но опять же никто из них в тюрьме не сидел и чужого не взял. Не помнят люди за Макаровичами ничего худого. Зато помнят, что Евдоха, хоть в зиму, хоть в лето, но раз в неделю обязательно переодевала детей в чистое, однако обутыми они не всякий сезон хаживали. Помнят, что колодец, вырытый еще дедом Назаром, от улицы отгорожен не был (кто хочешь хоть сам пей, хоть коней «напувай»), что, когда с хутора переселили мать с детьми в село, облепили они, как пчелы, участок и сами поставили мазанку под соломою, большую и быстро, и печь сложили тоже сами.

И еще помнят сельчане, что ушли на войну, когда время пришло, из материнской хаты все десять сыновей: Хтодось, Петро, Иван, Василь, Михайло, Степан, Николай, Павло, Андрей и Александр. Десять.

И все десять вернулись с войны. Все вернулись.

Я не оговорился: Хтодось, Петро, Иван, Василь, Михайло, Степан, Николай, Павло, Андрей и Александр вернулись к матери после войны. Вразнобой, правда, кто без ноги, кто на носилках, но все.

Впервые узнав об этом, я почувствовал озноб. Сознание, сердце, весь организм отказывались принять это радостно и нормально: пошли на работу братья и пришли с работы… потому что этой работой была война, которая приучила нас к смерти, и жизнь на войне нас озадачивает, почти пугает. (Если бы пошли десять и не вернулись, мы бы с печалью, но приняли этот факт, а тут вот они все — смотри на снимок — живые. Неужели?..)

Вдруг неправильно жили люди во фронтовых окопах, раз выжили, не так, как нам писали, а мы читали, надо жить.

В Бровахах был туман: белые хаты стояли на белых склонах, белые лошади замерли у бруствера из белой сахарной свеклы, белые куры сидели на березовой жердине, белоголовый старик медленно, словно во сне, крутил белый колодезный ворот.

— Вы бы, дедушка, насос поставили: с такой глубины тяжело таскать, — затеваю разговор для первого знакомства в селе.

— Не, — качает головой старик, — мне той жмаканой воды не надо. Насос ее намнет, намнет. А в ведре вода целая.

Он ставит ведро на край колодца. Правда: целая вода. Я нагибаюсь, чтобы напиться, и вижу в цельном кусе воды, как туман редеет, как мертвенная белизна расцвечивается живым теплом. Вижу восходящее оранжевое солнце, синие трактора, бегущие на поля, детей в красных галстуках по дороге в новую школу, подгоняющих хворостиной бежево-пестрых коров мужиков в разноцветных серых ватниках, беседующих перед работой, бригадира на бордовом мотоцикле, летящем с сумасшедшей скоростью. И вокруг живописно примостившийся на окраине села лес, в который то ли конь золотой заскочил (где копытом ударил, там желтый фонтан из осины, березы иль клена), то ли октябрь вошел…

— Живая вода у вас, дедушка.

— Пей!

— Братьев Лысенко знаете, Евдохи и Макара детей?

Дед кивает:

— Только самой бабы Макарихи уже давненько нету, а хлопцы все живы.

Все.

На краю села, недалеко от сохраняемой колхозом на память ветряной мельницы, угнездился небольшой, но аккуратно обложенный кирпичом дом Николая Макаровича Лысенко — брата Николая. Первый на моем пути.

Хозяин, стоя под яблоней, стрижет машинкой седого и крепкого соседа. Сосед сидит рядом с горой желто-зеленых тыкв и дает советы.

— Ты, Мыкола, смело снизу вверх давай до закругления головы.

— Вы ему сверху тоже подстригите, — советую я, глядя на засиневший затылок и виски.

— Не треба, — строго говорит сосед, докуривая цигарку. — Нехай шевелюра будет, бо завтра праздник Конституции.

Брат Николай застенчиво улыбается и снимает полотенце с соседа, потом срывает яблоко и протягивает его мне.

— Я эту яблоню цыганкой зову. Рода у ней нет, а яблоки красивые и вкусные.

— От он все умеет! — с вызовом говорит сосед о Николае, заподозрив во мне корреспондента. — С хорошего счета в колхозе не сходил, как с фронта пришел в 44-м. Не сам, конечно, пришел, бо был сильно ранетый. Но зато из всех братьев первый к матери вернулся.

Из строя он действительно выбыл раньше всех братьев. Что делать, работа у него была не для долгожителя на войне. «Сорокапятку» выкатывали на руках на передовую, ждали танков. Обычно дожидались. Под Житомиром расчет брата Николая попал в два танка, третий их опередил. Через несколько дней в госпитале он вернулся к жизни и узнал, что вернулся один, без товарищей…

— Ат, жизнь! На Маковей, на праздник, 14 августа, они уже были здесь. Специально подгадали начать войну, чтобы мы хлеб убрать не могли… Специально, ей-богу!..

Брат Николай работал трактористом на мироновской селекционной станции, когда по незрелым полям Украины покатилась война. Катилась она гигантской слезой по нагретой солнцем земле в сторону Бровах, Мироновки, Киева, Москвы, и готовились к встрече с ней добрые люди по-разному: кто траншеи рыл, кто винтовку к плечу примерял, кто снаряды точил, а брату Николаю выпала доля, нелегкая для крестьянина, — губить хлеб. Сам сеял, растил, ему бы до зерна всего недели три-четыре постоять… Ат, жизнь! К своему «ХТЗ» он прицепил каток и вышел в поле… А потом велели ему трактор отогнать за Днепр, чтобы немцам не достался. Он подъехал к Черкасскому мосту, когда его уже не было… Поторопились с мостом, и «великая сила людей и техники» осталась на правом берегу. А дело было уже к Маковею. Завел брат Николай мотор, поставил его на ход, соскочил с трактора, и ушел трактор в Днепр один. А Николай вернулся в Бровахи на землю. Скоро собрались его угнать, чтоб пахал он другие поля под другим небом, но он не захотел, а потому убежал и вернулся в дом. Мама спрятала Николая, но его нашли, а ее побили в хате при детях прикладами. И снова он убежал. Его в Корсунь — в лагерь, он — оттуда. Ловят — и в Киев, а он все домой и домой. К земле, к маме. Куда ж ему еще?! Осенью 43-го в Дарнице согнали заключенных в один огромный сарай, но уничтожить не успели. 6 ноября открыли сарай вовсе не те, кто закрывал. Стал брат Николай к пушечке, да и пошел на Запад, сильно далеко, правда, не прошел…

Мы сидим в хате. В пустоватой комнате — фотографии, часы, приемник и телевизор, накрытые салфетками, политическая карта СССР, иконы, плакат Олимпийских игр, лавки вдоль окна, дорожки и рушники.

— Самый тяжелый день? — переспрашивает Николай Макарович и думает.

— Когда сына Олексу потеряли, — тихо говорит жена Евдокия Павловна, — разбился весной.

— Да, — кивает головой брат Николай. — Да. А до того тоже день был, когда катком на хлеб выехал.

Я сижу на скамейке у сельсовета, который возглавляет сын Николая Макаровича — Иван. Сам Иван, деловой и веселый красавец, носится в спешке на мотоцикле по селу, собирая своих дядек, чтобы сделать общую фотографию всех братьев вместе. Не часто собираются Лысенки. Как мамы не стало, сходятся разом только на свадьбы детей, да вот сегодня для съемки на карточку (благо праздник!).

Первым пришел к месту сбора брат Степан. Ему завтра в санаторий ехать, вот он и решил — может, раньше придет, пораньше отпустят.

— Колхоз путевку дал. А чего — я по сей, считайте, день трактористом — с 47-го года. Как из армии вернулся.

А вернулся он так: шел по дороге в деревню, и первым, кого встретил, был брат Михайло, который ехал на станцию лошадьми. Не узнал брат Михайло брата Степана. Может, потому, что чемоданчик у брата Степана был «поганэнький», а может, потому, что не виделись семь лет, с начала войны.

— То ты, брат Михайло?

— Я.

— Ага. А куда это ты едешь?

По колхозным делам ехал брат Михайло, но завернул и отвез брата Степана домой. Вечером посходилась вся братовня. Мама налила по сто граммов, погуляли… От тех пор отдохнул он четыре дня и начал жениться.

— Невеста была?

— А была ж! Семь лет ждала, хоть и не писал… Грамоты бывало маловато другой раз. Да и чего там писать?

В первый бой он пошел под Смоленском, танкистом, правда, без танка (не на всех хватало), и вынесли его из того боя через две недели с тяжелым ранением в голову. Полтора года отлежался — и в свою 83-ю гвардейскую танковую дивизию, которая поменяла расположение к лучшему: уйдя из-под Смоленска на запад, к Вильно. К маю сорок пятого, пройдя совместно с братом Степаном по Польше и Восточной Пруссии, остановилась дивизия у самого моря. Передохнул брат Степан, сел в вагон и на восток, на Дальний.

— Аж пока мы на японскую войну ехали, все уже закончилось, бо там брат Петр був!

— Був? — спрашиваю я у подошедшего к нам худого человека с засунутым в карман пустым рукавом.

— Був, а хто ж? В мэнэ и медаля есть… В Маньчжурии и на Курилах. У нас география — ого! — от Курил в эту сторону, куда дальше, Лысенки буллы аж до Берлина. Полземли! Та ей-бо!..

— Вы помните свое возвращение к маме?

— Та конечно. Меня демобилизовали, четыре тысячи дали — куча вэлика, а грошей небогато. И я поехал. Перво к маме в дом, бо он на дороге стоит. Как с города ехать.

— А жинка у вас была?

— Да то така жинка… Детей не було. И як в армию идти, я с нею розцвенькався…

Брат Петро тоже не особенно писал домой, да и некуда было, пока Бровахи были под немцами. После войны стал он почтальоном, словно покрывая свою вину за ненаписанные письма. Теперь — сторож в тракторной бригаде и получает 60 рублей пенсии.

— А чего? Жить хорошо — чего не жить.

Подошел к сельсовету Павло Макарович и сел на скамейку рядом с нами.

Домой пехотинец Павло Лысенко, принявший первый бой под Корсунем, вернулся действительно поздно, потому что у него было дело в Карпатах после войны. Почистить леса от бандеровцев. Пришел он вечером, заглянул в окно и увидел, что в доме молодые ребята в солдатской форме (новобранцы лес рубили и стали у Евдохи Лысенко на постой). Мама подошла к окну и махнула рукой: «Иди, иди, солдатик, полон дом…» Потом признала, плакала.

Брат Павло смотрит на идущего к нам мужчину в пальто и шляпе:

— А самая большая радость в жизни была, когда вот он, брат Сашко, домой вернулся, десятый.

Брат Александр пришел с войны последним. Правда, он дальше всех и дошел из Лысенков — до Берлина. И у Рейхстага был — связист 4-й танковой армии. Хотел расписаться за себя и за братьев, да почерк неважный… Там же, в Берлине, остался дослуживать брат Сашко, посылая матери и пяти сестрам (братья семьями обзавелись уже) посылки весом 5 кг. А вернувшись, и он отделился и стал в колхозе плотником, шорником, мельником и до сих пор работает исправно.

Мы поднимаемся со скамейки и идем на пригорок, где стоят в ожидании остальные братья — Василь, Иван, Хтодось, Михайло и Андрей. Все десять становятся перед объективом, как сами хотят, пропуская вперед старшего, Хтодося Макаровича. Сзади подъезжает на бордовом мотоцикле бригадир трактористов Яков Семенович Ревнюк, кавалер ордена Ленина. В его бригаде шесть Лысенков-детей.

— За стол уже пора, дядьки! — весело кричит он.

— Пора, — кивает Василий Макарович, — правильно!

Утром следующего дня отправился я в гости к брату Василию.

Что за утро было в Бровахах! Золотое, с туманной проседью. Что за тишина стояла на дворе у Василия Макаровича… Белая мазанка под соломой, голубые оконца, изумрудная трава — все это светилось чистотой и той особенной свежестью, которая если и вернется в этом году, то только в погожий зимний день, с лиловой тенью на пухлом снегу и дымом, столбом уходящим к ясному небу. Но тогда уже будет холодно, а теперь тепло, и на траве к тому же лежит сноп пшеницы, и малиновое яблоко на нем. Хорош также и сад Василия Макаровича, убегающий вниз по косогору и запущенный ровно настолько, сколько того требует природа, чтобы оставаться живою. А как хорош сам Василий Макарович, когда, разбуженный моим стуком, подходит он к окну в синей майке. Размером значительно большей, чем в том нуждается его тело, в синих же, под цвет майки, штанах, своего уже размера, и в синих носках.

— Ат, бисова жинка, — весело говорит Василий Макарович, — з-замкнула-таки мэнэ!

— Давайте дверь с петель снимем.

— Як бы це була дверь, як у дурненькой Маньки, — другое дело, а в мене кре-епкая! Пошукайте ключ на двори!

И пока я, вспугивая гусей, ползаю в поисках ключа, Василий Макарович рассказывает мне из хаты леденящую душу историю про дверь дурненькой Маньки…

Таков вот рассказ:

— Приехала из города Алма-Ата, где яблоки, говорят, как кавуны, нестарая одна жинка. И вот однажды берет она наше небольшое такое яблочко-кальвиль, а рот раскрывает, как на алмаатинское. Ну и, конечно, в лишний просвет влетела пчела, жалит ее внутри, и умирает бедная женщина, и хоронят ее до прибытия родственников, поскольку жара и сушь. Но родственники приезжают, скоро выкапывают ее и увозят, а гроб, почти новый, бросают на кладбище, где и находит его наша Манька. Взваливает на себя домовину, а дело к ночи, — и идет вдоль кустов. И тут слышит голоса. А голоса эти принадлежат куму Василия Макаровича с братом, которые, выпив по поводу премии добрую чарку, решили проветриться вдоль кладбища. «Ты слышал шаги? — спрашивает кум осторожно. — Пошли-ка отсюда!» «Нет», — говорит смелый его брат, и они бесстрашно (кум за братом) лезут на кладбище. Манька ж тем временем, почуяв неладное, спускает гроб на землю и ложится в него, чтобы не украл никто. А тут и кум с братом! «Ох, — шепчет кум, прикладывая ухо и глядя на звезды, — там хтось сопэ». «Ну-ка, открывай», — говорит смелый брат и, сдвинув крышку, превращается в камень. «Чего не видели? — спрашивает Манька, вставая. — Идите, куда шли». Рухнул тут брат как подкошенный. А кум на четырех добежал до милиции и, заикаясь, все рассказал. Но милиция решила, что лучше на ночь не проверять. Проверили утром — и ни Маньки, ни брата!

— Да… — говорю я, отпирая Василия Макаровича ключом, который нашел под балией (круглым корытом для стирки), — а дверь тут при чем?

— Как при чем? — удивился брат Василий.

И Василий Макарович развел руками к окончанию рассказа.

Потом снова ушел в хату и появился оттуда уже в синем пиджаке с орденом Красной Звезды, полученным за то, что двумя бутылками поджег два немецких танка, которые тогда казались ему очень большими, а теперь нет.

Он чинно сел на сноп и сказал:

— Ну что я делал на войне? Робыв и робыв. Началась моя судьба в 41-м под Харьковом, а закончилась под Будапештом. Я командовал тогда минной батареей. И тут меня третий раз за войну сильно ранило. И все. И в госпиталь на море.

— На какое?

— Ой, воды там кругом! За Ереваном море, как зовут? Каспий, о! Оттуда — домой. Оженився раз, потом еще и еще. Эта жинка, что замкнула мэнэ в хате — хоро-ошая! — четверта по счету. 34-й год живем. Есть у меня дети — Виктор, Мыкола, Александр и Катерина. А две дочки вмерло. Такой мой жизненный стяж…

Брат Василий утомился от серьезного разговора и снова глянул на меня озорным глазом:

— А хотите, я расскажу, как третью танку чуть руками не поймал?.. Не, в другой раз. Может, в хату зайдем? Посидим, у меня много историй.

Соблазн велик, но я отправляюсь к брату Хтодосю, который живет в другом конце села. С полдороги мы идем с братом Иваном, который теперь гостит у Хтодося.

— Там, на горе, — показывает брат Иван на пригорок за селом, — был дом, где все мы родились и выжили в голодном 33-м, потому что мать все могла, а отец все умел. И нас научил. Я вот, — с гордостью говорит брат Иван, — и теперь в своем доме всю мебель сам делаю, и буфет склал, и тумбочки, и стол. И около машин мы могли.

Он около любого мотора как дома. Это с войны.

А война была для него «кружение»: из дому на север, к линии Маннергейма. Оттуда домой. Потом июнь 41-го, передовая пока еще к западу от Бровах. Затем подался брат Иван назад, обороняя Черкассы, Лубны, Ромны, Киев. Потом быстро и горько — не своей волей — снова на запад до польского города Треблинка. Оттуда побег, и один ночами три месяца шел на восток в Бровахи (опять же к маме, к земле), и наконец, в последний раз, на запад с танковой частью, не быстро, но бесповоротно до самой Вены, и снова на восток, домой, сюда… Навсегда.

Брат Хтодось встретил нас посреди обширного и густо застроенного двора. Он стоял, опираясь на палку, отчасти заменявшую ему потерянную под Будапештом ногу.

Дивизионная разведка, в которой воевал брат Хтодось, нарвалась на минное поле. Взорвался брат Хтодось, лежит на хлипком венгерском, в палец толщиной снежке и видит, что нет на нем сапог. Жалко, потому что человек он хозяйственный. Взяли его, а он, оказывается, босый только на одну ногу, другой нет. Везут на телеге брата Хтодося без ноги, а он криком кричит. Подходит к нему здоровый, тоже из крестьян, дядька и говорит:

— Я подумал: а верно. Ему хуже, пусть он… И замовк.

Отправили его на поправку в Тбилиси, там он протез получил, ходить научился, трамвай там ходит на гору круто…

Привезла его медсестра домой в Бровахи — сдала маме и жене.

— О це такая библиография у мэнэ була.

Из радостей жизни брат Хтодось помнит случайную ночную встречу в окопе дивизионных и полковых разведчиков.

— То ты, брат Михайло?

— Я.

— Ага. А куда это ты идешь?

А шел полковой разведчик Михайло Лысенко за орденом Славы, только он этого не знал. В эту ночь они с товарищем в тылу у немцев захватили бронетранспортер и семь человек с офицером. День Победы он встретил в ереванском госпитале, куда попал из венгерского города Мишкольца.

— Да ладно, чего там вспоминать, — говорит брат Михайло. — Идемте, я вам криницу покажу. 35 метров глубиной, до меня в этом месте никто колодцев и не копал.

Он берет внуков на руки («сыны на тракторах у Ревнюка»), и мы идем. На углу участка не отгороженный от улицы (хоть сам пей, хоть коней «напувай») аккуратный колодец с целой водой…

Мне оставалось увидеть десятого брата — Андрея. Но искать его надо было в Корсуне, он не задержался в Бровахах, потому что обещал кому-то сложить печку. Путь лежал мимо правления колхоза «Россия», где не одну сотню лет (если сложить) проработали братья и сестры Лысенко.

— В прошлом году мы открыли десятилетку, сейчас строим сад на 90 мест, в Бровахах новая школа, — рассказывает мне председатель Иван Васильевич Ковтанец. У него спокойное, умное лицо, и награда, которую он носит, очень симпатичная — «Отличник народного образования». Колхоз у него крепкий, стабильный. О братьях Лысенко он говорит: «Повезло им, конечно, это правда. Но все, что надо, они делали — и до войны, и во время войны, и после. И дурного за ними не помнит никто».

— К Андрею едете? Это человек нежный, — сказал Иван Васильевич.

И я поехал.

— Может, вы знаете, кому печь новую кладут?

— Печь? Дядька Андрей? А вот в этом доме.

Так, спросив у случайного прохожего, я нашел десятого брата, Андрея. Он стоял посреди пустой хаты и работал. Из-под Ясс, где пехотинцем он закончил войну, вернулся Андрей тяжело раненный. Мама встретила его с великой радостью, «невзирая на то, что он без ноги». Ой, какая же была у них мама! Худенькая, веселая, спевучая и приветливая. Она и работала до 77 лет, до последнего дня, как мотылек.

Брат Андрей откладывает кирпич и тыльной стороной ладони вытирает слезы.

Он выходит из хаты, а я остаюсь у печи, которую он строит и секрет которой чрезвычайно прост: надо, чтобы дым в трубу выходил холодный, отдав все тепло дому, людям…

— Ой, и теплые же у него печи, — говорит хозяйка, — да и сам он на свою маму Евдокию Даниловну больше всех похож…

Я писал о десяти вернувшихся домой сыновьях Евдохи Лысенко, помня и думая об оставшихся на войне других детях и о матерях, которые проводили и не встретили единственного или одного. «Я знаю, — говорил Твардовский, — никакой моей вины в том, что другие не пришли с войны, в том, что они — кто старше, кто моложе — остались там, и не о том же речь, что я их мог, но не сумел сберечь, — речь не о том, но всё же, всё же, всё же…»

Тем не менее примем этот факт войны. И воздадим должное матери, вырастившей десятерых солдат и пятерых дочерей. И хорошо бы ей поставить в Бровахах памятник, тем более что росту она была маленького и бронзы на нее уйдет немного.