Две англичанки

В лёгких платьях, розовом и белом, высокие и стройные, с распущенными волосами и бодрыми лицами, появляются в нашем сериале о забытых людях две англичанки по паспортам и ирландки по происхождению — мисс Катрин Уильмот и её младшая сестра мисс Марта Уильмот.

Немного известно от них, но и того малого, что известно, достаточно, чтобы увидеть их как воочию стоящими перед нами и услышать их оживлённые голоса, рассказывающие о той России, которой давно нет.

Неисповедимо броуновское движение молекул в человеческой вселенной, невероятны траектории движения людей в истории. Чтобы говорить об одном, надо начать с другого. Княгиня Екатерина Дашкова, соратница Екатерины Великой, повезла своего тринадцатилетнего сына в Англию, учиться в Эдинбургский университет; в доме лорда Сассекса она познакомилась с мистером Уильмотом, отцом Катрин и Марты, и через некоторое время пригласила Марту к себе в гости. Марта приплыла в Санкт-Петербург, оттуда приехала в имение Дашковой Троицкое, где та сама надзирала над строительством дворца, театра, церкви и беседки над речкой Протвой. Англичанка собиралась немного погостить у знаменитой русской княгини — но осталась надолго, заворожённая миром, в котором «мужики носили одежду праотцов», а княгиня велела своим людям играть в её театре (что не освобождало их от обычных работ), рассуждала о правах человека и ходила в коровник, чтобы доить коров.

За Мартой, чтобы забрать её у княгини и вернуть домой, поехала её старшая сестра Катрин. Была у неё и другая цель, о которой она пишет в одном из писем: «найти русское в этой стране». Приехала, тоже была зачарована и осталась в России на два года.

Какие розы в садах санкт-петербургских дач и какие шляпки на головах дам! Солнце, более жаркое, чем в Италии; дорога, прекраснее, чем из Парижа в Версаль; императрица, похожая на Корделию, дочь короля Лира, в белом кружевном платье и с крупным жемчугом в каштановых волосах. Мисс Катрин поцеловала ей руку, а императрица, словно стыдясь этого обычая, тут же ответила ей поцелуем в щёку.

Какая экзотика эти патриархальные русские с бородами и их женщины в пёстрых сарафанах… Однако она видит и кое-что иное, кроме дворцов, роскоши, лошадиных хвостов на подбородках и слуг-гренадёров, по утрам приносящих ей на серебряном подносе завтрак с кофе, сливками и «ворохом разных бисквитов» (а вслед за гренадёром вбегает девочка и спрашивает, не угодно ли дыню). Кстати, в России, замечает она, «лучшее в мире молоко».

Мисс Катрин Уильмот ярким и жарким летом 1804 года ещё не оснащена достижениями социологии и классовым анализом, поэтому она не превращает свой текст в иллюстрацию учения, которое «всесильно, потому что верно»; она ещё ничего не слышала о культуре отмены, а также о политкорректности, и поэтому с лёгкой душой называет чернокожего слугу в доме русского барина «негром» и не думает, что это что-то плохое; вообще, в том, что она пишет, современного человека удивляет отсутствие навязчивых теорий и принципов — изящная, лёгкая болтовня обо всём, что попадается на глаза, начиная от кучера в длинном кафтане, похожем на юбку, и заканчивая раскольником, который сам выкупил себя из рабства и стал богатым купцом. «Черты его лица пре­красны, он высок, и серебряная борода резко оттеняется старин­ным русским платьем».

Она просто человек, который смотрит, видит и рассказывает о том, что видит — свободным языком европейца, привыкшего к журналам и дебатам. 

В Петербурге жара. Но на аппетит русских жара не влияет, эти здоровые люди наворачивают во всю силу.

Неужели стройная англичанка мисс Уильмот, привыкшая к овсяной каше и яйцам всмятку и в разговоре с прислугой упорно называющая хлеб bread, объедалась всем этим наравне с русскими обжорами? Некоторые намёки дают нам понять, что она не закусывала жаркое поросёнком и не пила квас литрами. «Но едят здесь хорошо и вдоволь, и фрукты всех родов. Мне приносят на подносе льду, который я кладу в стакан вина или воды». (Ого! совсем как в современных уличных кафе.) 

Но приходит осень, а потом зима. И всё меняется. 

Судя по датам на письмах, бодрую англичанку взяло в плен медленное русское время. Она намеревалась — one, two! — резво прокатиться за сестрой, но резво не выходит. Чуть ли не у каждого русского писателя найдёшь что-то русских дорогах, о санных путях, о ямах и ухабах, о невыносимой муке долгого пути по бескрайней стране. Теперь и мисс Уильмот пришёл черёд написать об этом. 

Итак, Москва. Ты ещё чуднее, чем Петербург. 

Но есть и культурная программа. 

Всё это кажется англичанке довольно-таки диким… В английских гостиных всё проще, строже, суше, невозможно даже представить, чтобы прислуге велели петь, ублажая пищеварение хозяина, а камердинеру бросали конфеты, как собаке. К тому же

Однако хватит беспрерывно обедать и едко критиковать в письмах русских, пора ехать в Троицкое за сестрой. Значит, снова ныряй в возок, молись, закрывай глаза и готовься к тому, что каждый русских ухаб больно пнёт тебя под рёбра. 

То, что она пишет о русской зиме, — поэзия. 

Но что же во всём этом истинно русское, нашла ли она его? Что значит это сосредоточение самых странных вещей и нравов под названием «Россия»? Что значат владельцы тысяч душ, тешащие брюхо куропатками, и либералы с розгами, и пахнущие пудрой обезьяны, подражающие французам, хоры, гаремы, псарни, конюшни и Академия искусств и наук, директором которой является всё та же княгиня Дашкова, к которой мисс Уильмот едет? Мисс Уильмот отвечает — в письме, как всегда: «…потому что, если вам угодно знать моё мнение о России, она ещё находится в четырнадцатом или пятнадцатом веке. Ну да, я знаю хорошо роскошь Москвы и цивилизацию Петербурга. Но разве вы никогда не видели деревенскую грубую, невежественную девушку двенадцати лет с Парижской шляпой на голове? В таком виде представляется мне это императорское правительство. В несколько столетий, нет сомнения, Россия войдёт в общую систему Европейских народов; время должно разорвать обручи, которые связывают дерево, прежде чем оно окрепнет и утвердится на своём собственном корню; слишком поспешные меры лишили бы его последней жизни; то же можно сказать о Русской политической свободе и цивилизации. Впрочем, это не моё дело», — сухо заключает она.

То есть мисс Катрин Уильмот — эволюциониста, полагающая, что дело сделается само собой, и отводящая на это «несколько столетий». И как же хорошо это её «без сомнения»! Однако у нас отчего-то есть сомнения. Мы ведь и есть те самые, что живут через два с лишним столетия после того, как мисс Уильмот строго и рационально предписала россиянам ждать свободы и цивилизации несколько столетий. Или два мало, надо ждать пять? Нет, тут мы не можем согласиться с английской путешественницей, и если б она знала, с каким громом, с каким треском, с какой кровью дерево однажды разорвало обруч и потом снова было окольцовано сильнее прежнего — что бы она сказала?

Но это не её дело, она предупредила нас.

Поэтому — дальше.

Но мысли об устройстве жизни в России не оставляют её.

Вот как жестоко пишет мисс Уильмот о людях, добродушно потчующих её икрой и стерлядью и окружающими заботами несколько докучливого русского гостеприимства.

«На осле или змее»! Но что поделать, если она так видит и, что важнее, если это правда. Она договаривается уже почти до якобинства и сама понимает это. На второй год пребывания в России она наверняка знает, что полиция вскрывает письма и читает их.

В Троицком старшая сестра встретилась с младшей, Китти — с Мартой. Троицкое — любимое поместье Дашковой, про которое она написала, что здесь «хотела бы жить и умереть». «Каждое дерево и каждый куст были посажены на моих глазах». Деревня Троицкое существует и сейчас, но искать там следы двух англичанок напрасно. От некогда роскошного имения русской княгини, которая отсюда «не могла надолго отлучаться, потому что на мне лежали обязанности архитектора, садовника и, если почва требовала особенного ухода, фермера», почти не осталось следов. Какие там англичанки, если даже могилу княгини Дашковой потеряли лет на сто и потом заново обнаружили в заброшенном и восстановленном храме Животворящей Троицы. 

В целости сохранился только обелиск на холме, который княгиня повелела возвести в честь приезда в гости другой своей английской подруги, леди Гамильтон. В её же честь она назвала соседнюю деревню (одну из шестнадцати, которыми владела), но деревни с названием Гамильтон на современной карте нет.

Княгиня Дашкова была чувствительна, тверда характером и обладала «врождённой вспыльчивостью». Сына своего Павла, магистра искусств Эдинбургского университета и генерала русской армии, отстранила от себя, потому что тот без её благословения женился на купеческой дочке, дочь Анастасию не хотела видеть из-за её взбалмошного поведения. Англичанка Марта Уильмот сделалась ей больше чем подругой; Марта называла княгиню «моя русская мать». Именно Марте, не говорившей по-русски, мы обязаны тем, что у нас есть замечательные русские мемуары (хоть и написанные по-французски) — «Записки Дашковой". «Приступая к описанию своей жизни, я удовлетворяю Вашему желанию, мой молодой и любезный друг» (первая фраза «Записок Дашковой», обращённая к Марте Уильмот). И дальше — посвящение: «Уже давно мои друзья и родственники требовали от меня тот труд, который теперь посвящаю вам. Я отклонила все их просьбы, но не могу отказать вам».

Послушайте княгиню, как хорошо слышен её голос в этих строках.

Оцените стиль, сдержанный и при этом исполненный чувства.

Рукопись своих «Записок» Дашкова отдала сёстрам-англичанкам и разрешила публиковать после своей смерти. Отдала им и несколько писем Екатерины Великой, которую она называла Екатериной большой. Первой уезжала старшая сестра, она везла копию рукописи в багаже. Младшая сестра уезжала позже, и какое это было расставание с княгиней…«…сама возможность моего отъезда в Ирландию хотя бы на год столь мучительна для княгини, что я не знаю, что делать. Во всяком случае, расстаться навсегда нам невозможно, даже мысль об этом меня страшит» (из письма Марты). На прощание Дашкова подарила Марте часы Петра Первого и веер Екатерины Второй. Такие подарки просто так не делают — в них признательность, уважение, любовь. Итак, с рукописью на французском и ценнейшими раритетами русской истории Марта Уильмот покинула Троицкое и отправились в Петербург, где на таможне от секретных агентов уже знали, что она собирается вывезти нечто важное и тайное.

И правда, в своих «Записках» Дашкова называет военный деспотизм «самым гибельным из всех форм правления», про Петра Первого говорит, что «жестокий и грубый, он всё, что было подчинено его власти, топтал без различия, как рабов, рождённых для страданий», а многочисленных фаворитов своей подруги на троне называет «паразитами». И в придачу утверждает, что «ничто не может так сильно подрывать царскую власть в глазах народа, как самовольная тирания; поэтому я всегда считала ограниченную монархию, где государь подчиняется законам и в некотором отношении отвечает перед судом общественного мнения, самым лучшим человеческим правлением». Ну что за мысль! До неё в России дойдут через три царя и сто лет.

Да как же можно такое выпустить из страны и пропустить в печать! Нет, останавливайте англичанку!

Мы знаем об иностранцах, которые в XX веке вывозили из СССР рукописи писателей и диссидентов. Итальянский журналист Серджо Д'Анджело в 1956 году вывез роман Пастернака «Доктор Живаго», Александр Андреев, внук Леонида Андреева, переводчик ЮНЕСКО, вывез из страны «Архипелаг ГУЛАГ» (переснятый на плёнку). Сёстры Уильмот за два века до них были первыми в этом ряду — зачинательницы контрабанды во имя спасения литературы, родоначальницы явления, без которого не увидели бы свет многие прекрасные книги.

Марта боялась, что перейдут к личному обыску, боялась той самой кибитки, которая увезёт в Сибирь.Она сожгла подлинник рукописи Дашковой и письма Екатерины Великой. Но копия, вывезенная из России старшей сестрой, у них была. В Англии сёстры вместе перевели «Записки» на английский. Эти мемуары, столь важные для русской истории, были изданы в Англии в 1840 году, когда старшей из двух сестёр уже не было в живых.

Вернувшись после двух месяцев пути в Англию, мисс Катрин Уильмот недолго пробыла в родном Корке; холодный сырой климат был ей вреден. Она уехала во Францию и несколько лет жила в Мулене, где климат сухой и тёплый, потом переехала в Париж. Там она умерла 28 марта 1824 года, но возраст её нам известен лишь приблизительно: 52 или 53 года. Точная дата рождения неизвестна.

История — это забытьё человечества, которое не помнит девять десятых из того, что происходило с ним. История — это туман, в котором утонули проигравшие герои, лишённые тщеславия художники, так называемые простые люди, склонявшие головы над починкой часов и туфель, скромные врачи с сотнями спасённых душ, учителя, всю жизнь учинившие детей грамоте, многие, многие, бесконечно многие… И среди них — две англичанки, когда-то побывавшие в России.

Все они век за веком позируют на авансцене, отчего кажется, что они и есть история.

Но это не так. Нужно очнуться и сбросить наконец с мозгов воспетую Карлейлем глупость: история принадлежит героям, состоит из героического, а остальное неважно. Нет, как раз остальное — важно. История состоит из людей, из их ежедневной жизни, из их слов за обедом и писем друзьям, из тихого труда, из их любви, счастья и несчастья. Пора наконец повернуться спиной к героям и увидеть негероев. Мисс Катрин Уильмот не учила людей жить — просто писала в письмах о том, что видела и о чём думала. Изящен её стиль, точны её наблюдения, прекрасны письма. Они долго хранились в семье и были бы забыты, если бы польский издатель Каспарович неизвестным нам образом не добыл их и не издал в русском переводе тоненькой книжечкой с розовой обложкой в 1876 году. Но и изданные, они были забыты — тихо приткнулись в дальнем углу библиотеки, откуда их раз в пятьдесят лет выудит любопытный читатель, прочтёт, удивится и вернёт на дальнюю полку, в забытьё.