В мае 1837 года по дорогам Франции брёл молодой человек в недурных панталонах. Шёл он и десять вёрст, и двадцать, и тридцать, а после сорока стал уставать. Весь день он ничего не ел, денег не было. Хотел было просить милостыню, но постеснялся. У женщины, стоявшей у своего дома, попросил стакан воды, а потом предложил ей свои панталоны в обмен на ужин и ночлег. Прижимистая хозяйка встала на колени, осматривая и ощупывая панталоны, и согласилась.

И с точки зрения здравого ума и рутинного сознания он правда был сумасшедшим.

Этот человек с просроченным паспортом, в чёрном изношенном фраке и в штанах из заплаток, прошедший пешком Европу, был недавняя восходящая звезда русской филологической науки, молодой профессор Владимир Печерин, посланный на окончательную шлифовку своего образования в Берлинский университет. Министр народного просвещения Уваров и попечитель Московского университета граф Строганов знали его и гарантировали ему учёную карьеру. Его ждала кафедра в университете, дом, достаток, уважение. Но возвращаться он отказался.

Нет, что угодно, только не возвращаться в духоту русской жизни, в царство царя с оловянными глазами, в пошлость, которую он уже знал: интриги в университете, балы, пирушки, писание статеек в журналы, мелкий либерализм разговоров.

«Я беспрестанно аршином мерил свой талант до последнего вершка. Я очень хорошо понимал, что в тогдашней России, где невозможно было ни говорить, ни писать, ни мыслить, где даже люди высшего разряда чахнули и неминуемо гибли под нестерпимым гнётом — в тогдашней России с моею долей способностей я бы далеко не ушёл».

Он спал в дождь на чердаке с выбитым стеклом, на рынке менял свою одежду на старьё с доплатой в несколько франков, давал уроки всех языков, какие знал, а знал он чуть ли не все европейские, был секретарём отставного капитана, но всё это — внешняя линия жизни; а внутри себя он шёл от политического радикализма в духе liberté, égalité, fraternité к учению древнего грека Пифагора, отчего целый год не ел мяса и считал убийство животных преступлением. «В то время я считал уголовным преступлением умышленно убить муху». Так он прошёл Европу поперёк и дошёл до Льежа, где делал поддельную лондонскую ваксу, разливал её в бутылки и продавал бельгийцам.

Денег всё равно не было, так что когда он отдавал единственную рубашку в стирку, то должен был ходить застёгнутым наглухо, чтобы скрыть отсутствие белья.

«По моей русской совести, я считал величайшим своим прегрешением неисполнение моих обязанностей к правительству. «Помилуйте! — сказал о. Манвисс, — ведь это ничего не значит, тут нет никакого греха». Так просто и легко католический священник отпустил ему то, что он, подданый русского царя, воспитанный в православной вере, считал грехом; так он узнал, что грех на самом деле нечто совсем другое.

Многие знали его, да никто не понял. В Лондоне он встретился с Герценом, и Герцен тоже его не понял. Да его и нельзя было понять, настолько он был сдержан и закрыт, настолько сух и холоден снаружи, хотя и раскалён внутри. Звезду, за которой он шёл, другие не видели, мысль, которую он думал, другие не постигали. Таково было жизненное путешествие Печерина — беглого русского профессора, пешком перешедшего Альпы по заснеженному перевалу Сен-Готард в одном плаще (хотя и в двух рубашках), обменявшего штаны на хлеб, а потом ставшего католиком и священником, чтобы на самом краю Европы, в нищей Ирландии, в дублинской больнице для бедных давать утешение больным и умирающим.

Отказался возвращаться и пропал. Вышел из православия и стал католиком, что властью считалось преступлением, а многими чуть ли не отказом быть русским. Те в России, кто его ещё помнил, считали, что он давно умер.

Но Владимир Печерин и за могилой, в холодной Ирландии, был жив и оставался русским и написал одну из самых замечательных русских книг.

Книгу письмами, по частям, посылал старому другу в Россию, но трезвым своим и острым умом хорошо понимал, что пишет «без малейшей надежды на возмездие в здешней жизни. Никто их не прочтёт, никто не похвалит и не осудит их… Через каких-нибудь пятьдесят лет, т.е. в 1922 году, русское правительство в припадке перемежающегося либерализма разрешит напечатать эти записки, но тогда это уже будет ужасная старина…»

Ошибся на десять лет, «Замогильные записки» напечатали в 1932 году, хотя либерализмом и не пахло; а дальше всё, как он и предвидел — забвение.

Можно было бы и дальше рассказывать его удивительную жизнь, но дело в том, что он сам её рассказал. В книге его столь много сказано, что в краткий рассказ не уместишь. Да и не надо. Эту книгу надо читать. И всегда мне было странно и жалко, что её нет в домашних библиотеках, что её не носят с собой, не говорят о ней, не забывают сон за чтением её страниц, что она не вошла в русскую жизнь, не заняла высокое место в русской литературе.

Сам он однажды сказал о себе в своём обычном язвительном и ироническом тоне: «путешествие чисто русское, то есть без всякой разумной цели». Так ли это? Конечно, он преувеличивал, утрировал и говорил это не без насмешки над собой и не без издёвки. Разумная и даже сверхразумная цель в его жизни была, но только трудно объять её словами. Искал истину, прошёл в своих исканиях чуть ли не весь спектр политических убеждений, был социалистом и христианином, искал Бога, искал себя и что-то — какую-то опору, какой-то смысл — нашёл в одиноком бытии в чужой стране, в ежедневном хождении по палатам с больными бедняками.

Но мы ведь тут не только о патере Печерине, ещё мы о забвении и о забытых людях. Основательно, прочно забыт Владимир Печерин. Что же так? Слишком умным оказался, слишком сложным, слишком язвительным и точным и слишком много правды прозрел, чтобы быть принятым людьми любой из прошедших эпох. И они его не приняли — отплатили.

По-разному можно быть забытым. Можно быть забытым наглухо и напрочь, можно камнем лечь на дно времени и больше никогда не подняться, можно мелькнуть в истории, как итальянский мальчик с птичьей клеткой в руках, пришедший ко Льву Толстому, а можно не исчезать совсем и окончательно, а остаться тенью за плотным потоком жизни, всё зная и всё-таки надеясь беспочвенной надеждой, что вспомнят когда-нибудь.

Продолжение следует