Каждый раз, когда я бываю на Новом Донском кладбище, я обязательно прихожу к могиле Сергея Андреевича Муромцева. Это не обычная могила стандартного размера, каких тут сотни в ровных рядах под деревьями, а обширная гранитная площадка, в конце которой у стены, на высоком постаменте, стоит бюст Муромцева. Стена, площадка и постамент вычерчены острым карандашом великого архитектора Федора Шехтеля, а бюст изваял русский итальянец — скульптор Паоло Трубецкой. Двое талантливых людей сделали всё для того, чтобы место сохраняло живую память о Муромцеве, но ничего не получилось: стоишь на граните перед бюстом и чувствуешь пустоту.

Могила Муромцева на Донском мертва. Люди сюда не ходят. Свечи в красных стаканах здесь не горят. И когда стоишь тут в тишине и пустоте, невольно думаешь о том, что это не только могила человека, но еще и могила всего того, во что он верил и к чему стремился.

Все играют в детстве: одни в мяч, другие в кораблики, третьи в куклы, а сын полковника и внук генерала Сережа Муромцев в орловском имении Лазавка играл в государство. Мальчиком он выдумал свою страну, начертил ее план, писал ее законы, создавал в игре идеальную систему управления. В этой детской стране были выборы депутатов и двухпалатный парламент. Законы интересовали его с детства — он был юристом и законоведом по призванию.

Жизнь свою он распланировал заранее: сказал себе, сколько лет уйдет на учебу, и постановил, в какой год станет профессором. Так и вышло. Заранее спланировал и то, что его уволят из университета за «распространение свободных мыслей».

В 1880 году Муромцев с другими профессорами подал в правительство записку, в которой говорилось о вещах самоочевидных: для устранения неустройства русской жизни нужно участие общества и нужны всенародные выборы. В ответ его уволили из университета.

В 1904 году он был тем человеком, который объединил земцев, адвокатов и московскую городскую думу в их требовании выборов. Назревали перемены. Два месяца Муромцев писал проект конституции.

Когда 27 апреля 1907 года первая Государственная дума на первом заседании выбирала председателя, Муромцев получил 426 голосов из 436. В стенограмме заседаний Думы сказано, что он избран единодушно. Он был общепризнанный авторитет не только в области права, но и как человек порядочности, вежливости и чести. В Думе он произнес только одну речь — в день открытия. «Кланяюсь Государственной думе. Совершается великое дело. Воля народа получает свое выражение в форме правильного, постоянно действующего, на неотъемлемых законах основанного, законодательного учреждения».

Говорил он весомо, твердо, важно и спокойно. Когда во время выступления министра юстиции Щегловитова о политических преступлениях и смертной казни в зале поднялся шум и неслись крики: «Довольно!», отвечал хладнокровно: «Такого способа прекращения прений в наказе не указано». Когда трудовик Михайличенко из Екатеринославской губернии с трибуны Думы напрямую обратился к сидящим в зале министрам, сказав, что «не народ для ставленников своих, а ставленники должны быть для народа, потому что народ их на своей шее держит…», Муромцев оратора прервал, но слова не лишил. Он никого слова не лишал, считал Думу местом для дискуссий, где народные представители высказывают мысли об устройстве России, о том, что нужно делать.

Всем своим явлением Муромцев воплощал достоинство демократии в стране, где демократия только возникала. В нем было непоколебимое достоинство профессора, глубоко знающего свой предмет.

В Думу Муромцев приходил в черном пальто, в черном котелке, с тростью в руке; пальто, котелок и трость оставлял швейцару. Фотографий осталось мало, на них сразу замечаешь его строгий, серьезный, словно оценивающий зрителя взгляд. Невольно хочется с уважением и даже с почтением поклониться ему: «Здравствуйте, Сергей Андреевич!».

Первую Думу распустили после 72 дней работы, 39 заседаний и 391 запроса относительно незаконных действий правительства, распустили после того, как она приняла закон о передаче земли крестьянам. С первого своего заседания, с первого выступления тверского депутата И.И. Петрункевича, Дума требовала, просила, молила о прекращении террора и репрессий и об амнистии: «Все тюрьмы в стране переполнены. Тысячи рук протягиваются к нам с надеждой и мольбою…» Неразумный царь и его камарилья, вместо того чтобы хранить Думу и растить демократию ради процветания страны, сочли, что Дума слишком многого хочет и слишком далеко зашла. Думу распустили.

В Выборге 180 депутатов со своим председателем Муромцевым подписали воззвание:

Эта была первая в истории России попытка коллективного ненасильственного сопротивления выборных людей беззаконному государству. Она не удалось, люди не перестали платить налоги и, как прежде, шли в солдаты. Депутатов судили. В речи на суде по делу о выборгском воззвании подсудимый профессор Муромцев спросил:

После его слов что-то стало происходить в зале, в стенограмме стоит: «Общее движение».

Три месяца профессор Московского университета и знаток римского права отсидел в ныне несуществующей московской тюрьме на улице Малые Каменщики, называемой Таганкой. В день, когда он вышел из тюрьмы, ему устроили чествование, говорили речи. Он в ответ сказал, что «реакция заплутала во тьме захолустных тупиков, из которых, пожалуй, ей не найдется выхода». Он был прав, они не нашли выхода из своего скудоумия, из своих узких понятий и примитивных инстинктов. Выбираться в последующие Думы Муромцеву отныне было запрещено, а поскольку он по суду был лишен дворянского звания, то не мог теперь быть присяжным поверенным, то есть адвокатом. Оставалось быть лектором и журналистом.

Когда судимый, осужденный и ограниченный в правах бывший председатель первой Государственной думы входил в лекционный зал, люди вставали. Так бывало неоднократно.

Российское государство он считал отсталым, архаичным, больным. «Органический недостаток людей бюрократической складки, воспитанных на почве служебной интриги — почти полное непонимание общественных чувств, общественных настроений. Для них оппозиционные выборы — не более как произведение дерзкой интриги нелегальных партий, плод недосмотра местных административных властей». В газетной статье он повторил сказанные на суде резкие слова: «Это — всё те же завоеватели пред лицом чуждой им страны».

Это говорит не экстремист, не бомбист, не эсер, не эсдек, не анархист, а почтенный профессор Московского университета.

Муромцев очень хорошо понимал, что власть захвачена узким кругом лиц, у которых нет иной цели, кроме как сохранить власть в своих руках, и что этот способ управления ведет в тупик. «Спасут ли от него те, кто государство видят прежде всего в самих себе и кто все требования законности и свободы привыкли заглушать криком «молчать»?» Но это еще хорошо, если «молчать», а ведь они с блеском в оловянных глазах кричат и иное: «сажать!», «стрелять!», «вешать!»

Муромцев был против смертной казни. А смертные казни совершались каждый день — вешали и расстреливали, подавляя революцию. «Крови русских граждан пролито много, — слишком много для того, чтобы и наиболее жестоких заставить содрогнуться; на правительстве лежит обязанность немедленно представить на благоусмотрение Монарха о полном прекращении отнятия человеческой жизни во имя государства». Это — из написанного им воззвания, которое подписали и другие профессора.

В своих статьях и речах ученый Муромцев, в научных работах погружавшийся в сложные вопросы права, говорил очень ясные, простые, человеческие вещи. В накаленном воздухе эпохи, среди истерик и маний разного рода он умел говорить спокойно и понятно. «Задача народного представительства — создать в народных массах такое настроение, которое привело бы его к вере в государственность, как в оплот своих прав и в источник нелицемерных забот о народном благосостоянии. Эта вера начала слагаться во время первой Государственной думы».

Он ждал, что эта вера продолжит слагаться и укрепляться через все волнения жизни, что русская демократия будет расти, что «режим реакции» будет отступать, что страна и люди создадут государство, которое потом, много лет спустя и в других странах, получит название «государства всеобщего благосостояния».

Он и раньше, когда ему нужно было над чем-то работать и что-то писать, бывало, уезжал в этот отель неподалеку от университета, на углу Тверской и Охотного ряда. Храм не смог вместить всех, кто пришел с ним проститься, еще одну службу отслужили прямо на улице перед его домом на Сретенском бульваре. Дом этот и сейчас там стоит, но памятной доски на нем нет.

Провожать в последний путь председателя первой, распущенной Государственной думы вышли на улицы двести тысяч человек. Улицы в центре Москвы были запружены народом. Процессия с гробом медленно прошла по Мясницкой, потом через мост перешла в Замоскворечье и направилась к Донскому кладбищу, где тогда еще не было ни крематория, ни тайных общих могил с телами расстрелянных. Все это еще только будет. Дошли к ночи. Там, у самого входа, слева от ворот кладбища, где сейчас пустая гранитная площадка и одинокий бюст, в свете факелов долго стояли люди и прощались с Муромцевым.

Куда делись все эти люди той давней, еще не пережившей ужасов и не потерявшей миллионы жизней России, куда делись все эти сотни тысяч, хоронившие Муромцева и верившие, что Россия, как он хотел, будет демократическим государством права и закона? Они погибли в окопах Первой мировой, умерли в лазаретах, где вместо бинтов была бумага, исчезли в рубках и расстрелах Гражданской войны, были выкинуты из страны в эмиграцию, отправлены на Соловки, стали лагерной пылью и трупами в ямах. Они забыли о Муромцеве, потому что о нем опасно было вспоминать, а когда стало не опасно, оказалось, что никто не помнит и никто не знает. В эпоху социалистической законности, демагогии Вышинского, телефонного права и конституции как фикции не нужны были работы законоведа Муромцева. Высокий, грузный, всем своим видом выражавший достоинство народа и его выборных представителей, Муромцев исчез из истории, в учебниках о нем не упоминалось, детям о нем не рассказывали, студенты его конституцию не изучали.

В какой-нибудь Швейцарии законоведу такого уровня поставили бы памятник, а где-нибудь еще он был бы отцом-основателем демократии, независимого суда, правильного судопроизводства, и портреты его висели бы в светлых залах юрфаков и печатались бы на деньгах. Уж книги о нем точно бы писали. За все десятилетия СССР единственную о нем книжку написал в 1979 году В.Д. Зорькин, который впоследствии на должности председателя Конституционного суда успешно доказал, что с конституцией можно делать что угодно.

Что бы он — председатель первой Государственной думы — сказал, если бы попал в учреждение на Охотном Ряду, расположенное в немногих метрах от отеля, где он умер?

Их могилы рядом с могилой Муромцева. Как ни в чем не бывало глядят их упитанные лица с черных надгробных камней. Кто их не знает, подумает: добродушные были люди. Да, добродушно перешучивались, выпивая свою водку, прежде чем идти в подвал, облачались в кожаные фартуки, кепки и краги, чтобы не замараться кровью. На надгробном камне Блохина написано: «Вечная память». Вечная память об убийце, собственноручно расстрелявшем 15 тысяч человек — и рядом с ним забытый «первый гражданин России», хотевший отмены смертной казни.

Как будто хотели показать: видите, к чему приводят либеральные мечтания? На вашего Муромцева у нас всегда найдутся Блохин и Яковлев.