«Ядерное оружие создали гении. И гении нужны, чтобы защитить от него мир»

— Вы король и, по сути, изобретатель производственной пьесы. Как думаете — ваши пьесы будут смотреть, скажем, через пятьдесят лет?

— Не знаю. Я бы так сказал: дай бог, чтобы через пятьдесят лет были живые люди, которые НЕ будут смотреть мои пьесы.

— «Альмар», ваша пьеса про Эйнштейна и его драму любви и совести, превратилась в спектакль «Эйнштейн и Маргарита» и стала одним из событий театрального сезона. Как возникла тема?

— Чтоб это объяснить, надо знать, откуда у меня вообще появился интерес к атомной бомбе. Он давний.

В нашем пехотном училище изучали ведение боевых действий в условиях применения атомного оружия. Не помню точно, это был 1953-й или 1954-й, но нам показали секретный документальный фильм об испытаниях одной из первых атомных бомб. Он был простой: сначала показали — вот центр, сюда упадет бомба, а вот здесь коровы, танки, орудия, здания, лес — в одном километре от центра, в двух километрах и т.д. Потом показали взрыв.

Один наш парень, кореец, упал в обморок, вызвали санитаров, увезли его. Вот с тех пор, когда я увидел в первый раз, что осталось после атомного взрыва… Причем это была по тем временам, наверное, не очень сильная атомная бомба, сейчас гораздо мощнее.

Потом я попал на флот, в береговую оборону в Севастополь, закрытый город, и три года прослужил. Во время моей службы был страшный взрыв, затонул линкор «Новороссийск». Взрыв скрывали. Ни в печати, нигде ни строчки. 

Мы еще все время изучали, как оборонять Севастополь от атомного оружия. С тех пор меня горячо интересовала судьба атомного оружия. Ну а Эйнштейн меня вообще всегда интересовал. Хотя пьесу о нем я смог написать только пять лет назад.

— Что послужило триггером?

— Ночные мысли. Я давно стал думать, как взаимное недоверие, связанное с секретностью, можно ликвидировать, как, грубо говоря, спасти мир? Тот способ внешней политики, который существует сегодня, устарел. Посольства превратились в гнезда шпионажа, они ничего не решают. Временные возникают улучшения, но оказывается, во время этих улучшений только совершенствуется оружие.

Я понял: нужны какие-то другие формы международных взаимоотношений. И однажды придумал. Да это может показаться утопией, но… российский народ избирает вице-президента Соединенных Штатов Америки, американский народ выбирает вице-президента России. Конечно, перед этим должны произойти изменения в законах, в Конституциях, огромная работа должна произойти. Для этих вице-президентов нет военных государственных тайн: для нашего — в Америке, для американского — у нас.

Я помню, Швыдкому рассказал эту историю, говорю: «Ты же ближе к МИДу». Он говорит: «Что ты, ни одна страна никогда не согласится, чтобы узнали все тайны, это невозможно». 

Это все к тому, почему я написал эту пьесу. А потом прочитал письма, которые Эйнштейн писал Коненковой. Он действительно ее любил. Любила ли она его, трудно сказать. У нее был роман с Шаляпиным и с сыном Шаляпина. С Рахманиновым был роман уже в Нью-Йорке, она любила знаменитых мужчин.

И поначалу она никакой шпионкой не была. Но в 1942 году сотрудница нашего посольства при встрече сказала ей: мы про вас все знаем, и Родине надо помочь. Сам Эйнштейн не работал над атомной бомбой непосредственно как ученый. Но в конце тридцатых годов он узнал, что в Германии остались физики, и началась работа по созданию ядерной бомбы. Он испугался, что Гитлер получит атомное оружие и погубит весь мир. И пошел к Рузвельту, вернее, сначала письмо ему написал. Рузвельт дал команду создать группу.

Короче говоря, Маргарита согласилась шпионить; она дружила с женой Оппенгеймера, яростной коммунисткой, и устроила на работу к Оппенгеймеру нескольких физиков. Она также присутствовала на вечеринках у Эйнштейна, где собирались ученые, делавшие бомбу.

— Ядерный клуб?

— Что-то в этом роде. Да просто поговорить, похвастаться, Маргарита угощала их борщом русским и т.д. Она проводила много времени в Принстоне. Потом муж уже догадался, и запретил ей уезжать к Эйнштейну. Она об этом сказала своему куратору, и тогда кто-то поговорил с Коненковым, и он убрал свои шмотки и матрас в мастерскую, больше они почти не общались. Короче говоря, десять лет эта любовь длилась. А в 1945 году, после взрывов в Хиросиме и Нагасаки, Маргарита получила приказ вернуться. Она очень боялась, но у нее не было выхода. И она уехала.

— А когда вы узнали эту историю?

— Сначала прочел у генерала Судоплатова в мемуарах один абзац: «Нам оказала большую помощь супруга Коненкова»…

Дальше стал копать, и оказалось очень много материала. 

Там были не только письма. Однажды Эйнштейн решил ей объяснить теорию относительности, и на листочках рисовал, объяснял.

— И эти листочки она сохранила?

— Все. Эйнштейн, кстати, действительно был уверен: нельзя, чтобы одна Америка имела ядерную бомбу. Он считал, что любой народ, имея такое страшное оружие, начинает дичать.

— То, что в вашей пьесе называется «равновесие страха».

— Да, он хотел, чтобы Россия тоже получила ядерную энергию. Поэтому, когда он узнал, что она шпионила, он не так уж сильно был зол. Есть письма на этот счет, есть его беседа с Бертраном Расселом.

Так что официально к Эйнштейну относятся плохо в Америке. Ну ясно, что великий ученый, но все же помог России получить бомбу.

— Но как помог-то?

— Скорее всего те физики, которых она устроила на работу, тоже что-то передавали. Может быть, на пароходе, который Сталин зафрахтовал для того, чтобы Коненков перевез в Россию свои скульптуры, были готовые изделия или части, не только бумаги, не только схемы.

— Получается, «Альмар» тоже производственная пьеса?

— В принципе, да, но только здесь производство войны. Надо сказать, мне было трудно. Я первый раз написал пьесу не про придуманных, а про реальных людей. И нужно было почувствовать Эйнштейна. Получить представление о масштабах такого человека, как Эйнштейн.

— То есть гения. Вы в своей жизни видели хотя бы одного?

— Смоктуновского. Я думаю, что в Смоктуновском гениальное было. И второе, что я понял: если пробовать еще и еще искать, обязательно найдешь, только надо не сдаваться.

— А что искать — характеры или тему?

— По-разному в разное время. Как возникла «Премия»? Я вообще с самого начала хотел что-то сказать серьезное, потому что работал на заводе, на стройке, знал изнутри все… Знал, что на самом деле вот это — фильмы о рабочем классе, литература о рабочем классе — фуфло, вранье. Нет того рабочего класса, который они изображают, есть разные люди, есть подхалимы, а есть нормальные, которые недовольны многим. Был свидетелем забастовок таких маленьких. И вот я принес сценарий на «Ленфильм», один из редакторов отнес его Товстоногову.

Меня позвали в БДТ. Георгий Александрович влюбился в этот текст. Сам придумал сценографию — круг, который, пока герои добиваются правды, возвращает их на то же место, где они находились вначале. Я сидел на репетициях. Георгий Александрович мне сразу сказал: 

Там же в конце он придумал, чтобы Лавров обратился к залу: «Кто за предложение Потапова?»

— Первый интерактив в советском театре.

— Да, и все в зале поднимали руки. В общем, премьера, овации, этот сценарий сделал меня известным человеком.

Через какое-то время Олег Ефремов меня позвал в Москву. Он тоже прочитал, сразу сказал: «Я играю, я ставлю». Когда я приехал заключить договор, начались репетиции, он говорит: «Слушай, переезжай в Москву. Я чувствую, мы с тобой можем поработать». Так началась московская жизнь.

— Вы дружили с Ефремовым, что в нем, кроме таланта, было для вас самым важным?

— Яростный анти-антисемитизм. Там был случай замечательный. Он мне говорит, ко мне пришла Степанова (секретарь парторганизации). И сказала, что в горкоме партии ей сказали, у вас в театре очень много евреев: Шатров не Шатров, Рощин не Рощин, теперь еще Гельман появился. И она рассказала это Ефремову. Олег говорит: «Ну, Ангелина Иосифовна, вы-то сами как относитесь?» Ну она: «Я не знаю, может быть, действительно…»

А я уже член худсовета. Должно состояться заседание. Олег в это время «больной», никакой, не придет на худсовет. Короче говоря, секретарша Ефремова, очень добрая была немолодая женщина, говорит: «Александр Исаакович, я думаю, вы должны Олегу Николаевичу позвонить и сказать». Я говорю: «Но он больной!» — «Но все равно вы должны ему сказать. Больной не больной, он будет ругать вас, что вы ему не сказали». Я позвонил, говорю: «Олег, тут будет худсовет, и Степанова вроде собирается поставить вопрос». Олег говорит: «Я понял».

Худсовет только начался, заходит пьяный Ефремов, держится буквально за стенку, садится. Худсовет проходил у него в кабинете. Ангелина насторожилась. Олег не стал ожидать, что она что-то скажет, поднялся и говорит: «Мне сказали, что вы, Ангелина Иосифовна, собираетесь поставить вопрос насчет авторов наших…» Она отвечает так, словно играет партработника: «Да, Олег Николаевич, надо поставить, потому что я должна что-то ответить». «Так вы скажите следующее: 

Ну она замолчала. И он опять по стенке, вышел, сел в машину и его отвезли домой. Такой был Олег.

— Вы когда-нибудь хотели уехать в Израиль?

— Я гражданин Израиля.

— Могли б там жить?

— Ну, только в крайней нужде. Как-то неудобно даже это произносить: там много евреев. А тут мы как-то уже привыкли, что мы редкие такие. Ну, избранные не избранные, но нас отличают. А там и милиционеры евреи, и кондукторы.

— Научил?

— Да, не надо мрачным пить, надо радоваться. А если не радуешься, не пей сейчас! Это же прекрасно — выпить, какие-нибудь глупости говорить, тем более когда не один, товарищи вокруг. И тогда, говорит ротный, никогда голова не болит, утром встаешь нормальный, сколько б ни выпил.

— У вас есть такая строчка: «Мы — дети слов, возделаны словами». Думаете, останемся мы детьми слов? Или после того, что происходит, будет, как в «Гамлете» — дальнейшее молчание?

— Нет, все-таки фашизм немецкий был страшнее этого. И немецкая культура, немецкое искусство не погибло, появились новые поэты, писатели. Конечно, враждебность останется, ведь у многих погибли дети, мужья, родственники. И еще непонятно, чем все это кончится. Но что касается «мы — дети слов», действительно так. Даже те, кто сейчас за, разве не «дети слов»? Но только — других слов.

— Вы оказывались за свои почти девяносто лет в разных эпохах. Сегодня у вас есть ощущение опасности времени?

— Ну конечно же! Детство во время войны, когда смерть была рядом, и старость… Такая рифма ужасная.

— Имеете в виду угрозы ядерным оружием, которые мы все чаще слышим?

— Я дружил с академиком Гинзбургом, мы были народные депутаты СССР и в зале по букве «Г» сидели рядом. И он был уверен, что через несколько лет появятся бомбы, которые можно будет поместить в багажник автомобиля или даже в вещмешок, их достаточно будет, чтобы уничтожить пол-Москвы. 

Человечество в ХХI веке оказалось не способно себя защитить от атомного оружия. Сейчас во главе мира должны стоять умнейшие люди. А умнейшие люди стараются, наоборот, уйти из политики, и вот в результате появляются такие типы, как у нас, да и остальные мировые лидеры не блещут мудростью, соответствующей ситуации.

— Казалось, в нашем народе на генном уровне зашито, «лишь бы не было войны».

— Ну вот, оказалось, не зашито. Наш народ дошел до такой степени аморализма, что почти 60% готовы к атомной войне! Благоговения перед человеческой жизнью нету в России. Но нет и у большинства других стран. Вопрос пропорции умных и глупых, осознающих и не осознающих в полной мере сегодняшнюю ситуацию в мире, становится самым насущным. 

— Вы как-то сказали, что много думаете о смерти…

— Но я научился думать о смерти спокойно. Более того, я дружу со смертью. Ну, во-первых, она неизбежна, я это прекрасно понимаю. Во-вторых, по моей теории, моя смерть умрет вместе со мной, то есть она заинтересована, чтобы я жил как можно дольше. Конечно, сначала кажется: как, меня не будет?! Ну тебя не было, во-первых, когда-то, и ты появился. Нет твоего отца, нет твоей бабушки, нет твоей мамы. Смотри, сколько людей нет, которые были. Это игра, в которой людей, как куклы, запускают в действие, потом спектакль кончился, их убирают в чемодан. Иногда возникает острое ощущение исчезновения, острое ощущение, что все это будет, а тебя не будет… Но оказалось, если писать о смерти стихи, как-то спокойнее к ней относишься.

— Вы же уже были состоявшимся драматургом, когда из диалогового пространства перешли в монолог — стали писать стихи…

— Но это как раз и связано с ощущением приближения смерти; соединилось детство, старость, такой симбиоз странный. Первая книжка стихов называется «Последнее будущее», а последняя книга «После всего». И там есть какие-то попытки предварительных итогов. Думаю, во-первых, не надо упираться в одно что-то — одну идею, один замысел, одну религию. Это глупо. Ну что значит, ты на этом стоишь? Сегодня — на этом, а завтра увидишь, что нет, совсем на другом. Или начинаешь корежить себя, чтобы быть на этом. А зачем?

Во-вторых, я очень люблю свое воображение, оно свободно, ему все можно — это твои возможности, и не надо бояться. Чего бояться? Ну девяносто лет, елки-палки. Хотя я себя чувствую на сорок пять-пятьдесят. Я могу влюбиться еще. И еще две пьесы собираюсь написать!

У меня есть стихотворение, где я говорю, что у меня такие разные друзья, что они между собой враги, но я выпиваю и с теми, и с этими. Я даже с Богом, там пишу, готов выпить и НЕ воспользуюсь этим для того, чтобы просить у него простить мои грехи.