Из репортажа Павла Каныгина

— Вова, давай четыре раза восьмидесятыми! — слышно из трубки.

И Вова быстро идёт вниз.

— Это только пощекотать, — говорит тот, который на диване.

При этом в доме до сих пор живут люди. Они говорят, что им некуда идти.

Мимо нас снова пробегает миномётчик: «Щас заправим укропов сто двадцатыми!» Первые снаряды ложатся вдалеке, затем всё ближе и наконец попадают уже в дом. Женщины садятся на скамейку. Сыплется что-то сверху. Через выломанную дверь подъезда видно, как летят стекла и осколки ложатся на асфальт. Миномётчики садятся на корточки.

— Разозлили мы их что-то, — замечает Вова.

— Мужики, а если по ящикам долбанёт? — говорит усатый пулемётчик.

— Сплюнь лучше!

— Если в ящики, то полный привет.

— Так, на фиг, занесли бы!

— Да ладно. Моторола знаешь про нас что сказал? «Мужики, а вы какие-то одноразовые!»

Из репортажа Сергея Соколова

«Чем ближе к городу, тем внушительнее звучит отвратительная симфония войны: уже различаешь — откуда залп и какой: одиночный гаубичный или «серийный» из установок залпового огня. Из-за поворота показывается махина Авдеевского коксохимического комбината — в него тоже регулярно прилетает, но завод дымит — пытается работать, и женский голос по громкоговорителю просит кого-то куда-то пройти. 

Люди держатся за мирную жизнь до последнего, не в состоянии осознать, что война действительно происходит с ними, потому по утрам бредут на проходную, на свои рабочие места, на которых их иногда накрывает снарядами, — вот машиниста тепловоза недавно хоронили».

Из репортажа Сергея Соколова

«Ни одного целого стекла, следы от прямых попаданий снарядов, мешки с песком у подъездов, вывороченные трубы, страшный холод. Здесь стоит рота Психа (это позывной) 20-го мотострелкового батальона 93-й бригады Вооружённых сил Украины.

Если пройтись по подъездам, то кое-где на дверях можно увидеть листочки с надписью «Живут люди». Но теперь — после 8 января — уже не живут.

И как бы в ответ на вопрос «почему» — пол тряхануло, зазвенели остатки стёкол — танковый снаряд попал то ли в соседний подъезд, то ли в рядом стоящий магазин. Когда в первых числах января начался массированный обстрел, у подстанции, что во дворе, складировали трупы мирных жителей — солдаты говорят, что их было тринадцать, — вывезти удалось не сразу».

Из репортажа Ольги Бобровой

«Аэропорт силы Донецкой самообороны захватили ещё вчера в ночь. С утра рейсы уже не летали. Но сильно стрелять около аэропорта стали только в обед.

Тогда ещё к аэропорту можно было подойти практически вплотную. Я, допустим, совершенно свободно доехала на маршрутке до конечки на Взлётной. А это уже, можно сказать, окраина аэропорта.

Там хаотически бегали ополченцы, были раненые. Но и рядом ходили люди, и мы — журналисты — тоже глаза таращили.

Лил сильный дождь, а у меня был огромный чёрный зонт с символикой отеля «Ливерпуль». Навстречу мне попадались редкие люди, которые говорили: «Разворачивайтесь, там блок-пост, туда вас не пустят». И только одна бабушка — маленькая, толстенькая, с короткой рыжей стрижкой — сказала: «Дочка, ты через мост? Мне туда надо! Пойдем?»

И мы пошли. Она по дороге рассказывала, что у неё дома — прямо там, за мостом — некормленая кошка беременная. И что раньше бы приехала, но была на дне рождения у приятельницы в районе цирка, а это далеко.

От бабушки чуть-чуть пахнет вином. Наверное, был славный день рождения.

Мы медленно, с тремя передышками взбираемся на длинный Путиловский мост. Она отчаянно благодарит меня, вспоминает без конца свою беременную кошку, приятельницу, Путина, Горбачёва, Раису Максимовну, потом без перехода певицу Руслану — и тут до меня доходит, что бабушке до ужаса страшно.

Из репортажа Ольги Бобровой

— Не будут они в нас стрелять? А вот и я думаю — зачем мы им нужны, мирные… 

Так мы доходим до блокпоста перед вторым, маленьким мостом над какой-то одиночной железнодорожной колеёй. Там стоят ополченцы. Они говорят: дальше нельзя проходить. А мост — всего метров 50. И моя баба Валя начинает плакать и умолять: «С внучкой пропустите нас домой!» — и сжимает сильно мой локоть.

Всё происходит так быстро, что я успеваю только понять, в какую неприятную кашу мы с бабой Валей влипли, но не успеваю придумать, как теперь из неё вылезать. К концу моста нам навстречу подъезжает что-то большое болотного цвета, останавливается метрах в пятидесяти, сразу за поворотом. Наш Серёга кричит громко: «Ложись! Ложи-и-и-ись!!!»

Он падает справа, около отбойника (а отбойники на мосту — очень высокие), я падаю прямо за ним, а моя баба Валя не падает — сгибается в три погибели и стоит у другого края тротуара, где кованая ограда отделяет мост от пустоты, что под ним.

А машина начинает садить в нашу сторону чем-то тяжёлым: бум! бум! бум!

Серёга тоже стреляет, и он ещё пытается поворачиваться налево, кричать, чтобы бабушка легла уже, и я пробую издалека её достать, толкнуть. Но она стоит, согнутая, молчит, не кричит совсем. Или я не слышу.

А они всё стреляют. И я думаю, они могли не видеть меня (на мне, кроме рюкзака, неприметные серая майка и джинсы), но они не могли не видеть бабу Валю, стоящую, согнув спину, в своём ярко-салатовом платье.

А я всё ползу. И кто-то сзади меня кричит мне уверенно: «Развернись! Жопу назад!» Я кое-как разворачиваюсь. Теперь я ползу лицом вперёд. Стреляют, и мне кричат снова: «Лежи! Прикрой голову!» Я лежу. Потом опять ползу, а потом кто-то меня хватает за плечо и одной буквально рукой стаскивает с моста, на насыпь.

Мы лежим в траве, в каком-то мелком болоте. Мне не видно ни бабу Валю, ни Серёгу, что был с нами. Я слышу только, что там стреляют».

Из материала Елены Костюченко

«Сладусь! Вот не мог тебе сказать вчера, не хотел расстраивать, потому что ты мне небезразлична. Ты видишь, как оно всё закрутило. Мне очень тяжело находиться так, не работая, не живя, просто тупик какой-то. В общем, я уехал в Донбасс, там меня ждут, перспективы есть. Потом расскажу, если останусь жив. Люблю тебя. Всё. Я в роуминге, дорогая» — эту записку он оставил жене в день отъезда.