Аэропорт силы Донецкой самообороны захватили еще вчера в ночь. С утра рейсы уже не летали. Но сильно стрелять около аэропорта стали только в обед.

Тогда еще к аэропорту можно было подойти практически вплотную. Я, допустим, совершенно свободно доехала на маршрутке до конечки на Взлетной. А это уже, можно сказать, окраина аэропорта.

Там хаотически бегали ополченцы, были раненые. Но и рядом ходили люди, и мы — журналисты — тоже глаза таращили.

Позже нас отогнали подальше, за магазин «Метро». Оттуда слышна стрельба, но ничего толком не видно.

Когда стрельба стихла, я поехала в город, а вернуться решила вечером, когда своими глазами увидела, что в сторону аэропорта полетел быстрый маленький треугольный самолетик, выпустивший из себя два горящих семечка — а через несколько секунд где-то вдалеке бухнули взрывы.

Поймала машину, но нас не пустили дальше развилки Киевского проспекта и Взлетной улицы. Шофер, которому я сказала, что еду к подруге на Взлетную, сказал: «Дальше вам только пешком, километра два с половиной».

Лил сильный дождь, а у меня был огромный черный зонт с символикой отеля «Ливерпуль». На встречу мне попадались редкие люди, которые говорили: «Разворачивайтесь, там блок-пост, туда вас не пустят». И только одна бабушка — маленькая, толстенькая, с короткой рыжей стрижкой — сказала: «Дочка, ты через мост? Мне туда надо! Пойдем?».

И мы пошли. Она по дороге рассказывала, что у нее дома — прямо там, за мостом — некормленая кошка, беременная. И что она бы раньше приехала, но была на дне рождения у приятельницы, в районе цирка — а это далеко.

От бабушки чуть-чуть пахнет вином, это, наверное, был славный день рождения.

Мы знакомимся.

— Я Катя.

— А я Валентина Павловна. Ковалева. Но можно баба Валя.

Мы медленно, с тремя передышками взбираемся на длинный Путиловский мост. Она отчаянно благодарит меня, вспоминает без конца свою беременную кошку, приятельницу, Путина, Горбачева, Раису Максимовну, потом без перехода певицу Руслану — и тут до меня доходит, что бабушке до ужаса страшно.

— Не будут они в нас стрелять? А вот и я думаю — зачем мы им нужны, мирные.

Я уже решила для себя — бог с ним, с аэропортом. Провожу бабулю до подъезда — и домой. Так мы доходим до блокпоста перед вторым, маленьким мостом, над какой-то одиночной железнодорожной колеей. Там стоят ополченцы, они, как мне показалось, собираются переходить через мост, но что-то обдумывают, медлят со своей операцией. Они говорят: дальше нельзя проходить. А мост всего — метров 50. И моя баба Валя начинает плакать и умолять: «С внучкой пропустите нас домой!», — и сжимает сильно мой локоть.

Старший — по возрасту и по сути — в конце концов говорит одному из своих:

— Серега, проводи девчонок. Только не спеши — они вон еле идут.

Мы идем за Серегой. А у него свой план, он руководит:

— В шеренгу за мной встали! И быстро бегом, пригнувшись! В конце моста — обе вниз, под насыпь.

Все происходит так быстро, что я успеваю только понять, в какую неприятную кашу мы с бабой Валей влипли, но не успеваю придумать, как теперь из нее вылезать. К концу моста нам на встречу подъезжает что-то большое, болотного цвета, останавливается метрах в пятидесяти, сразу за поворотом. Наш Серега кричит громко: Ложись! Ложиииись!!!!

Он падает справа, около отбойника (а отбойники на мосту — очень высокие), я падаю прямо за ним, а моя баба Валя не падает — сгибается в три погибели и стоит у другого края тротуара, где кованая ограда отделяет мост от пустоты, что под ним.

А машина начинает садить в нашу сторону чем-то тяжелым: бум! бум! бум!

Серега тоже стреляет, и он еще пытается поворачиваться налево, кричать, чтобы бабушка легла уже, и я пробую издалека ее достать, толкнуть. Но она стоит, согнутая, молчит, не кричит совсем. Или я не слышу.

В этот момент я понимаю, что огромный раскрытый черный зонт, который упал ровно между мной и ополченцем — очень плохая штука. Потому что как это видится из их зеленой машины? Вооруженный человек, а за ним — огромное черное пятно. Я начиная задом отползать от зонта, чтобы они видели, что я мирный человек, прикрытый только бежевым рюкзаком.

А они все стреляют. И я думаю, они могли не видеть меня (на мне, кроме рюкзака, неприметные серая майка и джинсы) — но они не могли не видеть бабу Валю, стоящую, согнувши спину, в своем ярко-салатовом платье.

Мы лежим в траве, в каком-то мелком болоте. Мне не видно ни бабу Валю, ни Серегу, что был с нами. Я слышу только, что там стреляют. И я пытаюсь как-то отползать подальше от всего этого. Они хоть и уверенные ребята — но плохая компания, потому что у них высокая смертность. А мы здесь все очень тесно прижимаемся друг к другу. И я, когда наступает тишина, привстаю и мелкими перебежками пытаюсь отступать назад, под мост. Но главный, пожилой все замечает и орет на меня: «Легла! Вон, под дерево! Осколки! Ты их не видишь!»

Но через миг — опять шарашит. Старый кричит, перекрикивая все это: «Антон! Прикрой девчонку!» И сверху откуда-то сзади на меня прыгает огромное тяжелое тело, и железками своего бронежилета впивается мне в спину. И вокруг бьет тяжелое, и земля под нами содрогается, а он, зажав меня между локтями, вдавливает меня все глубже и глубже в эту болотистую землю.

Потом стихает, и Антон слезает, и мне разрешают отползти под мост. Там, на бетонных опорах сидят семь ополченцев, молодые совсем ребята — безо всяких масок, так что я вижу это. Они шутят со мной как с теми, кого утешают, если он попал в аварию, и у него серьезные переломы:

— Да что ты! Это фейервек! Сейчас проводим — и чтоб из дома больше ни шагу.

— А бабушка там осталась? Что с ней будет?

— За нее специалист отвечает, не переживай.

Я вижу, что у них на другом краю опоры, на том, который чуть-чуть высовывается из-под моста — чья-то кровь и блевотина. Я говорю:

— Ребята, пойдемте все домой? Черт с ними, пускай кто хочет руководит. Потом разберемся.

Они смеются, ничего не говорят, и тот, который сидит рядом со мной, достает из кармана и протягивает мне мелкие печенки-крекеры и такие же крохотные сушки. Мы грызем их.

Еще через время мне дают бойца, Рому, чтобы он перевел меня через железнодорожные пути и вывел из зоны, где стреляют. Мы переходим через рельсы, он подсаживает меня на высоченную опору с другой стороны дороги, там еще на насыпи лесок — и мы идем бесстрашно, нас тут не видят. Когда мы выходим из этих зарослей, сверху уже стоит группа поддержки. Мужики, некоторые даже с пивом, те, которых на мост не пустили. Рома собирается возвращаться, но я хватаю его за руки и говорю: «Хватит там воевать, там убивают людей. Идем домой». Он обнимает меня крепко-крепко и говорит: «Послушай, мы, когда в из Афгана вернулись, нас все спрашивали: «а как вы туда летели? Не страшно было?» А наш старшина отвечал: «Страшно — живым, а мы все туда уже мертвыми летели». Вот и сюда я пришел — мертвый. А ты иди домой».

Мне сразу же находится провожатый, который воевал «и в Анголе, и в Афгане, и в Чечне». Почему-то все мужики с пивом хоть где-то — но воевали.

Мы идем с ним по пустому Киевскому проспекту, и люди, свешиваясь из окон, кричат нам: «Прячьтесь за дом! Уже вон идут!».

Но я знаю, что они остановились ровно на мосту. А если уже идут — то там, под мостом, значит, всех их убили. Но так быть не должно.

Мы дошли уже до первой клинической больницы — это далеко от моста. Там лежит разорванная в клочья военная машина ГАЗ-66. Рядом — худенький мальчик, совсем молодой, мертвый. Все его защитные штаны — от паха и ниже — густо залиты кровью. (И почему-то у всех здесь так, мертвых и раненных. Интеллигентную точечку в районе сердца еще ни у кого не видели).

Эту машину просто разнесло. Обломки разбросаны далеко вокруг, а мужики из соседних домов собирают спешно груз: машина везла оружие. Непонятно почему, но подстрелили ее (из гранатомета, видимо) довольно далеко от моста, к тому же, когда она ехала в обратном направлении. Многие выражают догадку, что ее подстрелили свои же. Я допытываюсь у очевидцев, они говорят: такое тут началось, хрен уже чего поймешь.

Скорая приехала и мертвого мальчика забрать отказалась:

— С ума вы что ль сошли? Там на мосту месиво — а вы нам труп предлагаете.

Подъехал какой-то ополченец с опытом, разогнал зевак: вам здесь цирк, что ли?

В три подъехавшие легковые машины погрузили все оружие с грузовика. Я видела там множество АКМ и два совсем старых пулемета, с огромным диском. Собрали также броников несколько штук и две полевые аптечки.

Хотели взять еще палатки, но не хватило места, и их оставили.

Я дошла до дому пешком, потому что транспорт встал, ничего не ходит.

Меня сильно волнует судьба бабушки. Я позвонила в справочную скорой — я знаю ее имя, Валентина Павловна Ковалева, 1941 года рождения. Мне сказали, что женщин среди погибших на середину дня не было. А вечер — еще не подводили, «позвоните утром».

Я спросила про мужчин, и мне сказали: «Итогов тоже пока нет, но бригады говорят, что мертвых много. Так что хорошего не ждите».