Почему российским судам выгодно скрывать имена экспертов? Объясняем данные судебных актов с доцентом ВШЭ Дмитрием Дубровским.
Бланк экспертного заключения. Фото: соцсети
Экспертизы приближенных к силовым органам специалистов по общественным и гуманитарным наукам часто становятся единственным аргументом для обвинительных приговоров. К их услугам следователи имеют возможность прибегать из раза в раз с целью получить нужные для дела доказательства. Сами эксперты при этом остаются в тени: суды держат их имена в тайне, вымарывая из текстов приговоров не только фамилии специалистов, но и учреждения, от которых они выступают.
В августе этого года было возбуждено уголовное дело против ректора «Шанинки» Сергея Зуева. Основание преследования — заключение специалистов Российской академии образования, которое заказало МВД. Следствие обвиняет Зуева в хищении бюджетных денег, которые «Шанинка» заработала на двух госконтрактах. Научные работы, за которые вуз получил 21 миллион рублей, по мнению экспертов, выполнены неудовлетворительно.
Авторами заключения специалистов, как писала «Би-би-си», стали:
О совместной научной деятельности экспертов свидетельствует статья Ганеева и Булаевой «Особенности организации и проведения в 2020 году независимой оценки качества условий осуществления образовательной деятельности» в журнале «Стандарты и мониторинг в образовании». На статью — ноль ссылок (значит, после выхода этой публикации будет одна ссылка).
Чтобы выяснить, кого следствие предпочитает приглашать в качестве экспертов, мы проанализировали уголовные дела с 2010 года, где фигурируют экспертизы по гуманитарным отраслям науки. В 575 из 638 проанализированных нами актов участвовали эксперты-лингвисты.
Большинство заключений специалисты выдают по делам о неуважении к суду — ст. 297 УК и об оскорблении представителя власти — ст. 319 УК.
Мы выгрузили приговоры с сайта Мосгорсуда и из ГАС «Правосудие» с 2010 года, в которых фигурируют экспертизы по гуманитарным наукам, исключив судебные решения по делам, в которых такие экспертизы, как правило, не требуются. Далее мы выделили акты, в которых фигурировали интересующие нас экспертизы, и исключили акты с баллистическими, судебно-медицинскими, психиатрическими и другими негуманитарными экспертизами.
Используя регулярные выражения, мы попытались извлечь из приговоров названия организаций, от которых выступали эксперты, и их имена. Организация была указана в 36 актах из 638, имя эксперта не было указано ни в одном акте.
Только в 5,5% судебных решениях (из 638 актов) нам удалось узнать, какая организация проводила экспертизу. Имя специалиста не указано ни в одном приговоре.
О том, почему российские суды предпочитают скрывать данные об экспертах, мы поговорили с Дмитрием Дубровским — ассоциированным научным сотрудником Центра независимых социологических экспертиз, доцентом ВШЭ и соавтором проекта «Судебные экспертизы», созданного для публикации профессиональной научной критики некачественных экспертных заключений:
— Почему у судов есть возможность не публиковать имена экспертов? Это связано с защитой персональных данных или с пробелом в законодательстве?
— Дело в том, что закон требует называть имена основных участников процесса и дает указания насчет того, чьи имена могут быть упомянуты и скрыты. Но относительно экспертов нет таких указаний. Из-за этого почему-то сделан вывод, что фамилия эксперта якобы является его частным делом.
Она не может являться частным делом. Экспертиза оглашается публично в открытом заседании вместе, разумеется, с именем эксперта и названием учреждения. Поэтому я искренне не понимаю, откуда взялась идея, что имя якобы является частной тайной эксперта.
А такое мнение есть. Например, когда я вместе с «Командой 29» (причислена к лику злодеев, «иноагентов», экстремистов и террористов. — Ред.) судился с петербургским минюстом по поводу заключений религиоведческих экспертиз, мне заявили, что имена экспертов — их частное дело, поскольку региональный совет минюста по религиозным делам не является органом федеральной власти. Однако список этого регионального совета опубликован, и какие люди там — известно.
И второй интересный сюжет на эту тему — позиция руководства СПбГУ. Единственное учреждение, которое выдает экспертизы без имени эксперта вообще, — это Санкт-Петербургский Центр экспертиз при СПбГУ. Они выдают любые экспертизы по любому поводу, подписанные одним человеком — директором Центра экспертиз. И только если суд вдруг начинает интересоваться подробностями, Центр по специальному запросу сообщает, кто был экспертом.
У меня, честно говоря, руки чешутся, чтобы кто-нибудь дошел до Конституционного суда, потому что добиться публикации имен экспертов — это серьезная правовая задача.
— Имена экспертов всегда были «тайной» или это нововведение?
— Раньше данные об эксперте публиковали: в 90-е годы, в начале 2000-х годов.
Но опять же, судебные заседания и тогда, и сейчас открыты, фамилии и адреса участников звучат. Получается дырка между тем, что происходит в публичном заседании, и тем, что публикуется потом в качестве судебного акта.
И дело касается не только публикации в интернете, но и архивов. В законе написано, что доступ к материалам открыт только для процессуальных лиц. То есть, грубо говоря, если я в каком-то деле не подсудимый, не свидетель, не адвокат, то они не дадут материалы этого дела посмотреть. И все.
— Из текстов судебных актов пропадают не только имена экспертов, но и цитаты подсудимых, относительно которых эти экспертизы проводят. Почему суды скрывают то, за что судят человека?
— Суды действительно вымарывают цитаты, потому что предполагают, видимо, что публиковать цитаты, определенные как экстремистские, судебное решение не может. И в этом есть некоторое противоречие, потому что надо же указать, собственно, какие высказывания или какие формулировки экстремистские. Это загадочная история, потому что как бы предлагается, что эти решения направлены на то, чтобы указать обществу на опасные типы высказываний, которых следует избегать.
Любое право всегда должно обладать критерием понятности. Из списка экстремистских материалов Минюста ничего понять невозможно. Если внимательно прочитать судебные решения, которые определили эти материалы как экстремистские, невозможно понять, каким образом человек, который хочет следовать закону, должен избежать их публикации, потому что решения опубликованы с изъятием.
Никому в голову не приходит даже просто посмотреть этот список: это огромный перечень, там сейчас около 5000 названий. Однако он особенно впечатляет: оттуда следует, к примеру, что в Российской Федерации запрещены тексты А и Б с зеленой флешки.
Просто эксперты получили флешку, описали ее как флешку зеленого цвета, а суд в таком же виде запретил. И теперь в России запрещены файлы А и Б на зеленой флешке как экстремистские.
В последних решениях ЕСПЧ было сказано, что Россия недостаточно внимания уделяет самому тексту, по поводу которого принимается решение. Суд обсуждает только экспертизу, а эксперты отвечают на правовые вопросы. То есть их напрямую спрашивают, есть ли в деле экстремизм, после чего суд просто берет, копирует это решение и говорит, что ну вот же, эксперт сказал, что экстремизм, значит экстремизм.
— Не возникает ли у следователей соблазна приглашать из раза в раз одних и тех же экспертов-невидимок, которые будут предоставлять им нужные заключения?
— По делам «Хизб ут-Тахрира»* есть буквально несколько человек, которые клепают совершенно заключения по одному и тому же типажу, меняя только фамилии. Или, например, многократно упомянутая Крюкова, теперь с Тарасовым,
известные всем следователям России как эксперты, которые всегда обеспечат на самый идиотский вопрос нужный следствию ответ.
Очевидно, что задача эксперта — не определить виновность-невиновность, а ответить на вопрос суда относительно специфических моментов в рамках дела. То есть сказать, что по этому поводу думает наука. А у нас наука не думает. У нас большая часть экспертов — это люди сомнительного научного бэкграунда, если не нулевого. Ну вот Крюкова, например, кандидат педагогических наук без единой, вдумайтесь, без единой научной публикации. За ней уже несколько десятков, если не сотен, обвинительных приговоров.
С июля этого года, по решению Верховного суда, сторона защиты не может комментировать профессиональную часть экспертизы, а может только выдавать альтернативное заключение. Теперь предполагается, что суд должен оценивать экспертизу, но это за пределами его компетенций. А кто будет комментировать профессиональную составляющую того бреда, который сейчас предоставляется в качестве экспертизы? Никто, потому что никто не обладает специальными познаниями, кроме эксперта.
— Треть гуманитарных экспертиз фигурирует в делах по 319-й статье УК — оскорбление представителя власти — где специалист приходит к выводу о том, что мат — это нецензурная лексика. В чем смысл таких экспертиз? С их помощью легче привлечь обвиняемого к ответственности?
— Процедура экспертизы не является обязательной, но в 99% случаев на ней строится обвинение. Позиция нашей прокуратуры такая: если есть слова, должна быть экспертиза. Прокурор по надзору считает, что он таким образом обеспечивает законность.
Я же считаю, что в большинстве случаев экспертиза лишняя. Очень часто она выглядит, как перевод с русского на русский для прокуратуры и следователей. Например, когда мы обсуждаем высказывание «Бей жидов — спасай Россию» (не призываем, а осуждаем. — Ред.), нам не нужно специальное знание для того, чтобы понять содержание и направленность этого высказывания. И так все ясно.
У меня было смешное дело несколько лет назад в Симферополе: крымский татарин при проведении обыска переругался с сержантом полиции и плюнул в него. Возбудили дело об оскорблении представителя власти, и сторона обвинения зачем-то запросила экспертизу. Местный культуролог написал в своем заключении, что плевок — это универсальный способ оскорбления людей в мире. Я как человек с культурным образованием не мог пройти мимо этой фразы, потому что в некоторых странах так вообще принято благословлять или здороваться. Закончилось тем, что мы отошли со штрафом, но штраф в нашей ситуации — это выигрыш.
То есть экспертизы-то они назначают, но экспертов-то они берут, какие есть.
В результате в деле бывших национал-большевиков, где я только что участвовал, экспертизу по изображению флага назвали лингвистической. Еще я знаю прекрасную историю, когда религиоведческую экспертизу проводил врач-патологоанатом. И все были удовлетворены, потому что человек образованный.
Очень часто следователи идут по принципу минимизации и спрашивают у родственников, знакомых, приятелей на работе: «Ты когда-нибудь делал такую экспертизу?».
— То есть получается, что эксперту-религиоведу не нужна специальная лицензия. Не правильнее ли было ввести лицензии, базы экспертов, критерии качества экспертизы?
— Думаю, нет. Кто и как это будет проверять? Государство? Тогда вообще возможности создавать альтернативные заключения в принципе исчезнут. Мы будем иметь серьезные злоупотребления, как сейчас происходит с психиатрической экспертизой. Все эксперты-психиатры — госслужащие и напрямую зависят от власти.
В случае же, например, с лингвистическими экспертизами время от времени возникают какие-то общественные возмущения, потому что кто-то имеет право войти в этот процесс.
{{subtitle}}
{{/subtitle}}