Почти десять лет назад в «Новой газете» была опубликована одна из моих наиболее спорных статей о государстве «диктатуры люмпен-пролетариата». Пересматривая ее заново, еще раз удивился точности эпиграфа — цитаты из романа Джонатана Литтла «Благоволительницы»:
«Фюрер никогда не делал заявлений от своего имени, его личностные особенности значили немного: он скорее играл роль линзы, улавливал и концентрировал волю народа, чтобы затем фокусировать ее в нужной точке».
Полагаю, что это высказывание применимо к любому политику, оставившему сколько-нибудь заметный след в истории. Все они лишь с большим или меньшим успехом фокусировали «политическую линзу», направляя «социальный луч» в нужную точку исторического экрана. Безусловно, кто-то делал это виртуозно, будто в руках у него лазерный скальпель, а кто-то, напротив, орудовал «линзой», как огнеметом, но все они «работали» с внешней энергией, источником которой были массы.
Многое, что мы привычно атрибутируем к Путину, необходимо атрибутировать прежде всего к самому обществу. Исторически нерастворимый «культурный субстрат», носителем которого являются массы, детерминирует исторический процесс в России гораздо сильнее, чем воля и личные качества Путина. Уход Путина, которого одни страстно желают, а другие страшатся и который рано или поздно произойдет, может изменить многое, но далеко не все. Путин всегда действовал и продолжает действовать в коридоре возможностей, задаваемых историческими обстоятельствами, а также свойствами и вытекающими из них желаниями масс.
Даже если Путин уйдет, «коридор» останется. С его существованием придется считаться любому его преемнику, откуда бы он ни взялся.
Даже сменив «линзу», он не сможет изменить свойства пропускаемого сквозь нее «луча».
Поэтому, кто бы ни пришел на смену Путину, он не сможет сразу стать его абсолютным политическим антиподом, даже если это будет центральным пунктом его программы. Человеческим — вполне и сколько угодно, но не политическим. Он вынужден будет продолжать пропускать сквозь себя «социальный свет», базовые «культурные свойства» которого вряд ли поменяются в обозримой перспективе.
А это значит, что Россия, даже спустя десятилетия, будет отчасти в чем-то похожа на сегодняшнюю. Просто потому, что она всегда будет похожа на саму себя. Это суровая реальность для тех, кто мечтает о демократии, «как в Швейцарии», но она, как написал однажды один посредственный философ и хороший революционер, нам дана «в ощущениях».
Фото: Анатолий Жданов / Коммерсантъ
Путин имеет репутацию фартового президента. В течение всего срока его пребывания у власти не прекращаются споры о том, в чем состоит секрет его непотопляемости. Многие полагают, что тайное оружие Путина — это его решимость безжалостно применять репрессии к своим врагам. В этом Путина уподобляют Сталину, и, похоже, он не против таких сравнений. Но, по-моему, сравнивают в данном случае не то и не с тем.
Путина действительно многое объединяет со Сталиным, но это скорее внутреннее, чем внешнее сходство. Дело не столько в деталях политического курса, которые, на мой взгляд, как раз сильно отличаются, сколько в отношении к политике в целом. Как и Сталин, Путин никогда не упускал из вида массы, следил за их настроениями, удовлетворял их чаяния. При этом он доказал многократно, что у него абсолютный политический слух, позволяющий улавливать все оттенки гула толпы.
Выступая на историческом Пленуме компартии, предвосхитившем чистки 37-го года, Сталин как-то сказал:
«У древних греков в системе их мифологии был один знаменитый герой — Антей, который был, как повествует мифология, сыном Посейдона — бога морей и Геи — богини земли. Он питал особую привязанность к матери своей, которая его родила, вскормила и воспитала. Не было такого героя, которого бы он не победил, этот Антей. Он считался непобедимым героем. В чем состояла его сила? Она состояла в том, что каждый раз, когда ему в борьбе с противником приходилось туго, он прикасался к земле, к своей матери, которая родила и вскормила его, и получал новую силу. Но у него было все-таки свое слабое место — это опасность быть каким-либо образом оторванным от земли.
Враги учитывали эту его слабость и подкарауливали его. И вот нашелся враг, который использовал эту его слабость и победил его. Это был Геркулес. Но как он его победил? Он оторвал его от земли, поднял его на воздух, отнял у него возможность прикоснуться к земле и задушил его, таким образом, в воздухе.
Я думаю, что большевики напоминают нам героя греческой мифологии Антея. Они так же, как и Антей, сильны тем, что держат связь со своей матерью, с массами, которые породили, вскормили и воспитали их. И пока они держат связь со своей матерью, с народом, они имеют все шансы на то, чтобы остаться непобедимыми. В этом ключ непобедимости большевистского руководства».
Тайна путинской «несменяемости» заключается в том, что его режим отнюдь не является для российских масс чужим.
Именно в чутком следовании за настроениями массы кроется тайна его уникальной стабильности. И не стоит переоценивать значение манипуляции общественным сознанием — обманывают, как правило, тех, кто сам обманываться рад. Путин так долго остается у власти именно потому, что в недрах современного российского общества сформировался устойчивый и постоянно возобновляемый социальный запрос на проводимый им политический курс. Этот запрос режим всегда неукоснительно исполнял, исправно удовлетворяя вполне реальные, пусть иногда и извращенные потребности масс. В этом вопросе режим, безусловно, является последовательным продолжателем большевистских традиций в их сталинской интерпретации.
Признаком хорошего тона в оппозиционной среде является демонизация Путина и созданного им режима. Существующий государственный и общественный строй в этой логике рассматривается как оккупационный, то есть навязанный России «извне», причем исключительно при помощи насилия, и поэтому не имеющий внутри общества никаких корней. Приблизительно так же советская интеллигенция смотрела в течение семидесяти лет на большевистский режим, а до нее российская интеллигенция в течение ста пятидесяти — на царский. Это достойная всяческого уважения позиция, которая, однако, просто не соответствует действительности.
Как следствие, в российских либеральных кругах широко распространено убеждение, что режим Путина «висит в воздухе», никакой реальной социальной поддержки не имеет, а та «иллюзорная» поддержка, которая у него якобы есть, является целиком и полностью результатом эффективной промывки мозгов и запугивания населения. Не уничтоженные пока до конца лидеры сопротивления внушают своим, теперь уже по большей части тайным, сторонникам мысль о том, что для победы над режимом в первую очередь необходимо разоблачить официозный обман и увлечь массы альтернативным «демократическим» идеалом «России будущего», в которой «все будет Coca-Cola» (© — Андрей Кончаловский).
Главным методом борьбы с режимом остается его «изобличение» и призывы к восстанию («если выйдет миллион — режим рухнет»). Предполагается, видимо, что массы находятся в неведении относительно реальных масштабов воровства в России,
а на митинги протестов не выходят, потому что не догадываются, как это важно. Интеллигенция, которая, как всегда в России, одновременно и страшно далека от народа, и свято верит в него, вместо того, чтобы всерьез побороться за массы, пока продолжает полагаться на врожденный «народный» демократический инстинкт. Многие искренне верят, что, как только будет развеян гипноз пропаганды, в массах само собою пробудится стремление к свободе.
Но массы не спешат пробуждаться ото сна. Они держатся за Путина, несмотря на коррупцию и произвол, опровергая все «народнические» ожидания. В первую очередь именно потому, что режим, преследуя свои узкокорыстные интересы, тем не менее пусть и в искаженной форме, но реализует запрос этих масс. Он выполняет с большей или меньшей степенью эффективности многочисленные общие «полезные» функции, без осуществления которых не может обойтись ни одно общество. Наверное, кто-то думает, что поступает крайне смело, когда пытается всю эту сложность игнорировать.
Но в действительности именно благодаря тому, что оппозиция исповедует философию тотального отрицания, режим чувствует себя в безопасности.
Отказываясь признать наличие объективных «привязок», удерживающих массы в объятиях режима, оппозиция на самом деле не столько вредит Путину, сколько лишает себя возможности выстроить собственный диалог с обществом, оставляя Путина с ним один на один. Русские массы, как и любые другие, легко могут увлечься идеями свободы и демократии, но только в том случае, если эти идеи вошли в резонанс с их внутренним ритмом жизни. Чтобы на равных состязаться с режимом, надо не только исполнять свою вечную арию о свободе, а вслушаться в ропот масс и поймать лейтмотив исторического момента. А пока этого не случится, русская либеральная интеллигенция обречена жить в резервации по месту своей постоянной исторической прописки — улица Героев революции, дом 14%.
Почти полтора века, практически без перерыва, в России продолжается состязание между русской властью и русской интеллигенцией — кто лучше чувствует ритм масс? Если оценивать итоги этого соревнования с позиций футбольного комментатора, то можно констатировать, что власть имела подавляющее преимущество во владении мячом, а интеллигенции дважды — в начале и в конце прошлого столетия — удавались сокрушительные контратаки. Если судить по двум забитым в начале и конце XX века «мячам», то победа осталась за интеллигенцией. Но если разобрать каждый эпизод детально, то выяснится, что в обоих случаях имел место автогол. Мячи забивались только тогда, когда сама власть позволяла интеллигенции сыграть на своей половине поля.
Интеллигенция всегда полагала, что массы хотят на свободу, но не просятся. Свою историческую миссию интеллигенция видела в том, чтобы разбудить демократический инстинкт масс.
Власть, в свою очередь, считала, что массы по самой природе своей девственно чисты от срамных мыслей о свободе, и задачу свою видела в том, чтобы уберечь ее от развращающего влияния интеллигенции, являющейся разносчиком либерального вируса, источником происхождения которого, конечно, является враждебный Запад. Те и другие оказались одновременно правы и неправы. Истина, как это часто бывает, обосновалась на нейтральной полосе. Русским массам свойственна вся гамма врожденных социальных инстинктов, включая стремление к свободе и стихийный демократизм, но в русском культурном архетипе последние являются слабовыраженными в повседневной жизни и проявляют себя в режиме «по требованию» при критических нагрузках на систему.
Власть в России в большей степени, чем интеллигенция, умеет учитывать и использовать в своих интересах особенности русского культурного архетипа. Интеллигенция же, напротив, предпочитает игнорировать русский культурный архетип, представляя русское общество как «недоразвитую» версию европейского, нуждающегося в исправлении и наставлении на путь истинный. Положение обычно резко меняется, когда в силу естественной деградации, характерной для любой замкнутой системы, власти начинает отказывать инстинкт самосохранения. В такие моменты она вместо того, чтобы чутко прислушиваться к голосу масс, отрывается от них, выдумывая для себя какой-то несуществующий «глубинный народ», с которым и общается в своем «астральном зуме» (Победоносцев, Суслов, Патрушев, далее по списку).
Этот уход в астрал будет сходить власти с рук ровно до тех пор, пока спонтанно не произойдет мутация интеллигентского сознания и не появится движение, способное адаптироваться к доминирующему в русском обществе культурному архетипу.
В такие моменты обычно и происходит смена политических «магнитных полюсов» в русской истории. Как правило, интеллигенция просто меняется с властью местами. Дважды в XX веке — большевикам при Ленине и необольшевикам при Ельцине — это удалось. В принципе, можно повторить. Надо только помнить, что выигрывают не те, кто громче кричит, а те, кто лучше слушает массы.
Лев Толстой, пытавшийся вычислить алгоритм, которому подчинено движение русских масс, сформулировал в последних главах «Войны и мира» концепцию дифференциала истории — суммы элементарных «социальных частиц», комбинация которых создает мотивацию для движения масс в определенном направлении, что, в свою очередь, создает коридор возможностей для действий политических лидеров, ведущих массы за собой.
Дифференциал русской истории, на мой взгляд, напоминает шансон.
Исход борьбы за власть в посткоммунистической России в значительной мере будет зависеть от того, кто более виртуозно сыграет три блатных аккорда, различные комбинации которых позволяют исполнить бесконечное число несложных, но разнообразных мелодий.
Фото: Александр Петросян / Коммерсантъ
Как однажды заметил мой сын, русский народ не готов сам меняться, но не против, чтобы кто-то его изменил. Вся история России с первых ее страниц до самых последних — это история о варягах, сначала иноземных, потом собственных. Русское общество никогда не было, за редкими исключениями, сильно привычкой к самоуправлению. За пределами крестьянской общины, где самоуправление было навязанным сверху и культивируемым администрацией элементом (административная община), этот принцип нигде толком не прижился.
Русские массы привыкли полагаться на огромный плохо или вообще никак не контролируемый ими бюрократический аппарат, который управляет Россией, как им кажется, в их интересах, чем на самих себя и на выбранных вождей. Деградация этого аппарата, каким бы ужасающе деспотическим он ни был, воспринимается русской массой как угроза.
Известно высказывание Токвиля о разнице между американцами и французами, которая состоит в том, что первые, когда им нужно построить дорогу, собираются, сбрасываются на стройку и выбирают из своей среды ответственных за проект, а вторые в аналогичной ситуации собираются и пишут петицию в правительство, чтобы оно им построило дорогу. Русским в этом отношении во много крат ближе франко-прусский образец государственности, чем англо-саксонский. Регулярные пресс-конференции Путина являются прекрасной иллюстрацией этого паттерна.
С точки зрения типичного русского интеллигента конца 80-х годов прошлого столетия, когорта которых пришла к власти в результате перестройки, стремление к личному богатству, одним из источников которого может быть предпринимательство или хотя бы свободный труд, является одним из базовых и широко распространенных в массе инстинктов.
Пожалуй, ни одно из заблуждений посткоммунистической эпохи не стоило русской интеллигенции столь дорого. Русским массам оказалась гораздо ближе привычка получать пусть жалкие, но гарантированные дотации из неподконтрольных им общественных фондов.
Апелляция к русскому обывателю как к налогоплательщику является одним из самых бесполезных оппозиционных штампов, свидетельствующих о глубоком и непоправимом непонимании устремлений масс. Массы легко и непринужденно откажутся от своего права контролировать государственные доходы, если в государственных расходах будет присутствовать минимум, позволяющий не умереть с голода и худо-бедно лечиться и учиться.
Впрочем, и власть на этом «прокалывалась» не раз. Провал знаменитой программы «монетизации льгот» является одним из ярчайших примеров переоценки, на этот раз властью, приверженности масс теории «рационального выбора». На очень длительную перспективу образование, здравоохранение и социальная защита в России обречены оставаться преимущественно сферами ответственности государства с легкими вкраплениями страховых элементов.
В самом лучшем случае Россия могла бы двигаться в сторону шведской модели и практически никогда в ней не приживутся «американизмы».
Пока что самый большой политический урон режим Путина понес вследствие вынужденного декларирования повышения возраста выхода на пенсию.
Перефразируя известный мем про девушку и деревню, можно с уверенностью сказать, что можно вывезти русского из империи, но нельзя вывезти империю из русского. Это не вопрос желания или воли, а вопрос сформированной веками, если не тысячелетиями глубинной структуры общественного сознания. Это касается и тех, кто «за», и тех, кто «против». Даже когда русский интеллигент выступает как ярый враг и разрушитель империи, он парадоксальным образом остается «имперцем», несущим в себе собственный вариант «бремени белого человека» — комплекс старшего брата. Поэтому, разрушая одну империю, он тут же воздвигает на ее месте какую-нибудь другую — коммунистическую, либеральную или постмодернистскую.
В русском идентификационном коде зашифровано стремление к экспансии — религиозной, культурной и, конечно, политической.
В том числе и потому, что код этот является продуктом не просто православия, а «русского православия» — гремучей смеси религиозных и политических догматов, вплавленных в так и оставшийся нерастворенным историей комок патриархального традиционализма. Русское православие формирует мессианский профиль русской культуры, который может, безусловно, меняться, трансформироваться во что-то, но не может исчезнуть полностью, тем более — быстро. Его не обязательно поощрять, как это происходит сегодня, но его нелепо игнорировать, не предлагая массе ничего взамен. В словах философа Владимира Соловьева о том, что русская идея есть мировая идея, гораздо больше глубокого практического смысла, чем многим кажется.
Митинг с требованием не отдавать часть Курил Японии перед сессией российско-японских переговоров. Фото: Андрей Гордеев / Ведомости / ТАСС
Успехи режима в подавлении инакомыслия путем эскалации репрессий породили у части общества чувство безнадеги и отчаяния.
Есть мнение, что оппозицию в России может спасти только чудо. На мой взгляд, у этого чуда есть имя — логика истории, и оно происходит регулярно. Проблема с этим чудом одна: его бенефициарами, как правило, становятся не те, кто на него рассчитывает.
Если власть нельзя захватить, то, как правило, ее можно перехватить. Победить режим, в конечном счете, может тот, кто, подобно Геркулесу, оторвет его от питающей его массы-земли. Для этого надо просто начать играть по правилам, установленным самим режимом, постепенно замещая Путина в сложившемся диалоге с массами собою. Таков, на мой взгляд, главный парадокс транзита власти — Ланселот должен быть «одновалентен» дракону.
Следующий виток русской истории, по моим ощущениям, может быть лишь весьма односторонним и ограниченным преодолением существующего политического курса. Я думаю, что многое из того, что сделал Путин, надолго останется в политическом обороте. Между «Путиным» и «не-Путиным» будет располагаться транзитная зона, возможно, весьма обширная, в которой отрицание прошлого будет парадоксальным образом сочетаться с его продолжением, скажем так, в «негативной форме».
Победа «нокаутом» в обозримой исторической перспективе какого-нибудь антипода Путина, который сразу осуществит полный и бескомпромиссный отказ от прошлого, напротив, представляется мне весьма маловероятной по причинам, описанным выше.
В сложной подковерной политической борьбе, которая будет с течением времени только усиливаться, больше шансов на победу получат те, кто, как и Путин, станет говорить с массами на понятном им в данный момент языке. Я не утверждаю, что это хорошо и что лично мне эти люди более симпатичны, чем те, кто не допускает никаких нравственных и политических компромиссов, по крайней мере на словах. Я лишь предполагаю, что
победа людей «одновалентных» Путину — это более реалистичный сценарий развития ситуации в России на ближайшие пару десятилетий.
Альтернатива Путину вначале будет предложена внутри существующей культурной парадигмы, а не наперекор ей. Каким бы привлекательным ни казался сценарий, выходящий за рамки этого паттерна, он либо не приживется, либо его «самоутверждение» потребует насилия, масштабы которого превзойдут сегодняшний уровень.
В течение двадцати лет Путин непрерывно теребил три изношенные струны русской истории:
Мы знаем, что не он натянул эти струны, но не можем отрицать того, что он мастерски научился на них играть.
Противники Путина в течение всего этого времени безрезультатно пытались сыграть на других, гораздо более «музыкальных», но не часто звучавших в русской истории струнах, взывая к свободе, равенству и братству. Но эти струны пока в России плохо натянуты и совсем не настроены.
Поэтому Путин не боится оппозиции — он уверен, что массы на эту музыку не поведутся.
Реальную угрозу режиму может представлять сейчас лишь тот, кто сможет сыграть на трех старых струнах альтернативную мелодию лучше, чем ее играет сам Путин.
Из всех упомянутых выше скреп имперская, безусловно, является наиважнейшей. Конечно, имперскому до мозга костей народу можно предложить перестать быть имперским, но вряд ли у него это получится, даже если он проникнется этой идеей. Массы, воспитанные в традиции русского православного мессианства, трудно запереть в границах «локальных» исторических задач — они всегда будут инстинктивно тянуться к «глобальным» целям.
Есть непреодолимая разница в психологии имперских и неимперских народов, на которую, кстати, по другому поводу указывал Ленин. В этом смысле Россия — точно не Украина. Когда, например, украинцам предложили в качестве цели стать частью западной цивилизации, это мгновенно стало их новой национальной идеей. В том числе потому, что Украина всегда была частью чего-то большего, и для нее в данном случае поменялся лишь вектор исторического движения — стрелка, указывавшая раньше на Восток, теперь показывает на Запад.
Но в России идея стать частью чего бы то ни было практически не работает. Здесь массы приучены не к слияниям, а к поглощениям. Предложение жить в сосредоточенном на своих локальных проблемах национальном государстве — «как в Швейцарии» — не выглядит в глазах основных русских масс таким же привлекательным, как в глазах части современного образованного городского среднего класса, ориентированного на постиндустриальное общество. Но это не значит, что альтернативы нет вообще. Просто «меню» альтернативных идей для масс пока ограничено.
К сожалению, вряд ли в данный момент российскому обществу удастся «скормить» еще раз философию «общечеловеческих ценностей». Но ее вполне может увлечь мысль о том, что самодержавная империя — это на самом деле «исторический отстой», а глобальных целей можно достигнуть, и не превращая страну в концлагерь.
«Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», — писал Пушкин. Точно так же можно быть националистом и даже имперцем, мечтать о глобальном влиянии России, стремиться продвинуть российские национальные интересы от Москвы до самых до окраин, но при этом думать о демократии, правовом государстве и соблюдении международных договоров. Может быть и наоборот — убежденный либерал и демократ в глубине души остается имперцем, иногда сам этого не подозревая; болеет, так сказать, бессимптомно. Пока в представлении большинства противников режима национализм и либерализм, так же как патриотизм и приверженность демократии, несовместимы. Но, скорее всего, именно в этой среде, так нелюбимой оппозицией, и возникнет «движуха».
Ирония истории состоит в том, что в предъявленном Путину по итогам бурной деятельности счете ему в упрек поставят не то, что он воссоздал империю, а то, что он воссоздал слабую, «не такую» империю.
Медведев, ныне затертый историей, был ближе к истине — элиты хотели модернизационной империи, а получили реакционную. Сейчас эти элиты попали между молотом-Путиным и наковальней-массами, и поэтому вынуждены молчать. Они стерты в порошок, из которого государственный 3D-принтер лепит любые фигуры. В этом есть своя логика: государство, обслуживающее люмпен-пролетариат, может существовать только при люмпен-элитах. Но у люмпен-элит есть одна особенность: они восстают, когда им становится нечего терять, кроме своих цепей.
Став помимо своей воли орудием масс, ответивших через него и с помощью него на испугавший общество исторический вызов, Путин уже по своей воле придал этому ответу черты, обусловленные исключительно свойствами собственной личности, сформированной в советскую эпоху и по месту службы. В итоге ответ получился таким, какой он есть. И тем не менее это был какой-никакой, но ответ, с чем нельзя не считаться.
Основные результаты деятельности Путина неоднозначны и внутренне противоречивы. Скажем, он восстановил армию, на что в обществе был сформирован четкий запрос, и это нельзя поставить ему в упрек. Но он восстановил советскую армию, которая в XXI веке хороша только на войне с противником, у которого либо вообще нет армии, либо практически нет. Армия сегодня алчно пожирает ресурсы, обрекая экономику России на финансовое малокровие и увядание, а ее генералитет провоцирует Кремль на все более опасные военные авантюры.
Путин вернул Россию в международную политику как субъекта — это очевидный факт, и его глупо отрицать. Но он вернул ее в качестве страны-агрессора, ведущего по всем фронтам необъявленную (гибридную) войну. Это уже привело к изоляции страны от рынков капиталов и технологий, следствием чего станет ее неизбежное угасание через каких-нибудь десять–пятнадцать лет.
Путин запускает важные для страны инфраструктурные проекты, но на этих проектах страна теряет больше, чем получает, потому что реализацией всех этих проектов занимаются погрязшие в коррупции члены «ближнего круга».
Путин восстанавливает в его понимании историческую справедливость, вернув Крым России, но делает это ценой раскола (вплоть до религиозного) между Россией и Украиной, чем под корень подрубает тот имперский сук, на котором сидит. «Крымнаш» оказался западней, выбраться из которой возможно только через большую войну. Но война эта станет для России катастрофой.
Этот список парадоксов эпохи под общим брендом «хотели как лучше — вышло как всегда» можно продолжать до бесконечности, он включает практически все, к чему прикоснулся Путин за эти годы.
Фото: Игорь Кубединов / ТАСС
Следствием этой неоднозначности стал фактический раскол элиты на два непримиримых лагеря — конформистов и неконформистов. В то время как неконформистское меньшинство сосредоточило все свое внимание на меркантильно-авторитарной природе режима, конформистское большинство поддержало Путина в его стремлении отреставрировать Империю, солидаризуясь таким образом с массами.
Обе «когорты» в результате раскола пострадали, перестав фактически оказывать какое-либо существенное политическое влияние на общественную жизнь. Первые — потому что утратили всяческую связь с массами, вторые — потому что полностью растворились в массах. Но самое главное — и те и другие вместо того, чтобы сотрудничать в поиске выхода из тупика, в котором оказался режим, сошлись в клинче взаимных подозрений и обвинений, чем создали максимально благоприятные для беспроблемного существования режима условия.
Однако рано или поздно в «пограничной зоне» между конформистской и неконформистской элитами неизбежно возникнет течение, одновременно пропутинское и антипутинское, которое предложит такую альтернативу, которую массы в их нынешнем состоянии способны принять и переварить. На этом режим закончится, и никакие чудеса ему не помогут.
В контексте исторической логики
Путин является промежуточным звеном между посткоммунизмом и российским национальным государством.
История могла быть и прямее, если бы нынешние элиты не провалились в криминально-олигархический хаос в середине 90-х. Но прямо не вышло, и понадобился «зигзаг» длиною в несколько десятилетий, чтобы можно было зайти на посадку со второго круга.
В общем, с точки зрения истории в целом это время не было потрачено совсем уж зря, по крайней мере, Россия сожгла лишнее топливо в баках. Она летела в нужном направлении, но на неправильной высоте.
В некотором смысле существующий режим является спойлером России будущего. Пропустив через себя, как через проектор, энергетический поток, сгенерированный уставшими от революционных потрясений конца прошлого века массами, Путин сильно исказил «картинку» на экране, придав ей свойства «дополненной реальности», в которой слишком многое оказалось деривативом его личных качеств. Но основные пропорции в этой «картинке» все же заданы свойствами «луча» и не зависят от качества линзы, через которую его пропускают. Когда нынешнюю «линзу» уберут, мы увидим изображение, в котором будут присутствовать все те же элементы и пропорции, но уже без необязательных, вызванных стечением обстоятельств искривлений. В целом нет ни малейших сомнений в том, что Путин — это не «конец истории».
{{subtitle}}
{{/subtitle}}