— Что стало мотивом и целью создания демократической Конституции?

— Сталинисты догматически следовали ленинскому плану строительства социализма — веря, что социалистические изменения в экономике, отмена частной собственности автоматически трансформируют общество и тогда ему можно будет предоставить свободы. Важным открытием моего исследования стало доказательство, что Сталин и его соратники были искренне уверены в 1936 году: социализм победил, враги «вычищены» или перевоспитаны, общество успешно трансформировалось в «единый советский народ». Это стало идеологическим мотивом новой демократической Конституции. Другой целью Конституции была политическая. Свободные всеобщие выборы, давление снизу согласно Сталину были призваны оживить и оптимизировать бюрократический аппарат и наладить управление государством, к этому времени крайне неэффективное в условиях диктатуры. Он говорил, что выборы станут кнутом для нерадивых и коррумпированных руководителей.

— Зачем Сталину понадобился законный мандат, если он и без него был всесильным правителем?

— До сих пор общепринятым было мнение, что сталинская Конституция была трюком для завоевания доверия на международной арене. Мол,

Во внутренней сугубо секретной переписке 1933–1936 годов, когда обсуждались изменения, ни разу не упоминается мотив самопрезентации режима с целью обмана мировой и советской общественности вроде «объявим это, а сделаем то». Наоборот, руководители партии серьезно обсуждали расширение избирательных прав для «бывших» врагов советской власти — кулаков, священников, торговцев, — лишенных прав прежними конституциями. Центральная роль избирательной реформы в происхождении Конституции подрывает традиционное толкование ее как циничного трюка, в основном для международного потребления. Внешнеполитические причины, о которых сейчас говорят прежде всего, играли свою роль, но они не выходили на первый план. Гораздо важнее для руководства были идеологические и политические цели.

— Какие аргументы приводила власть для введения более инклюзивного избирательного законодательства?

— В июне 1936 года проект Конституции был опубликован для общественного обсуждения. Он объявил, что СССР приближается к неантагонистическому социалистическому обществу, и, соответственно, снял ограничения на право голоса и ввел всеобщее избирательное право, тайное голосование, разделение властей, открытый судебный процесс и право обвиняемых на защиту. Конституция провозгласила свободу печати, собраний и неприкосновенность личности, жилища и переписки. В связи с прежней приверженностью большевиков к классовой борьбе этот демократический импульс стал неожиданным для общества поворотом в официальной партийной линии, который вызвал различные комментарии в санкционированной государством общенациональной дискуссии. В моей книге я анализирую и интерпретирую политические ценности и убеждения, выраженные в ходе обсуждения.

— Сталин предложил референдум по проекту Конституции, но он не предполагал голосования, так зачем же была нужна эта трата сил и средств на мобилизацию общественного мнения вокруг проекта?

— Обсуждение Конституции на собраниях и в прессе организовывали партия и советы. Специальные усилия на мониторинг реакций людей направлял НКВД. Отчеты о собраниях предоставляли колхозы, университеты, воинские части, комсомол. До сих пор историки считали эти отклики населения результатом манипулирования и давления. Так и было, особенно если мы рассматриваем мнения, собранные государственными институтами. Однако это не вся правда. Даже официальные органы сообщали ЦК партии о критических высказываниях и недовольстве населения колхозами, нищетой, голодом в деревне, произволом на местах. Мои источники также включали неорганизованные реакции: спонтанные письма граждан во власть и в газеты, личные письма, тайно вскрытые НКВД. Все это позволяет составить картину общественного мнения в 1936 году, когда социология еще находилась в зачаточном состоянии.

— Какие источники и документы были самыми важными для исследования?

— Пожалуй, сводки ВЧК — ОГПУ — НКВД о настроениях населения. Ровно 30 лет назад, в августе 1991 года, в архивах стали доступными документы, скрытые от исследователей десятилетиями. Произошла так называемая архивная революция. В августе 1991 года, в дни после путча, я собирала материалы в Ленинградском партийном архиве для своей диссертации и была первой, кто получил материалы полицейского надзора над населением — сводки органов безопасности о настроениях граждан, которые они направляли в партийные органы. Я была потрясена масштабами надзора. Для историка это было настоящим сокровищем, позволившим начать изучение общественного мнения в стране. Открытие абсолютно нового рода исторического источника определило мою научную биографию и темы книг. Помимо сводок ОГПУ — НКВД, опиравшихся на отчеты многочисленных осведомителей, в своих исследованиях я использую материалы перлюстрации — незаконного тайного вскрытия личной переписки граждан органами безопасности.

Разумеется, я использовала и традиционные источники: газеты, документы, статьи и публичные выступления Сталина.

ставших доступными после 1991 года. Как вы понимаете, авторы этих документов не предполагали, что их когда-нибудь обнародуют, и были полностью откровенны.

Напомню, что научных социологических опросов тогда в СССР не было. Я использовала, во-первых, регулярные отчеты местных руководителей во ВЦИК о том, как проходило обсуждение проекта новой Конституции. Все вопросы и предложения, высказываемые на собраниях, партийные пропагандисты тщательно записывали и посылали в Москву. Во-вторых, я изучала неопубликованные письма граждан в газеты либо непосредственно Сталину, Молотову или Калинину (зачастую анонимные). Наконец, еще один ценный источник — личные дневники. В те годы это было крайне опасное занятие. Например, крестьянина, а потом рабочего Андрея Аржиловского, на записи которого я в книге часто ссылаюсь, за откровенный дневник в сентябре 1937 года расстреляли.

Также я использовала донесения зарубежных разведок и материалы Гарвардского проекта.

— Что такое Гарвардский проект?

— Это социологические опросы бывших советских военнопленных и остарбайтеров, оставшихся на Западе после Второй мировой войны, посвященные советской социальной системе. Они проводились в 1950–1951 годах в США. Материалы эти сейчас доступны онлайн.

— Сопоставление сводок НКВД, сосредоточенных на негативных процессах, и докладов чиновников, традиционно преувеличивавших достижения на радость начальству, позволяло видеть объективную картину? Или Кремль никогда не ведает, что происходит в реальности?

— Мы, историки, подходим критически к каждому источнику, не принимаем ничего на веру. Любой аналитик — будь то кремлевские руководители или ученые — ищет информацию об обществе, но с разными целями. Одни — с целью управления, другие — объективного анализа. Руководители в Кремле тоже понимали предвзятость любой информации: Сталин, к примеру, в 1937 году говорил по этому поводу: «Чекисты преувеличивают некоторые вещи — это особенность их работы. Но я не сомневаюсь в их честности». Е.К. Лигачев, член Политбюро в 1980-е годы, рассказывал: «Мы получали информацию [о положении в стране] по одному и тому же вопросу от разных ведомств — от КГБ, ГРУ, МИД, ТАСС. У нас была возможность сравнить, сопоставить. У меня обычно полтора-два часа уходило на изучение документов. Но было много такой информации, что невооруженным взглядом видно: хотят ублажить первое лицо, а не дать достоверную информацию».

Но, конечно, и ментальные фильтры в голове у Сталина играли свою роль. В его интерпретациях и политике мы видим догматизм, подозрительность, стремление выдавать желаемое за действительное и искать врагов.

Понимая, что сводки НКВД крайне тенденциозны, я пытаюсь уравновесить их документацией альтернативного происхождения, например разведывательными отчетами МИД Великобритании и американских спецслужб о положении в СССР.

— Изученные вами письма, дневники, доносы и другие документы эпохи позволяют составить представления об общественном мнении начала 30-х. Можно ли его сформулировать?

— Комментарии граждан можно разделить примерно на три категории. Одни активно приветствовали демократические нормы, гражданские права и свободы, провозглашенные в новой Конституции, — то, что принято считать либеральными ценностями. Неожиданно либеральная Конституция вдохновила поборников свободы.

Одобрение многими индивидуальных и гражданских прав и избирательной реформы, требования эффективной работы советов и верховенства закона, а также их политическая активность — все это указывает на существование в 1930-х годах либеральной политической субкультуры с демократическими компонентами. Это важная характеристика сталинского общества, которую подпитывали динамика модерна и дореволюционные либеральные традиции. Хотя многие поддерживали Конституцию просто как исходящую от власти.

На противоположном фланге были граждане, отвергавшие демократические нововведения и либеральные свободы. Особую враждебность у них вызывали «бывшие люди», единоличники и особенно духовенство — группы, по новому закону получившие избирательные права. Эти непримиримые не боялись возражать сталинской Конституции, но почтительно относились к власти и лично к Сталину. Подобные качества свойственны авторитарному типу личности и соответствующей политической культуре. Эти комментаторы требовали еще большего регулирования, продолжения дискриминации, усиления наказаний, предупреждали о вездесущих врагах. Были даже предложения ввести досмотр частной переписки и ввести уголовную ответственность семей за недоносительсто на своих родных.

Третья группа комментариев отражала патриархальный крестьянский тип мышления. Коллективизм, упование на государство, клиентелизм и персонификация власти характерны именно для этой категории комментариев.

— Какие вопросы были самыми острыми в дискуссии?

— Официальные и личные источники рисуют многоголосие общественной реакции на проект. Это характеризует высокую степень политического участия. Помимо запрограммированного одобрения, обсуждение показало высокий уровень недовольства населения. Больше всего люди ненавидели колхозы — многие крестьяне ожидали, что после принятия демократической Конституции их наконец-то распустят. Советских граждан возмущали произвол, пьянство, коррупция местных властей и всеобщий товарный дефицит.

Председатель колхоза объяснял: «Колхознику сейчас не до обсуждения Конституции, так как он почти голодный».

— На какие статьи было больше всего откликов?

— Во-первых, новый инклюзивный избирательный закон, вызвавший больше горячих протестов, чем одобрения, а также вопросы социального обеспечения.

Статьи 119 и 120 получили самое большое количество комментариев. Они гарантировали право на отдых, пенсионное обеспечение, оплачиваемый отпуск, бесплатное медицинское обслуживание только городским рабочим и служащим. Пожилые, немощные и больные колхозники по-прежнему были исключены из системы социального обеспечения и могли рассчитывать только на мизерные колхозные фонды. Такая несправедливость вызывала возмущение крестьян, составлявших более двух третей тогдашнего населения. Государство стало выплачивать пенсии колхозникам только с 1964 года, а выдало паспорта лишь в 1974 году.

Крестьяне были лишены не только социальных гарантий, но и свободы передвижения. Они не имели права покидать колхоз без справки из сельсовета. Без паспорта или справки они не могли устроиться на работу и зарегистрировать проживание в городе. Фактически это стало новым вариантом крепостного права. Несмотря на это, голод в колхозах в 1933 и 1936 годах заставлял в среднем миллион крестьян в год бежать — покидать деревню нелегально и искать места на стройках.

— Почему именно предоставление избирательных прав «бывшим» вызвало такую враждебность у участников референдума?

— Во-первых, советская власть усиленно насаждала в умах образ как внешнего, так и внутреннего классового врага. Травма Гражданской войны и идеология классовой борьбы разделяла советских людей. Во-вторых, многие выигравшие от социальной мобильности после революции верили в принципы казарменного социализма и защищали диктатуру, а также свои позиции и привилегии.

И наконец, нельзя забывать о личных корыстных мотивах. Многие активисты, проводившие раскулачивание и антирелигиозные кампании, защищали свои приобретения и опасались, что вернувшиеся из ссылки кулаки и священники отнимут свои избы, пройдут в советы и будут им мстить.

— То есть Сталин убедился, что общество не сильно противится репрессивной политике?

— Раскол в обществе подпитывал политическую культуру репрессий и массовое доносительство — соперничество, недоверие и зависть различных слоев: колхозники против рабочих («наслаждавшихся привилегиями») и единоличников; рабочие против «понаехавшей деревенщины» и стахановцев; атеисты и местные активисты против священников; беспартийные против членов партии и т. д.

Среди антилиберальных голосов меня поразило обилие комментариев против наделения священников правами, притом что всесоюзная перепись 1937 года показала, что 57% населения считали себя верующими. «У них есть священник, который приходит к ним навестить, он говорит и пишет книги на 12 языках… Думаешь, он просто ходит туда, чтобы провести время? Нет, он распространяет свою пропаганду…» — такой, например, разговор подслушала москвичка в поезде и записала в дневнике. В конце концов, основными группами репрессированных в селах во время Большого террора стали возвратившиеся кулаки, верующие и сектанты.

— Политическая активность в обсуждении Конституции — это рост гражданского самосознания или способ свести счеты со своими врагами и государством?

— Несмотря на принуждение к участию и опасность преследований за критику, многочисленные выступления о повседневных трудностях и произволе чиновников на строго контролируемых собраниях, а также множество индивидуальных реакций (дневники и письма) и факты спонтанных собраний верующих и интеллигенции — все это говорит о добровольной политической активности. Многочисленные нонконформистские высказывания, в том числе отвергающие колхозы или демократические инновации, говорят не только о недовольстве, личных счетах и амбициях, но и об истинно гражданских интересах людей. Среди множества мотивов для участия — подлинный энтузиазм, послушание, самосохранение, прагматичные карьерные мотивы, демонстрация преданности, конформизм или спонтанное недовольство: многих граждан действительно вдохновляли гражданские ценности самореализации, политическая заинтересованность и желание быть полезными для государственного управления. «Может, кто стесняется написать, а я напишу истинную правду, все мнение народа. Все благодарят советскую власть за то, что власть отобрала у помещиков все предприятия, все благодарят, что советская власть говорит, что войны не надо. <…> Я слышу по народу, а на собраниях все боятся говорить, что мы в колхоз не хотим, работаем-работаем, а есть нечего. На самом деле — как жить?» — колхозница Пилиндина была явно воодушевлена гражданскими чувствами, когда писала в газету.

— Оправдало ли себя это дорогостоящее обсуждение, если только 43 поправки из 43 000 были внесены в окончательный вариант Конституции?

— Кампания «всенародного обсуждения» продолжалась с июня по ноябрь 1936 года. Постоянные политические и социальные мобилизации были modus vivendi большевистского проекта с его режимом чрезвычайной ситуации — для подстегивания и аккумуляции всех возможных ресурсов для наискорейшего построения новой экономики и нового общества. Все кампании проводились как экстренные, в режиме военного времени. Обсуждение Конституции было очередной такой кампанией, проходившей одновременно с обсуждением закона об абортах, подпиской на государственный заем, чисткой в партии, выборами в советы, стахановской и уборочной кампанией. Оно преследовало несколько целей: не столько коррекцию текста закона с учетом мнений, как оказалось, сколько мониторинг общественных настроений, индоктринацию населения и формирование общественного мнения, а также легитимизацию режима через объявление социализма уже построенным и через кампанию обсуждения. Одобрительные мнения граждан регулярно печатали в газетах, а все остальные направлялись в архив.

— Вы отмечаете, что при вербовке информаторов НКВД целевой группой была молодежь. Это говорит об успехах пропаганды советского строя или сталинское знаменитое «Жить стало лучше, жить стало веселее» имело под собой основания?

— Не только в НКВД, это было общее направление. Поколение, вступившее в жизнь после революции и составлявшее 43 процента населения, воспринималось сталинистами как новая порода людей, незапятнанных буржуазным прошлым. Молодежи, действительно, не с чем было сравнивать советскую власть. Молодые рабочие не знали капитализма и прошли школу воспитания в советских школах и армии. Они получили социальные лифты («Молодым везде у нас дорога»), часто за счет чисток старорежимных кадров и их детей из университетов и аппарата. Тем, кто выиграл от социальной мобильности, «жить стало лучше, жить стало веселее», и они становились лояльными кадрами. Стремясь расколоть угнетенное население — обычная практика сталинистов, — режим отделял молодежь от старших, например во время культурной революции использовал напряженность в отношениях поколений и натравливал новое молодое поколение профессионалов на старых специалистов. Иностранный наблюдатель в 1936 году сообщал о «заметном преобладании молодежи над старшим поколением… и растущем влиянии молодежи на социальную и политическую жизнь». Искусственно увеличившийся разрыв между старшими и младшими способствовал расколу общества и социальной напряженности.

— Особая заслуга вашей книги в том, что она объясняет причины перехода от вполне умеренной политики 1934–1936 годов к Большому террору и от репрессий элит к массовым репрессиям. Что нового вы добавили в изучение этой темы?

— Историки называют несколько причин Большого террора. Мое исследование добавило новый фактор. Не только заявления правительства, но и умеренная политика 1934–1936 годов доказывает, что партийные лидеры были уверены: в результате индустриализации, коллективизации и культурной революции все классы стали социалистическими и лояльными, и правительство теперь могло остановить репрессии в деревне, предоставить право голоса бывшим врагам, расширить социальные льготы и даже помочь коллективизированным крестьянам в борьбе с голодом 1936 года. Таково было сталинское видение реализованного социализма и преобразованного крестьянства. Но обсуждение Конституции, комментарии населения и донесения чиновников с мест показали диктатору, что это не так. Он услышал, во-первых, массовое недовольство колхозами и бедностью. Во-вторых, споря с Конституцией, многие граждане указывали на обилие врагов и устойчивость антисоветских настроений: «Бывшие торговцы, кулаки и другие эксплуататоры еще не перестроились и не забыли о своем прежнем богатстве. Во время выборов они могут распространять свои взгляды и привлекать нестабильных, колеблющихся граждан. Бывшие люди должны быть ограничены в своих правах».

Как видно из его выступлений на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКПб 1937 года, Сталин понял, что объявленное в Конституции общественное примирение оказалось преждевременным. Бывшие враги еще многочисленны и энергичны, сторонники советской власти громко протестовали против примирения с ними, и даже антирелигиозная пропаганда потерпела полный крах. Писатель Михаил Пришвин в своих дневниках 1936 года видел дискуссию как своего рода тест на советскость, после которого населению будет предоставлена свобода. В глазах Сталина общество не прошло этот тест. Это важный вывод исследования. Всенародное обсуждение и затем перепись населения в январе 1937 года показали Сталину, что общество не смогло в достаточной степени советизироваться. Люди в ходе обсуждения не были единодушны в своем одобрении. К разочарованию диктатора, общество не вписывалось в идеологический шаблон «единого советского народа», составленного из «новых людей». Оно еще не научилось жить предписанным образом, но оставалось религиозным, разделенным, неуправляемым, патриархальным и тормозило пришествие социализма.

К тому же местные чиновники, опасаясь за свои должности, активно возражали против прямых и конкурентных выборов, прописанных в Конституции. Многие предупреждали власть, что враги не перестроились и на свободных всеобщих выборах пройдут во власть. И Сталин, с его подозрительностью, услышал эти предупреждения. Поэтому к февралю 1937 года он решил, что прекращать борьбу рано, стране необходима массовая и окончательная чистка.

Этот вывод позволяет объяснить, почему от демократической Конституции и чисток элит Сталин повернул к массовым репрессиям против населения, а Конституция стала пустой бумажкой.

— Почему дискурс исключения и противостояния до сих пор глубоко укоренен в нашем обществе?

— Некоторые черты советского массового сознания оставались стабильными во все периоды нашей истории в ХХ–ХХI веках: отсутствие социальной солидарности, недоверие, высокая степень неудовлетворенности материальными условиями и неспособностью режима выполнить свои обещания, «мы versus они» — мышление, упование на социальные льготы, почитание лидера и миф осажденной крепости в поле внешней политики.

Даже удивительно, что в расколотом Гражданской войной и классовой теорией обществе выжили либеральные идеи, которые выплеснулись в обсуждении Конституции, а позже в диссидентском движении, в оттепели и, наконец, в 1991 году. Не будем об этом забывать.

Конечно, все исследователи России подчеркивают традиционные элементы политической культуры. Социальная интеграция, так страстно ожидаемая сталинистами, оставалась слабой на протяжении всех периодов советской и постсоветской истории. Ярко выраженным в 30-е годы было недоверие — к согражданам, к Конституции, к партийному руководству, еще более усиленное репрессиями. Горизонтальное и вертикальное недоверие в обществе — решающее препятствие для демократии. После временного сплочения в годы войны в последующий период общество 1945–1957 годов, как показала историк Елена Зубкова, оставалось расколотым внутри и не доверяло партийному государству. В условиях социальной разобщенности главным звеном, объединяющим высшие и низшие слои, был культ Сталина. Культ лидера — еще она постоянная российской политической культуры.

Представление о враждебном окружении — внешнем и внутреннем — другая ее важная константа. Катастрофическая история ХХ века, масштабы насилия и лжи подорвали у людей доверие к ближнему и к правительству. Но почему в поле внешней политики этот нарратив не доминирует в малых странах, таких как Словакия или Эстония, а в самой большой стране мира составляет основу государственного мифа осажденной крепости? Может, здесь дело в амбициях государства?

— Когда читаешь приведенные вами свидетельства, то охватывает чувство безнадежности. Означает ли это, что российская политическая культура в принципе не восприимчива к демократии?

— Хочу подвергнуть сомнению несколько стереотипов. Во-первых, массовая политическая культура (лишь один фактор изменений) — это не приговор для страны. Как я показала, даже в сталинизме существовал либеральный нарратив и островки гражданского общества. В культуре всегда существуют тренды, и какой сыграет свою роль не предопределено. Историческая внезапность 1991 года — свидетельство тому. Во-вторых, влияние большинства не всегда берет верх. Тонкие, малые процессы влияют на развитие, особенно в области культуры. В полицейском государстве Николая I возникла интеллигенция. А в ХVIII веке, при том уровне грамотности, кто читал работы просветителей? Меньшинство. Тем не менее два века мир жил в парадигме Просвещения. Minority matters. В-третьих, мы часто склонны преувеличивать рациональность человека и умалять иррациональность его природы, нам трудно мириться со случайностью в мире. Не буду подходить к теории сложных систем с необозримым количеством переменных, особенно социальных систем, включающих иррациональность человека, но ни КГБ, ни ЦРУ, ни «советологи» не предсказывали падения СССР. Революции по определению непредсказуемы. Так что всегда остается шанс, а пока — будем «возделывать свой сад», как сказал Вольтер, а до него Марк Аврелий: «делай что должно». И политической зимой будем «…шить сарафаны и легкие платья из ситца. — Вы полагаете, все это будет носиться? — Я полагаю, что все это следует шить».