Крымов сделал странную вещь: взял события собственной жизни и превратил в сценические. Раньше для своих театральных сочинений он предпочитал «ствол» классики (Шекспир, Островский, Чехов), от которого можно было в полную силу оттолкнуться ради акта нового творчества. В спектакле «Все тут» таким стволом служат фрагменты биографии. Документальные события и реальные люди достроены художественной тканью. Крымов и сам на сцене в роли ведущего (Александр Овчинников), от его лица ведется повествование: в 1973 году
он посмотрел спектакль «Наш городок», вышел на Тверскую, бежал, не замечая машин, и плакал.
«Наш городок», спектакль Алана Шнайдера по пьесе Торнтона Уайлдера, 47 лет назад привез в Москву вашингтонский театр «Арена Стейдж». Не только 19-летнего студента, он тогда потряс многих. Позже, через годы, грузинскую вариацию «Нашего городка» поставил Михаил Туманишвили в память об Анатолии Эфросе, привез в Москву. «А в зале сидели мы с мамой и сильно-сильно плакали», — вспоминает ведущий. Наконец, то, что сейчас рождается на сцене в спектакле «Все тут», тоже «наш городок». Только у Торнтона Уайлдера жили, любили, умирали обычные люди (врач, разносчик газет, домохозяйка) и на сцене ничего, казалось, не происходило, кроме волшебного перетекания быта в бытие. У Туманишвили и Габриадзе герои сияли красотой типов, кружили зал в водоворотах веселого гротеска (даже петух там охрип на особый манер). А вот в «городке» Крымова, в его неусыпном театре памяти, никто не обычен, каждый единствен и штучен. Их нет, но они есть. Все тут. Их бытие переходит в вечность.
Мама и папа: великие Наталья Крымова и Анатолий Эфрос (Татьяна Циренина и Павел Дроздов). Им сын, будущий сценограф, художник, режиссер, непременно хотел показать американский спектакль — и показал. Разделенное счастье. Сколько его вообще было в семье, разделенного счастья, легко догадаться по тому, какими сделал Крымов родителей в спектакле: мужчина и женщина 50-х — времени, когда они встретили друг друга. Она в беретике, с ясным одухотворенным лицом, он с копной кудрявых волос, непередаваемо изящные; такими они были и в поздние годы — сложными, непередаваемо изящными.
Нонна Скегина, знаменитый завлит Анатолия Эфроса, рассказывает о нем как бы вовсе непосвященным: вибрирует прокуренный голос, трясется рука с микрофоном — чужеродно новому времени звучат эти скрижали/прописи. Но Крымов ставит сцену исполнения ее завещания: Скегина велела развеять свой прах и определила состав участников церемонии. Все собрались, приехали Бородин и Калягин: не могли открыть урну, не поддавалась завинченная крышка. Скегину играет Мария Смольникова. Но вот нашли инструмент — и строптивая, наотмашь матерящаяся молодая старуха обратилась в золотой дождь. Сотни золотых частиц заискрились в воздухе, закружились по сцене, полетели к зрителям (Нонне бы понравилось, уверена). И в зал пролилось божественно-грозное Miserere.
Фото: Театр «Школа современной пьесы»
Александр Феклистов играет помощника режиссера — многоопытного дирижера хаотичной реальности. Играет виртуозно — и в американском варианте, и в грузинском. Играет того, кто хорошо понимает: «Мы все знаем: существует что-то вечное. И это не дома, не названия, и не земля, и даже не звезды… Каждый в глубине души чувствует, что есть что-то вечное, и это вечное как-то связано с человеком. Все великие люди всех времен твердят нам об этом вот уже пять тысяч лет, и все-таки, как ни странно, вечное постоянно ускользает от нас».
Помощник режиссера — проводник того особого рефлексивного электричества, которое течет в спектакле, скрепляя сюжет: американский, грузинский, крымовский. Ведущий просит его пролистать спектакль, показать то одну сцену, то другую — и помощник, для вида сопротивляясь, вытаскивает из спектаклей самые яркие сцены. Грузинская свадьба, главные герои которой, жених и невеста, до смерти боятся друг друга, так колоритна, ее энергии так дружно радуется зал, что кренится весь корабль спектакля. Но выравнивается предфинальной сценой — встречей каторжанки и писателя, еще не создавшего свою драматургию. Крымов эпизоды спектакля нанизывает как бусы: чем ярче, тем краше, чем «случайней», тем существенней.
Мария Смольникова. Когда Крымов ее нашел, он обрел главную героиню и выразительницу своего театра. На дальних горизонтах ее жизни на сцене маячат то Чаплин, то Мазина. Она соединяет хрупкость, мягкость, трогательность — и железную неуступчивость себя, готовность ничего на театре не разыгрывать — жить и тратиться. Во все, что делает (даже и не вполне удачно), Смольникова вносит оглушительную человечность. Сама ее природа — посыл душе зрителя; и Сонька Золотая Ручка в сцене встречи с Чеховым бенефисна.
Да, Чехов на Сахалине встретился с легендарной воровкой, об этом в «Острове Сахалине» упоминается скупо. Крымов разворачивает спектакль внутри спектакля,
показывает ключевой фрагмент не состоявшейся в «Школе драматического искусства» работы «Чехов. Своими словами». «Википедия» (как без нее) рассказывает, что Сонька владела разными языками и техниками, была виртуозом в этом и в том. А на сцену, гремя цепью от кандалов, выходит видавшая виды каторжанка, и стоит ей обсыпать волосы мукой — седина, белая маска, — как она обращается в пророчицу, сулящую Чехову его драматургию и славу. Говорит: «Холодно, пусто, страшно»; говорит: «Главное — уметь терпеть». Чехов тут (Павел Дроздов, Сергей Покидин) младший брат Дон Кихота из спектакля «Донкий Хот»: вытянутый к небесам, немногословный, пачкающий кровью платки. Чернозубая Сонька, в которой далеко, уже неузнаваемо светится юная Нина Заречная, — это сидящая напротив него смерть.
Фото: Театр «Школа современной пьесы»
К НЁБУ. Присутствуют в спектакле и бабушка постановщика, и даже его дед. Чекист и заядлый рыбак, обучавший дочь, как есть драгоценную налимью печенку: к нёбу! Стало семейным мемом для отталкивающих ситуаций. Расстрел рыбы — эпизод, где режиссер разбирается с прошлым. Пойманная рыба рвется из рук, и Анатолий Иванович Крымов (Владимир Шульга), человек из органов, не в силах совладать с бьющейся в руках серебряной плотью, расстреливает ее из револьвера. Рыба — древний символ Христа.
...В финале взламывается, выгибается горбом кладбище — возникает мост. Между землей и небесами. Мертвыми и живыми. На мосту стоят те, кто играл роль в спектакле нашей жизни. Все тут.
Они прошли в наши составы, их отсутствие творит нас так же, как когда-то присутствие. Все, кто для нас когда-либо что-либо значил, тут. И этого никому у нас не отнять.
ПОСТСКРИПТУМ жизни — жанр спектакля, резюме нынешнего момента, спотыкающегося, затуманенного и как бы лишенного будущего. Недаром Крымов решился на такой спектакль в карантинной паузе, не дающей отсрочки главным чувствам. В этом спектакле не просто швы — рубцы от стянувшихся ран, но добытый рабочим упорством нежный шовный материал скрепляет страхи с надеждами, тоску с любовью, а утешение с игрой.
...Не буду сейчас анализировать погрешности замысла и формы.
Человек, выбравший режиссуру как траву забвения, имеет право на свои тайны.
Одна из них — периодически слышимый им «звук лопнувшей струны». Участь, однако.
Крымов работает с новыми артистами, на новой сцене. Он говорит за всю среду, в которой те, кого он любил и любит, «были музыкой во льду». А стали золотым дождем на мосту под небом.