— Дмитрий, в связи с новой драматической традицией ношения человечеством медицинской маски есть идея обсудить, что такое маска в принципе. Вот что она дает человеку, что отнимает у него, как она вообще способна действовать в нашем, что называется, театре повседневности. Вы же наверняка давно знакомы с этой тайной? Помните, например, свою самую первую маску?

— Я не помню, первая это была маска или нет, но помню почему-то ощущение от нее. Не знаю, делают ли такие сейчас, но это были такие папье-машевские маски, которые изнутри пахли клеем и мокрым картоном. Забыл, что там было снаружи, что-то раскрашенное, но если я помню этот запах, наверное, я такую маску надевал. Это было не неприятное, не волшебное чувство, а ощущение такого, знаете, закулисья. Я сразу в него погружался, и

Так что, я был за кулисами в этой маске, это я точно помню.

— А что вас заставило ее надеть, что за обстоятельства?

— Не представляю совершенно. Был, кажется, у нее такой удлиненный нос. Не то волк, не то медведь, не то лисица. Ну лисица вряд ли, конечно, это не для мальчиков. Это для девочек. Не помню. Наверное, было какое-то мероприятие, не мог же я в самом деле сам пойти, купить себе маску и надеть ее. Зачем?

— Может быть, детский сад? Вы посещали детский сад?

— Я один день ходил в детский сад. Я заперся в туалете, воспитательница позвонила домой и сказала, чтобы меня забирали, что я не гожусь для детского сада. Меня сразу забрали, я не успел поносить там маски, наверное, они носили их уже без меня.

— Но как без вас? Без вас маску носить невозможно. Вы художник, режиссер, сын большого театрального режиссера, люди должны были еще с вашего детства носить при вас маски.

— Я в детстве ходил на спектакли моего папы (Дмитрий Крымов — сын знаменитого советского театрального режиссера Анатолия Эфроса. — «НГ»). Не могу сказать, что там было много масок, но некоторые вещи мне, конечно, запали в голову. Если вспоминать буквально, о конкретных масках, то был у папы такой замечательный телевизионный спектакль «Жизнь господина де Мольера». И вот там смерть Мольера была сделана очень здорово: при помощи качающихся фигур, которые были в радостных масках. Ведь Мольер умер, исполняя роль в собственной веселой комедии «Мнимый больной», с ним именно там случился удар. И вот эта маска радости, присутствующая при смерти, она почему-то мне запомнилась. Вообще, радостная маска — она для меня всегда предвестник какого-то катаклизма. Она очень настораживает и тревожит меня. Что-то в ней заключено ненастоящее.

Почему это настораживает, очень просто понять.

— Но вот такая подмена чувств, это же и есть представление, театр, с которым у вас связана жизнь. Маска же играет свою роль в театре?

— Колоссальную. Весь театр по сути своей и есть маска. Даже если в театре у тебя нет маски, ты все равно в маске. Ты же играешь роль, значит, переделываешься, значит, кто ты есть на самом деле — на самом деле не имеет или почти не имеет значения. Маски, маски, абсолютные маски. Другое дело, что, например, у Чехова со Станиславским был огромный спор.

Но в любом случае нужна кривая бровь — это и есть маска.

— Я, кстати, пробовал найти красивое и точное определение маски, но ничего не вышло. Нашел только взаимоисключающие вещи. Это — и убежище, и нападение, и способ нечто скрыть, и способ, наоборот, что-то показать. Если бы вы давали свое определение, каким бы оно было?

— Я бы не давал вообще никакого определения. Потому что маска, как и кукла, — это абсолютно мистические предметы. Это такая сторона жизни, с которой вообще надо быть очень осторожным. Они ведь ведут за пределы вещественного, каждодневного понимания. Это не значит, что в маске тебя обязательно пропустят куда-то в запредельное, но, надевая ее, ты претендуешь на то, чтобы пропустили.

— Это как в случае с первой вашей маской с запахом клея и резинкой от трусов?

— Ну, я боюсь, что меня с помощью этой маски пропустили за кулисы, где я до сих пор и существую.

— Тогда вопрос вам туда, за кулисы. Вам там видны главные роли, которыми можно сыграть, описать наш здешний мир. Что это за роли? Можете перечислить?

— Тут, как с нотами. Всего семь нот создают бесчисленное количество вариантов музыки. Если взять, например, Чехова, которым я более или менее занимался, вот взять четыре самые классические его пьесы — «Дядя Ваня», «Чайка», «Вишневый сад» и «Три сестры», наложить их друг на друга, то там ведь окажется не так много масок. Это мужчина-неудачник в возрасте. Мужчина примерно того же возраста, но в силе. Есть женщина, может быть, чуть помоложе, но тоже не девочка, которая недовольна своей внешне благополучной жизнью. Есть молодой человек, из тех, что «вперед-вперед», но на самом деле — не жилец. Есть молодая девушка, которая тоже хочет будущего, но ее сильно прижимает нынешняя жизнь. И есть слуги. Они как бы держатели всей традиции. И все. Чехову этого хватило на четыре пьесы, на которых строится сейчас мировой театр, мировой!

Так заело, что каждый может узнать себя именно в этих масках. И узнает, и узнает, и узнает… Почему вы думаете эти пьесы все время ставят? А злодеев там нет. Вообще. Чистых злодеев там нет. Понимаете? Злодеев нет, а проблем много. Получается, можно пройти всю палитру жизни, не встретить ни одного настоящего злодея, но проблем тебе все равно хватит до смерти.

— Насколько это представление применимо к реальной жизни?

— А чем оно отличается? Любая жизнь — она есть жизнь.

— Ну вот вы говорите, что у Чехова нет злодеев, а в жизни-то они, мне кажется, есть.

— Ну почему только у Чехова? По-моему, у Островского тоже нет злодеев. У него там есть просто очень нехорошие люди. Но к ним добавлена какая-то такая красочка, что они не просто злодеи. Кнуров, например, в «Бесприданнице». Сукин сын. Нечеловеческое существо. Но снабжен. Снабжен некими человекоподобными чертами.

— Вы, стало быть, как Чехов, тоже не видите вокруг какого-то особенного злодейства?

— Я? Я?!

— Да.

— В смысле, я лично? Нет, я вижу. Но когда я ставлю Чехова, это не весь я. Там я не весь. Зачем там мои злодеи? Это все равно что в шахматы кинуть расшибалочку, прямо на доску. Это получится просто совершенно другая игра.

— Тогда поговорим немного все же про реальность. Вот это вот зрелище мира, одномоментно надевшего маски, вполне себе театральное, на вас произвело какое-то впечатление? На вас как режиссера, как художника.

— А что тут делать режиссеру? Я воспринимаю это просто как затянувшийся флешмоб. Нельзя же на это смотреть, как на спектакль.

— Ну пусть флешмоб. Но как вы считаете, окажет он какое-то влияние на мир? Создаст, как это пишут в специальной литературе, новые поведенческие паттерны, обозначит новые социальные роли?

— Какие?

— Новых злодеев, новых спасителей, например.

— Что вы подразумеваете под этим? Не понимаю, о чем речь. Какие могут быть новые злодеи? Какие были, такие и остались. И герои те же самые. Навальный, например. Что он в маске, что без маски — он Навальный.

— Но согласитесь, что, например, вот это злодейство, которое, скажем, в Беларуси произошло, оно все же оказалось новостью, откровением, неожиданностью.

— Какое злодейство?

— Ну вот эти пытки, избиения, насилие.

— Почему незнакомо это злодейство? Кому незнакомо? Вам? Я тут иногда преподаю в Йельском университете. Я решил там полгода назад разобрать со студентами «Процесс» Кафки. Мы сидим, и я говорю: слушайте, ребята, а может для начала мы просто поговорим об этом? Мне кажется, вы такие благополучные люди, американцы, что я вообще сомневаюсь, знаете вы, про что «Процесс»? И они вдруг начали говорить. Оказывается, они там со всего мира. И вот девочка из Аргентины начала такое рассказывать про своих дедушек и бабушек! Как они исчезали, кто их исчезал и как их исчезали. Потом начал рассказывать студент, парень молодой, у него мать еврейка, а отец пакистанец. И он начал рассказывать про Индо-Пакистанский инцидент, участником которого был то ли его отец, то ли его дед. Когда целые поезда приходили мертвых людей — в поезд врывались люди, убивали там всех, и он шел дальше, в нем приезжали мертвецы. Потом начала рассказывать китаянка про свою бабушку и Культурную революцию. Я через сорок минут сказал: давайте-ка остановимся и поговорим про «Процесс» Кафки. Давайте остановимся и начнем делать театр.

Вот эту маску согласия, которую они надели и носили по инерции, уж не знаю — по привычке или по какому-то славянскому терпению, они вдруг ее сняли. Или даже не сняли еще, слушайте, только начинают. Если этот чувак их доведет, они покажут такое лицо, что мало не покажется.

Люди есть люди. И вообще говоря, маски им необходимы. Потому что иначе вся человеческая натура, которая сделана из плюсов и минусов, она станет видна, вылезет наружу. Вся, собственно, структура любого государства, все его средства направлены на то, чтобы более или менее сделать свои маски цивилизованными. Те самые маски, которые надеты на всех. Это же ежу понятно. И государство этим занимается, и религия, и аппараты насилия — чтобы ничего не шелохнулось. Иначе когда скинется вот это вот все — мы же знаем по истории:

Да и люди сами по себе — у них есть, наверное, рефлекс. Чтобы спастись, им нужно быть, как другие. Опасно выпячиваться. Опасно для жизни и здоровья. Даже если все надели маски уродства, то как ты со своим лицом один будешь там маячить? Я вас уверяю, рука автоматически потянется к маске. Потому что в маске, как и в кукле, заключена мистика, мистическая сила. Это вроде бы что-то такое веселое, легкомысленное. Но при этом нужно помнить, что раньше нельзя было у куклы рисовать глаза. Нельзя было давать ребенку куклу с глазами, это было опасно. Потому что она может взять душу из ребенка.

Нельзя маску или куклу до конца оживлять, даже если это чурка. Ты играешь с чуркой, говоришь с ней. А потом она тебе отвечает. Еще шаг — и все. И она сама будет жить вместо тебя.

— Вы сейчас прямо описали театр, мне кажется.

— А что такое театр? Если актер хорошо играет характер, то в какой-то момент ты уже не понимаешь: он Островского играет или себя, он вообще тут или уже там? Один только шаг — и все. Опасная, опасная вещь, но очень манящая, очень интересная.

— Получается, у вас опасная профессия.

— Да просто хорошая профессия.

— Ну я бы сформулировал так: это в вашей власти при помощи масок загонять весь этот наш человеческий спектакль обратно в специализированное помещение театра. Когда, кстати, это произойдет?

— Ну вот хотелось бы поскорее. А то жизнь как-то проходит в бессмысленности. Ты просто сидишь дома без маски. Это как случайная роль в фильме ужасов. Представьте, что дома у вас живет птица. Какой-нибудь скворец. Или ворона. Но вы ведь совершенно не хотите при этом быть персонажем фильма Хичкока «Птицы», чтобы они налетали на вас, заклевывали. Чтобы их было много и все время было больно. Жизнь человека в таком состоянии не идет, а исчезает, ее заполонили птицы. Они закрыли солнце.

Кому от этого радость?