— Я окончил Казанское танковое училище, и после учебы меня направили служить в Грозный. С местным населением мы общались очень тесно. Тогда никому и в голову не могло прийти, что через 22 года мы будем друг друга убивать. В Грозном я прослужил 8 лет. После этого поступил в военную академию, потом направили в Германию, а потом перевели в Москву.

В 1994 году, когда в Чечне началась война, вопрос о пленных еще не стоял. Командиры делали для спасения солдат все, что было в их силах. Это была их обязанность — и не только по уставу, но и по-человечески. Розыск пропавших без вести и освобождение пленных требовали много времени и больших усилий. Для этого Министерство обороны сначала выделило одного человека. Но пленных становилось все больше, и в 1995 году было решено создать целый отдел по их розыску и освобождению.

Я добровольно предложил свою кандидатуру и неожиданно встретил яростное сопротивление со стороны руководства. Оно усмотрело в этом некую корысть: мол, зачем мне это нужно, если у меня уже есть и выслуга, и льготы. Я пытался их убедить, что знаю регион и людей, которые там живут, и это должно помочь в розыске. Доводы не действовали. Руководство сделало предложение многим офицерам, но все они отказались. В конце концов им пришлось отправить в Чечню меня.

— В плен попадали в первый период войны. Военнослужащие, собранные наспех со всей России, не знали местных условий, верили в уговоры боевиков, что им ничего плохого не сделают, и сдавались в плен. Потом умирали под пытками, от голода и болезней. Потом все чаще в плену оказывались из-за российской безалаберности и беспечности: то сходили за спиртным или наркотиками, то расслабились и заснули на посту, то без охраны пошли на речку постирать обмундирование. Бывало, что в плен заманивали. Например, кто-то из местных прикармливал едой (а кормили тогда солдат из рук вон плохо), сигаретами и спиртным и постепенно становились «друзьями». Такие «друзья» в декабре 1995 года взяли в плен на окраине Шатоя блокпост из состава 245-го мотострелкового полка.

— Когда я только приехал на Ханкалу (здесь располагался штаб командования федеральных вооруженных сил.), мне сказали, что на гауптвахте сидят пять заложников. Импровизированная гауптвахта находилась в подвале разбитого офицерского клуба.

Я собрал тушенки, немного хлеба, сигарет и принес им.

Среди заложников был молодой боевик по имени Ризван. Он приехал воевать из Казахстана. Его взяли в плен в бою под Шатоем. С ним так поработали наши военные, что у него еле держалась душа в теле. В конце января 1996 года от боевиков поступило предложение обменять Ризвана на пятерых российских военных. Командование сопротивлялось: если будет меньше десяти человек — не менять.

Об обмене все-таки договорились. Мы подъехали к месту назначения. Тут же с гор посыпались, как горох, десятки боевиков. Гранатомет взял нас на прицел. Командир боевиков — Таус Багураев — начал кричать, что по их земле мы ходить не будем, что они за свободу и независимость Ичкерии. Незаметно он оттеснил нас к краю обрыва. В это время с горы начал спускаться задним ходом уазик. Мы подумали, что везут пленных солдат. Машина подъехала к нам на расстояние десяти метров. Боевики отбросили задний тент, а там — пулеметчик готов открыть по нам огонь.

Страх пришел потом. Когда я осознал, чем это могло закончиться, меня накрыло — неуемная дрожь внутри, подкашиваются ноги. Не дай бог такое еще раз пережить.

— Ризван вылез из машины, Багураев посмотрел на него, избитого, и сказал: «Полковник, зачем вы его привезли? Лучше бы вы его расстреляли и отдали мне тело. Как я его сейчас такого покажу людям?» Тем не менее пленных обменяли. Таус сказал, что меняет одного на одного, а четырех нам «дарит просто так». А Ризван через неделю умер.

На следующий день после возвращения на Ханкалу я решил проверить оставшихся пленных на гауптвахте. Снова взял тушенки, хлеба, сигарет. Пришел, а пленных нет. Спрашиваю начальника гауптвахты: «Где люди?» Он начал что-то блеять.

— Среди пятерых заложников настоящими боевиками были трое. Один чеченец, отец четырех девочек Айсе Азиев, оказался в плену, можно сказать, случайно. Его дом в Шатое разбомбили, и он перебрался с женой и детьми в другое село, к теще. Ехал на своих старых «Жигулях» в Старые Атаги. На его беду в том же районе был подбит наш БТР. Военные остановили машину, обыскали и нашли наркотики, которые Айсе вез на продажу: семью надо было кормить, работы не было, а он был единственным кормильцем. Это ни в коем случае его не оправдывало, но в то время в Чечне не он один этим занимался. Его взяли, но вместо того, чтобы передать правоохранительным органам, отправили на гауптвахту.

Местные жители часто приходили на заседания чеченской комиссии по розыску пропавших без вести, в которой я работал, чтобы узнать судьбу своих родственников. Один из них, дедушка с добрейшими глазами, нищий, одетый в рванье, спросил меня об Айсе.

— Степень ожесточения на войне зашкаливала. Вот еще один пример. Военнослужащие внутренних войск Константин Лимонов и Руслан Клочков перешли на сторону чеченцев и приняли ислам. Им приказали охранять «лагерь смерти» у села Рошни-Чу. Они устраивали заложникам разные пытки. В подвале, где жили пленные, стояла раскаленная печка-буржуйка, эти двое… бросали на нее людей. Прижимали пленных к земле, клали на спину порох и поджигали. Били до смерти. Это могло продолжаться неделями. За шесть месяцев в лагере из 130 чело­век 15 были расстреляны, 80 умерли от голода и пыток.

— Любая мать, отправив сына в армию, поддерживает с ним связь. Когда эта связь пропадала, она била во все колокола: поднимала командование частей, доставала Комитет солдатских матерей. Военкоматы скрывали до последнего, где находятся солдаты. Говорили, что в командировке «в южных краях». Но многие родители видели своих сыновей по телевизору, когда в Чечню вводили войска.

Война разделила жизнь родителей на до пленения или гибели сына и после. «После» — это страшная одиссея, связанная с розыском. Чудовищно, что государство отняло у матерей детей, послало их на войну, а когда они попали в беду, оно от них отказалось и практически бросило. И только мамы, узнав, что дети в беде, бросились их спасать. Продав все ценное, порой и жилье, они ехали в Чечню.

— В январе 95-го года первые мамы уже были на Ханкале. Их разместили в двух квартирах в отремонтированных домах. Жило в них около 30 человек, они постоянно друг друга сменяли. Вы представляете, что такое разъяренные женщины? Они требовали немедленно освободить их сыновей. Естественно, я этого сделать не мог.

Потом матерей стало больше. Приехали матери плененных под Шатоем военнослужащих блокпоста и потребовали где-нибудь их разместить, но подходящего места не было. На помощь мне прислали майора Вячеслава Яковлевича Измайлова. Первая мысль была: «Дали первого попавшегося офицера, чтобы отвязаться. Что он, майор, может сделать? В его возрасте люди уже полковниками ходят».

Этот майор решил проблему с жильем в течение часа. На Ханкале как раз построили новые казармы. Измайлов подошел к командиру батальона, тот по просьбе майора выставил солдат на усиление блокпостов. Мам разместили в освободившейся казарме. После этого случая я настолько стал доверять Измайлову, что по любым вопросам советовался только с ним.

— Почти каждое утро они шли в горы, заходили в села, бродили по рынкам Грозного, по городу и показывали фотографии своих сыновей местным жителям. Если они узнавали про других солдат, приходили делиться. Меня иногда спрашивали, откуда такая информация.

— По-разному. Многие чеченки относились к русским женщинам очень хорошо, давали кров, кормили. Кого-то из мам обманывали. Некоторые местные надеялись, что матери дадут деньги за информацию, хотя сами могли ничего и не знать и давали информацию ложную. Был случай, когда боевики надругались над женщиной. Одну мать убили. То же случилось и с одним отцом.

Его сын, солдат Фурзиков, сопровождал автомобиль, который вез моторное масло на перепродажу. Фурзиков вместе с прапорщиком ехал по лесу, по дороге их встретили боевики. Видимо, военных кто-то «сдал», чтобы забрать масло бесплатно. Военных положили на пол автомобиля. Боевик встал над ними с автоматом. Прапорщик попросил убрать оружие: «Мы все равно никуда не денемся. На любой кочке может тряхануть, ты нечаянно нажмешь на спусковой крючок, расстреляешь нас».

Так оно и произошло. Солдат Фурзиков погиб, его прикопали там же, в лесу. Прапорщика, попавшего в плен, потом обменяли. Отец Фурзикова, когда приехал, начал на нас наезжать [чтобы мы начали поиски его сына]. Но мы не могли пойти в лес. Фурзиков-старший не выдержал, сам пошел на поиски. Его тоже расстреляли.

— Я знаю только об одном случае. Роза Халишхова, мама старшего сержанта Альберта Халишхова, начала искать сына практически с первых дней войны. Она искала его несколько лет. Во время поиска попала в плен к боевикам. Они ее приняли за агента ФСБ. Посадили в зиндан, всячески над ней издевались, она даже пыталась покончить с собой. Розе удалось бежать. Сына она так и не нашла. В 2000 году суд признал его умершим. В 2001-м Альберта посмертно наградили орденом Мужества.

— Такие случаи были, но их мало. В 95-м году после штурма Грозного мертвых опознавали сослуживцы. Смерть меняет человека. Смотришь, вроде Иванов. Или все-таки Петров? Нередки были случаи, когда их отправляли в наглухо закрытых гробах, потому что часто тела были изуродованы: обгоревшие, без рук, без ног. Собирали буквально по частям. Иногда происходила путаница. Например, сына Анны Ивановны Пясецкой отправили на Алтай другой матери. Но Анна Ивановна — человек настойчивый, она разыскала его тело, эксгумировала и перезахоронила в Москве. Похожая история была в телепрограмме «Взгляд». В Башкирию привезли тело солдата. Семья его захоронила как сына. А через три месяца сын приехал домой живым!

— Я лично освободил 73 человека. 353 были освобождены при моем участии. Всего, по нашим данным, без вести пропало больше тысячи человек. Сколько было убито во время первой чеченской, не знаю, думаю, данные засекречены. Но мы предполагаем, около 4–5 тысяч.

— Важно было спасти жизнь. Не важно, российский это солдат или чеченец. Мы не делили.

— Да. Поиском занимается Александр Мукомолов (член СПЧ и председатель совета межрегиональной неполитической общественной организации «Миротворческая миссия имени генерала Лебедя». — Л. К.). Не исключаю, что российские пленные в Чечне есть до сих пор. Они пасут овец, собирают черемшу, работают на стройках. Писатель Борис Подопригора в своей книге «Запомните нас живыми» очень точно выразился: «Хотел того сам Масхадов или нет, это мракобесие творилось при его президентстве. Его главным «достижением» стала поставленная на поток работорговля.

Другое дело, что многим из освобожденных рабов некуда идти: нет ни семьи, ни крыши, а ежеутренне «мобилизующие» побои вкупе с ежевечерним стаканом самогона — в виде оплаты труда — довели их до потери человеческого облика».

— Нет. Они смирились с тем, что их сыновья пропали без вести.

— Существует ежемесячное пособие в пределах двух тысяч рублей. Но получают его не все. Есть одна мама, которая билась за эту выплату. Каждый прыщ пытался этой женщине что-то диктовать, зачастую не зная законов: то принесите эту справку, то другую, чуть ли не объяснительную записку от погибшего сына. В конце концов она на все плюнула. Думаю, она такая не одна. Надо было через суд решать этот вопрос. Нашему государству и копейки прощать нельзя.

— В 2001 году я «заслуженно» получил инфаркт. Когда я вышел из госпиталя, [кинорежиссер] Сергей Говорухин, с которым я познакомился в Чечне, предложил работать вместе. Я подумал, какой из меня работник? Я почти инвалид. Но Говорухин ответил: «Так я тоже инвалид» (в 1995 году во время съемок фильма он получил огнестрельное ранение, ногу ампутировали. — Л. К.). Так я оказался в фонде «Рокада».

Мы помогали нуждающимся ветеранам: кому с коляской, кому с лекарствами, кому с операцией. Решали вопрос о награждении государственными и ведомственными наградами тех, кто по каким-то причинам не получил орден или медаль. Проводили Всероссийские вечера памяти павших в войне с терроризмом — для ветеранов боевых действий в Чечне, в Таджикистане, в Южной Осетии, а теперь и в Сирии.

В этом году Вечер памяти, к сожалению, пройдет в последний раз. Фонд закрывается — нет денег. Любое предприятие может обанкротиться, даже государство может. Но нельзя обанкротить память. Как поется в песне: «…А без памяти мы грязь». Сегодня государство делает все, чтобы общество поскорее забыло об этой войне и ее ветеранах. И у него получается.