Недавно Надежда Александровна Силуанова узнала, что Президентская библиотека в Петербурге собирает воспоминания блокадников, и записала, что помнит о своем блокадном детстве. Перед тем как передать рукопись на хранение, Надежда Александровна рассказала «Новой газете» о том, как ее семье удалось спастись, она говорила о «посланных Богом» счастливых случайностях, о родных и соседях по коммунальной квартире, случайных прохожих, просто встречных.
«В наш дом попадали бомбы…»
— Мне не было еще 7 лет, когда началась война, но я хорошо помню ее первый день. В то лето мы жили на даче в Плитняках.
В воскресенье, 22 июня, все было как обычно, но внезапно веселые песни из репродуктора на столбе у нашего дома оборвались и начал говорить строгий мужской голос. Все выбежали на улицу и замерли. Потом кто-то заплакал: война. Папа и дядя Шура быстро собрались и уехали на мотоцикле в Ленинград — папа должен был призываться в первый же день войны, и его направили в Кронштадт. На следующий день мы с мамой, тетей и сестрами тоже вернулись в город.
— Где Вы тогда жили?
— В коммунальной квартире на улице Глинки, в доме номер 3, прямо напротив Мариинского (в ту пору Кировского) театра. Там было 3 двора.
Наш дом был в окружении объектов, которые немцы часто бомбили и обстреливали: военное училище на улице Глинки, напротив нашего дома, Флотский экипаж и госпиталь.
Старшие мальчики, тушившие зажигалки на крыше нашего дома, говорили, что на крыше госпиталя нарисованы большие красные кресты, видно, они фашистов и привлекали… За годы блокады вся сторона дома на Крюковом канале от арки дома № 4 до арки дома № 6 была превращена в груду кирпича из-за многократных попаданий бомб и снарядов. А у нас была комната во флигеле — между вторым и третьим дворами. Думаю, это нас и спасло от артиллерийских обстрелов: мы были защищены от снарядов, нам угрожало только прямое попадание бомбы.
Дом, в котором жила Надежда Александровна (ул. Глинки, д. 3). Фото из архива
«Мама положила нам с сестрой по маленькой иконке»
— Вы не пытались эвакуироваться, когда это еще было возможно?
— Пытались дважды, но оба раза безуспешно. Первый раз — в июле. Выехали с детским садом, маму взяли няней, с нами была еще наша двоюродная сестра Лиля. Нам сказали, что уезжаем мы ненадолго, поэтому отправились как на дачу, даже без теплых вещей. Вывезли нас в Окуловку, в Новгородской области. Несколько дней, что мы там провели, запомнились мне только солнечным ударом, который я получила сразу, бегая с непокрытой головой. Потом внезапно начались бомбежки.
Из Ленинграда примчалась наша тетя Маруся: узнав, что немцы под Новгородом, решила нас вернуть назад. Но поезд до Окуловки уже не дошел — говорили, что немцы высадили десант. Она бежала несколько километров вдоль железной дороги, видела в лесу немецких солдат. Весь детский сад быстро собрали и чудом в этот же вечер увезли в Ленинград на одном из последних составов.
Второй раз мы попытались эвакуироваться в начале августа в эшелоне с семьями рабочих Кировского завода, где работал дядя Шура, муж тети Маруси. Уезжали с мамой, моей сестрой Верой, тетей Марусей и двоюродной сестрой Лилей.
В этот раз собирались более основательно: мама положила нам с Верой по маленькой иконке — они были с нами всю войну.
Помню, когда поезд отошел с Московского вокзала, Вера, Лиля и я смотрели в окно, грызли леденцы, весело болтали. Но поезд резко остановился, не доехав до станции Мга, которая, как потом оказалась, была забиты составами. В наш паровоз попала бомба, вагоны подпрыгнули. Дежурные с красными повязками на рукавах просили всех быстро бежать в кустарник. Помню, одна молодая женщина металась среди людей, на руках у нее был новорожденный ребеночек, она пыталась отдать его кому-нибудь, кричала, что ее убьют, пусть хоть сыночек останется жить.
Весь день мы пролежали в кустарнике в огромной воронке от бомбы. Немецкие летчики видели, что женщины и дети побежали в кусты от эшелона и расстреливали нас из пулеметов. Когда стемнело, бой прекратился, и мы вернулись к поезду. Станция Мга горела, но наш состав уцелел, разбит был только паровоз. И мы пошли пешком по шпалам в сторону Ленинграда…
— В городе во время воздушной тревоги вы укрывались в бомбоубежище?
— Первое время да, у нас в доме было оборудовано бомбоубежище. Во время воздушной тревоги взрослые и большие ребята уходили на крышу тушить зажигалки, внизу оставался только дежурный.
Запомнилось, как во время одной из бомбежек в убежище привели диверсанта. Его поймали на крыше нашего дома, когда он пускал сигнальные ракеты. Мы толпой обступили его, с любопытством разглядывали. Больше всего меня поразило то, что это был обыкновенный человек, — высокий, худощавый, в обычной одежде. Его трясло.
Я поделилась с мамой своим наблюдением о том, что, оказывается, немцы — такие же люди, как и мы, а мама сказала: «Да, только очень злые…»
А в конце октября мы перестали ходить в бомбоубежище — там было очень холодно. Обстрелы пережидали в коридоре квартиры...
— Как вам удалось выжить в первую блокадную зиму?
— Еще в августе, когда мы возвратились из Мги, в булочных продавали белые батоны. Мама насушила две наволочки сухарей, тетя Вера в начале октября променяла свой старинный столовый гарнитур на три килограмма ячменной крупы.
Мама в блокадную зиму не работала, но нам помогала мамина сестра, тетя Вера. Она работала машинисткой в Лесном порту, была на казарменном положении и приходила к нам каждую субботу, приносила в солдатском котелке свой субботний обед и воскресный паек, а еще корочки хлеба, которые откладывала каждый день от своей порции. Корочки были сухими и твердыми, мы с Верой сосали их как конфеты. В воскресенье тетя Вера через весь город шла обратно по лютому морозу.
С младшей сестрой Верой, 1941 год. Фото из архива
В одну из суббот тетя Вера пришла очень поздно, уже после комендантского часа. Вся окоченевшая и черная, она рассказала, что накануне один военный на работе предложил поменять ее старинные золотые часики на килограмм пшена. Часики с браслетом он забрал сразу, а крупу обещал принести на следующий день, причем встречу назначил в дневное время на пустыре, в то время, когда немцы обычно бомбили.
Доверчивая тетя Вера простояла все время под обстрелом. Она не верила, что он мог ее обмануть, говорила: «Он же офицер, он, наверное, погиб».
— Помните ли вы чувство голода?
— Да, особенно ночью голод не давал спать. По несколько раз за ночь я спрашивала маму, не пора ли ей пойти в очередь за хлебом. Мама всегда отвечала: «Спи, детка. Слышишь, метроном стучит спокойно, еще ночь. Подумай о чем-нибудь хорошем…» В такие моменты я думала про мороженое, которое привозил на нашу улицу мороженщик в довоенное время.
Хлеб, который мама приносила, она делила на три части: на завтрак, обед и ужин. Посуду мы не мыли — вылизывали тарелки до блеска, а потом слюнили указательный палец и собирали хлебные крошки со стола и с пола.
— Что вы получали по карточкам?
— Карточки давали не только на хлеб, но и на сахар, на жиры, на крупу. Часто эти талоны не отоваривали, так как не было ни жиров, ни сахара. Один раз по талонам на сахар выдали изюм, и мама давала нам по 3 изюминки к чаю (так мы называли кипяток).
В один из дней мама пришла из булочной без хлеба — его не привезли, ничего съедобного в доме не было вообще. Мама растопила печку, мы сидели, обнявшись, чтобы было потеплее, и задремали. Мама потом говорила, что шепотом сказала: «Господи, если ты есть, пошли нам хлеба». И знаете, произошло чудо: красноармеец принес посылку от папиного брата Аркадия — два солдатских сухаря, несколько кусочков сахара и стакан гороха.
Уходя, красноармеец сказал: «Нам говорили, что в Ленинграде голодно, но что настолько страшно, я себе не представлял...»
— А помните свое состояние той зимой?
— Однажды мы с Верой заболели одновременно коклюшем. Самое ужасное, что приступы кашля начинались сразу после еды. Кашель был до рвоты. То немногое, что мы съедали, оказывалось на полу: мы голодные, а есть больше нечего. Вера в свои 4 года догадалась подставлять ладошки и снова это все проглатывать. И так 4–5 раз, пока приступ не пройдет. Потом мама начала подставлять нам тарелки, и мы съедали этот «обед»…
Мы выжили благодаря маме, которая, несмотря на врожденный порок сердца, была жизнерадостной и имела твердый характер. Она не разрешала ни себе, ни нам все время лежать, всегда находила нам занятие. Она говорила: «Кто лег, тот ослабнет и не встанет». В борьбе за свою и нашу жизнь она сумела выстоять.
Слева направо в первом ряду: Надежда Александровна (на руках у отца), отец Александр Иванович, младшая сестра Вера, мать Прасковья Георгиевна.На заднем плане: брат отца, Аркадий. 1939 г. Фото из архива
«Дорогое ленинградское радио»
— Ваша семья читала газеты в блокаду?
— Нет, газеты не читали. Но у нас было всегда включено наше дорогое ленинградское радио. Ночью размеренный стук метронома успокаивал, днем, кроме сводок новостей, мы слушали литературные передачи для детей. А самой лучшей музыкой был звук горна, возвещавший отбой воздушной тревоги. Радио помогало людям выживать.
— Удавалось ли в блокаду поддерживать контакт с папой?
— Да, однажды зимой он даже пришел домой.
Оказывается, после Нового года папа получил письмо от мамы, которое прошло цензуру, все было закрашено черной краской, остались только слова: «Здравствуй, дорогой Сашок! Мы пока еще живы». Потом вся страница черная. И в конце: «Крепко тебя целуем, Верочка, Надиночка и Паня». Папа смог оформить документы, позволявшие отбыть в Ленинград на 3 дня. Ему дали недельный паек: 2 буханки настоящего хлеба, большую банку свиной тушенки, несколько кусочков кускового сахара и немного крупы... Папа чудом дошел до дома — целый день шел пешком из Лисьего носа по льду в тридцатиградусный мороз.
— Про случаи мародерства и каннибализма вы в то время знали?
— Однажды к нам домой пришел сотрудник Ленинградского радио проверять связь. Дома были только мы с Верой. Мужчина сказал, что дождется нашей мамы. Пока мы сидели на кухне, я рассказывала ему о том, что слышала по радио из последних сводок, и еще возмутилась тем, что все говорили, будто «враг за воротами города», но мы подходили к воротам двора и никого не видели. Когда пришла мама, мужчина сказал ей, чтобы мы не выходили на улицу одни, а то «и съесть могут».
«Я впервые плакала как взрослый человек…»
— Когда вы почувствовали, что после блокадной зимы пришло хоть какое-то облегчение?
— В начале весны 1942 года. Тогда снова начали работать Усачевские бани. Мы ходили в них в начале осени раз в неделю, а за зиму не мылись ни разу, даже не умывались. Вместо умываний мама обтирала нам лицо и руки мокрым полотенцем раз в день, когда топилась печка и в комнате становилось тепло. А весной мы получили талоны на помывку в бане с конкретной датой и определенным временем.
Перед заходом в банное помещение нужно было подождать на лестнице, и, когда все стали подниматься туда, одна женщина так и осталась сидеть — она умерла.
Кто-то умирал в банном помещении, лежа на скамейке, кто-то — в раздевалках...
Когда все разделись (а не раздевались полностью мы с осени, ведь и спали, не раздеваясь), стало видно, какие мы все скелеты, обтянутые кожей…
Еще помню, в начале весны начали убирать нечистоты. Наш двор был чистым, а вот на 3-м дворе ледяная гора нечистот доходила до второго этажа… Соседи ломами сами откалывали лед, грузили на тачки и вывозили со двора.
Когда потеплело, соседка вынесла во двор погреться на солнышке своего младшего сына, моего друга Рудика, который был старше меня на 2 года. Он слабо улыбался и был настолько истощен, что не мог удержать даже моего крошечного мехового медвежонка, хотя эта игрушка была размером с большой палец... А Рудик говорил: «Он такой тяжелый. У меня нет сил его держать»... Через несколько дней мне сказали, что Рудик умер. Я пришла домой, легла на диван. Слезы текли из моих глаз, я даже не всхлипывала. Когда выросла, поняла, что тогда я впервые в жизни плакала как взрослая...
— В июле 1942 года маме сказали в жилконторе, что на август не выдадут продовольственные карточки, потому что семьи с двумя детьми должны по плану эвакуироваться. Мама не хотела уезжать, летом стало уже не так голодно. Но делать было нечего. На этот раз мы собирались основательно. Помимо теплых вещей, мама взяла свое и тетино приданое — постельное белье с вышивкой из новгородского крестеца (мы слышали от родственников, которые жили в эвакуации в Челябинске, что белье можно обменивать на продукты), взяли и ручную швейную машинку «Зингер», и самовар.
Фото из архива
— Помните дорогу через Ладогу?
— Конечно. На Ладожское озеро приехали ранним утром. Папа с весны служил на катерах охраны, сопровождавших транспорты с эвакуированными и грузами. В этот день он дежурил на другом берегу. Помню, объявили воздушную тревогу. Прилетел разведчик. Со всех катеров стреляли зенитки. Мы загрузились. Народа на пристани было очень много, одновременно загружались несколько барж.
Сама баржа была огромным корытом. Нам сказочно повезло, что в тот день была плохая, пасмурная погода. Начался шторм, все было в густом тумане, шел дождь, берегов не было видно — немецкие самолеты в такую погоду не летали. Поэтому весь караван в полном составе без потерь пришел к берегу.
— Как вы жили на другом берегу?
— Там хорошо кормили. Об этом рассказывали еще в Ленинграде. Многие в блокаду мечтали: «Переплывем озеро и наедимся досыта».
Нас привели в большой дом, где пахло пшенной кашей и сардельками. У меня закружилась голова, ноги задрожали. Я никогда не забуду миску с ярко-желтой кашей, политой топленым маслом. Сбоку лежала большая толстая сарделька из мяса, рядом большой кусок настоящего ржаного хлеба.
Однако папа строго предупредил маму, чтобы они с тетей Верой съели ровно половину того, что дадут, а нам больше двух ложек каши и сладкого чая ничего не давать.
— Вы послушались?
— Не совсем, мама разрешила откусить нам по кусочку сардельки, а я ухватила половину и ночью меня подташнивало. Тетя Вера вообще не послушалась и съела всю свою порцию, и ночью ей было так плохо, что мы боялись, что она умрет.
— На следующий день нас погрузили в товарные вагоны. Первые дни было очень тесно, лежали на боку и переворачивались по команде. А потом становилось все свободнее — на остановках выносили умерших и заболевших. Потом наши хозяйственные мамы отгородили каждой семье свой уголок, повесив простыни. Помню, чтобы не скучать, мы устраивали выступления, отгадывали загадки, учили стихи. Я рассказывала по частям сказку о Царе Салтане, которую выучила за зиму.
С младшей сестрой Верой, 1941 год. Фото из архива
Привезли нас в Сибирь, ехали чаще всего по ночам. Когда наш поезд останавливался, все следили за паровозом. Если его отцепляли, значит, можно выходить — сбегать на станцию за кипятком. Но всегда неизвестно было время отправления. Самое страшное было отстать от поезда и потеряться, поэтому детям не разрешали уходить далеко от поезда. Обычно мы сидели на насыпи, грелись на солнышке, дистрофичные скелетики, обтянутые бледно-голубой кожей, на которую даже загар не приставал.
Почти на каждой станции к нам подходили местные женщины, молча смотрели, вытирали слезы, качали головами, вздыхали и тихо говорили: «Да, выковырянные»... Это значит, эвакуированные.
— Куда вас привезли?
— Сперва в Новосибирск, где на вокзале мы прожили несколько дней на широкой скамье посередине зала ожидания. А дальше нас отправили в Гурьевск, Кемеровскую область, откуда мы поехали на подводах в деревню Малая Салаирка. В общей сложности вся дорога заняла около месяца.
— Как сложилась ваша жизнь после войны?
— Я закончила Химико-фармацевтический институт по специальности «инженер-технолог по производству антибиотиков». Мне всегда нравилась биология. А потом я была очень впечатлена «Открытой книгой» Вениамина Каверина — это произведение об открытии пенициллина. Во время войны очень много раненых погибало от гангрены. И вот когда только открыли пенициллин и стали его применять, микробы тогда еще были настолько неустойчивы к антибиотику, что очень быстро погибали, и люди буквально оживали. Тогда пенициллин казался панацеей от всех бед. Очень многие в нашей группе решили поступать, прочитав эту книгу.
— Было ли в вашей семье принято как-то отмечать памятные блокадные дни?
— К 27 января — Дню снятия блокады — мама всегда пекла пирог с капустой, потом, когда она стала старенькой, я пекла этот пирог в память о наших соседях.
— Как вы относитесь к тому, что сейчас память о блокаде зачастую пытаются преподнести как военный праздник?
— Мне кажется, что нужно помнить не только про героизм, но и про страшную боль. Если бы не было этой боли, тогда и героизма не было бы. Вот, знаете, ведь маленькие дети в блокадном Ленинграде были просто детьми, по факту ничем не помогали, только ели хлеб. Но думаю, если бы нас не было, то взрослые не боролись бы за жизнь так ожесточенно.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»