Публикация в швейцарской газете Neue Zurcher Zeitung эссе лауреата «Русского Букера» Елены Чижовой о блокаде Ленинграда вызвала бурную реакцию у «патриотически» настроенных граждан. Писательницу обвинили в «оправдании нацизма», а политолог Наталия Елисеева обратилась в Следственный комитет с требованием привлечь Чижову к уголовной ответственности по статье 354.1 УК РФ «Реабилитация нацизма». После разразившегося скандала «Новая» опубликовала этот текст.

Недавно у Чижовой вышел новый роман — «Город, написанный по памяти». Автор называет его своим скромным вкладом в общую блокадную память. В основу книги легли записанные на диктофон рассказы пережившей блокаду и эвакуацию мамы Елены Чижовой, семейные фотографии, рассказы бабушки…

– В нашумевшем эссе вы написали, что блокада — это зеркало, в которое смотрится нынешняя Россия. Что она там видит?

– В первую очередь — наше не до конца осмысленное прошлое. Думаю, отсюда прорастают многие наши беды. В частности, яростное отрицание другой точки зрения, открытая ненависть к оппоненту. С другой стороны, тут нет ничего удивительного. Таковы свойства травмированного исторического сознания.

– Как возник этот текст для Швейцарии?

– В Швейцарии живет моя переводчица, мы с ней работали над «Временем женщин» и «Терракотовой старухой». Зная, что я петербургский писатель, редакция газеты обратилась с вопросом: что такое блокадная память? Лично для меня. Это эссе я написала еще несколько месяцев назад.

– Вы говорите, что блокадная тема мало известна за рубежом. Судя по откликам ваших не русскоязычных швейцарских читателей, что они знают о блокаде?

– По моим наблюдениям,

– Почему ваш текст вызвал такую яростную реакцию?

– Вероятно, такой «патриотизм» требует абсолютного единомыслия. С их точки зрения, есть два мнения: одно их, другое — преступное. Что касается «оправдания нацизма», не представляю, как это можно вычитать из моего текста. Впрочем, судя по всему, те, кто нагоняли эту темную волну, его не читали, а цеплялись за броские заголовки в СМИ. Или намеренно все переиначивали, приписывая мне свои собственные интерпретации. К счастью, многие ленинградцы-петербуржцы меня поддерживают и пишут, что солидарны с моим мнением.

– Многие ваши книги автобиографичны, но в «Городе, написанном по памяти» вы впервые рассказали очень личную историю, опубликовали семейные фото. Как родился замысел этой книги?

– Из детской памяти, из тихих разговоров мамы и прабабушки, из блокадных дневников того, смертного времени. Конечно, роман не только о блокаде, в нем долгая, вековая история нашей семьи, но, как и для многих ленинградских семей, блокада стала эпицентром семейной памяти. Рубежным временем, по отношению к которому все делилось на до и после.

После выхода книги прошло несколько месяцев. На встречах и презентациях ко мне подходят читатели и говорят, что увидели множество совпадений с историями их семей. И главное — страх, который передавался из поколения в поколение. Даже в семьях, которые не напрямую затронули репрессии. Тот страх, о котором писал Даниил Александрович Гранин в своем знаменитом одноименном эссе. Чтобы выжить, спасти детей, люди всеми силами старались отгородиться от прошлого, найти стратегию выживания. Как это сделали обе мои прабабушки с маминой стороны: Мария Кузьминична, умершая до войны, и Евдокия Тимофеевна, которая меня растила. Но страх был, он накапливался. И когда я слышу: мы ничего не знали, ни о каких репрессиях, ни о каких сталинских преступлениях, я думаю, что это неправда. Если ничего не знаешь, не боишься. Люди боялись говорить и даже думать об этом.

– Юрий Дудь в фильме, который посмотрели миллионы в основном молодых людей, слово «страх» вынес в заголовок, обозначил как главное.

– Когда я слышу, что о фильме Дудя «Колыма — родина нашего страха» говорят, что он сделан непрофессионально, дескать, это не так и то не этак, мне хочется ответить: да, разумеется, есть более профессионально снятые ленты с точки зрения картинки, монтажа и так далее. Но в этом фильме автор попал в самую больную точку нашего национального сознания, соединив два понятия — родина и страх.

– Если вернуться к реакции читателей на вашу книгу, что еще общего замечали они, о каких совпадениях в ощущении времени говорили?

– О самых разных. И блокадных, и связанных с мирной ленинградской жизнью. Вплоть до того, что «меня мама тоже родила, когда у нее был туберкулез». Или: «у нас в коммунальной квартире точно такие же были скандалы». Или: «к нам домой лет пятнадцать назад приходил человек, который жил в нашей комнате в блокаду, я тоже его впустила и для меня это стало потрясением». Да, я это знаю, именно потрясением, когда

Для меня Петербург — пространство, насыщенное, пронизанное глубокими человеческими и историческими смыслами, далеко выходящими за рамки обыденной жизни.

– В котором не будет нового музея блокады. Вы как к этому относитесь?

– У меня была мечта, чтобы у нас в Петербурге появился музей блокады уровня Яд ва-Шем в Иерусалиме или Музея Варшавского восстания, с их абсолютно новым смысловым решением музейных пространств, воздействием на современного человека. Но, насколько я знаю, в Соляном собираются воссоздать тот музей, который был разорен в сороковых. Об этом я говорила со своей мамой-блокадницей, спросила, как она к этому относится. Кстати, ей не очень нравился проект нового музея — я показывала ей эскизы. Но вот что она сказала: новый музей не для нас, блокадников, мы уходим; и даже не для вас, которые знают о блокаде от родителей, и даже не для ваших детей, наших внуков, а для правнуков — чтобы они могли узнать то время, понять его, почувствовать. Чтобы понимание блокады двигалось вперед.

Думаю, это важная мысль. Память — это не то, что сохраняется в неприкосновенности: из поколения в поколение передается только живая память. И каждое поколение, осмысливая прошлое, делает это «своим языком».

– Недавно на шествии «Бессмертный полк» многие одевали детей в военную форму, давали им игрушечное оружие, несли портреты Сталина. И при этом люди искренне радовались празднику, возможности пройти всем вместе. Все меньше мы говорим о том, что война — это, как писала Берггольц, «зло, бесчестие людей». Вас это пугает?

– Я знаю, что в этой радости люди искренни. Меня пугает то, что можно назвать смещением акцентов. С мира на войну. Настоящие фронтовики, как мой отец, добровольно ушедший в ленинградское ополчение, действительно относились в войне как к страшному злу, чудовищному времени, которое ни при каких условиях не должно повториться. Я не помню, чтобы фронтовики ликовали. Они вспоминали погибших однополчан. Многие плакали — я видела их слезы. Для них праздник Победы означал долгожданный мир. Горький, а потому особенно драгоценный.